Love is a Gauntlet

Если бы Оминис был честен с собой, он бы признал, что его любимый предмет на пятом курсе Хогвартса — это история магии. Не поймите его неправильно, ему нравится зельеварение — да, оно требует усидчивости, точности и не прощает ошибок, но именно эта систематичность и методичность успокаивает. Он хорош в чарах, и даже в трансфигурации. И, хотя он достаточно неплохо справляется с заклинаниями, на которых и построена защита от темных искусств, он не будет отрицать, что дуэли никогда не были его сильной стороной. Он не может читать эмоции своих противников, не может видеть маленькие подсказки, которые выдают их тела, указывая на их следующий ход. Он не может заметить этот блеск в их глазах, когда они принимают решение, какое заклинание наложить следующим. Он никогда не сможет быть на шаг впереди них. Он заранее представляет скептические выражения их лиц, и как они закатят глаза, когда он признается в том, какой урок он ждет больше всего. Они обязательно недоверчиво и презрительно усмехнутся. Но он и не против. История магии скучна. Она сухая, однообразная и, честно говоря, высидеть ее практически невозможно. Но так уж случилось, что это единственный предмет, когда Она полностью в его распоряжении. На Истории Магии существуют только она и он. И тогда он может притвориться, по крайней мере, на какое-то время, что внешний мир — не более, чем далекий сон, существующий в чьей-то другой реальности. Здесь нет Гаррета, который бы втянул ее в свои глупые выходки и сорвал бы их разговоры своими бесконечными нудными шутками. Нет Поппи или Натсай, которые могли бы шептаться, хихикать с ней и болтать без умолку каждую свободную минуту, пока урок не закончится, после чего они уйдут. Как и время, которое он мог бы провести с ней. Нет Себастьяна, который мог бы завладеть ее вниманием — хотя вот от этой мысли он чувствует укол вины. Он понимает чувства своего друга так же точно, как и свои. И еще сильнее он ощущает назревающее внутри него предательство. Он чувствует знакомый запах жимолости, когда дверь класса со скрипом открывается в очередной раз. Он напрягается еще до того, как она подходит к их столу, сосредотачиваясь на каждом шаге, приближающем ее к нему, остро ощущая ее присутствие еще до того, как она произносит хоть одно слово. Он почти видит ее, пробирающуюся через класс к своему месту. Кто-то скажет, что это смешно — в конце концов, он понятия не имеет, как она выглядит. Но все детали, которые он подмечает, уже нарисовали ее портрет в его голове, и он может представить ее более отчетливо, чем свою собственную внешность. Запах ее духов, звук ее голоса. Как она задевает его, слегка толкает или дотрагивается его руки, когда она особенно взволнована. То, как меняется интонация ее голоса, когда она особенно раздражена. К тому моменту, когда она подходит к их столу, у него уже кружится голова от одной мысли о ней. Они сели рядом друг с другом по счастливой случайности — по крайней мере, поначалу. Она опоздала на первый урок, и место рядом с ним было одним из двух оставшихся свободными. Он постарался не придавать этому значения — у Амита есть склонность проявлять излишний энтузиазм на занятиях, так что вполне логично, что она решила этого избежать, раз была такая возможность. На следующее занятие опоздал уже он — в первый и единственный раз за пять лет, проведенных в школе — и он ни за что не смог бы объяснить, почему он шел так медленно в класс в то утро. Когда он, наконец, пришел, его место было все еще свободно, а она — в очередной раз — заняла соседнее. После этого план посадки был негласно утвержден. По этому неписаному, не высказанному вслух правилу кому-либо из них запрещалось вставать, уходить и садиться в другом месте аудитории. Вообще, они могли это легко сделать. Но он так никогда не поступал. Как и она. — Доброе утро, Оминис, — и, Мерлин, он слышит улыбку в ее словах, когда она садится рядом с ним. Это прекрасно. Он в этом уверен. Ему не нужна роскошь зрения, чтобы знать, что каждый раз, когда эта девушка улыбается, мир становится немного ярче. Немного лучше. Ему не нужно видеть изгиб ее губ, чтобы знать, что он отдал бы все, что у него было, чтобы прикоснуться к ним и ощутить вкус ее поцелуя. — И тебе доброе утро, — говорит он, молясь, чтобы она не услышала, как колотится сердце в его груди, когда она придвигает свой стул поближе. — Я рада тебя видеть. Я волновалась, что ты избегаешь меня, — как будто он когда-нибудь смог бы заставить себя сделать это. Как будто он когда-нибудь смог бы по своей воле лишить себя хотя бы минуты времени рядом с ней. — Я бы никогда не смог, — говорит он более честно, чем, возможно, стоило. Но его голова затуманена ее запахом, а ее бедро касается его бедра, и он не уверен, было ли когда-то в его голове настолько пусто. — Мне просто нужно было время побыть подальше от Себастьяна. Себастьян. Его лучший друг, его брат, единственный человек в этом мире, которому он безоговорочно доверяет. И теперь это последний человек в этом мире, которого он хотел бы видеть. Встречи с Себастьяном пробуждают воспоминания, которые он безуспешно пытался задвинуть как можно дальше. Сырой, затхлый воздух туннелей. Холодно так, как в доме его семьи — не из-за температуры, а из-за того, что что-то нависает над тобой, погружая в постоянное отчаяние, пока ты не почувствуешь, что задыхаешься. Проклятие. Слетевшее с губ того, кого он уважал. Кого-то, кто никогда не мог быть испачкан темной магией, как думал Оминис. Кого-то, кто не понимал опасности и вреда, которые она может принести — и принесет — независимо от того, насколько Себастьян был убежден в обратном. Ее крик. Чистая агония разрезает воздух, эхом отражаясь от каждого камня, заставляя кровь Оминиса буквально закипать от злости. Ему потребовались все силы — всё, что от него осталось — чтобы не выхватить свою палочку прямо там и тогда. Он не уверен, что сделал бы, если так и случилось. Он поклялся, что больше никогда не прикоснется к темной магии. Но в тот момент — когда ее боль пронзила его насквозь, как будто самим проклятием — он желал этого. В тот момент, когда его мысли были в полном хаосе от ее мучительных криков, ему захотелось вернуть всю боль тому, кто причинял ей такие мучения. Он заставил себя остановиться, потому что это был его лучший друг. Это был Себастьян. Себастьян сделал это, чтобы спасти их. Себастьян на самом деле не хотел причинять ей вреда. Но на секунду Оминис почувствовал, что был готов сорваться. Всего на секунду. — Я понимаю, — мягко говорит она и кладет свою ладонь на его руку, возвращая Оминиса в реальность. И он бы поклялся, что его предплечье горит так, будто каждая капля крови, текущая в его венах, прилила к нему одновременно. Внутри у него все сжималось, как будто ему было тесно в собственном теле. Всегда ли он мог так ощущать прикосновения к своей коже? — Как ты себя чувствуешь? — спрашивает он, и его голос звучит гораздо нежнее, чем бы ему хотелось. И когда он разучился скрывать свои эмоции? — После того, как… — Я до сих пор… Это чувствую, — признается она, и внутренности Оминиса снова сжимаются. Хочется верить, что это просто раздавит его сердце в лепешку и ему больше не придется иметь дело с этими предательскими чувствами. — Но ничего такого, я справлюсь. — В это я могу поверить. — Он ищет реликвию, — она убирает свою ладонь с его руки. Шорох пергаментов, доносящийся со всех сторон, говорит ему, что урок вот-вот начнется. — Он попросил меня пойти с ним на поиски. — Если я попрошу тебя не идти, это будет что-то значить? — Да, — она отвечает шепотом, и он уверен, что профессор Бинс начинает свою монотонную бессвязную лекцию, но единственный звук, который он слышит — это один слог, снова и снова звучащий в его голове. Да. — Но нам нужно присматривать за ним. Конечно, она права. Как и всегда. Он хочет сказать ей, чтобы она была осторожна. Что есть люди, которые переживают за нее каждый раз, когда она покидает Хогвартс. Люди, которым невыносима даже мысль о том, что ей причинят боль. Люди, которые, вполне возможно, сожгли бы этот мир, лишь бы она была в безопасности. Но это не его дело. Поэтому он молчит. Он все еще чувствует то место на его руке, где была ее ладонь. Теперь здесь холодно и пусто. Трудно сказать, сколько прошло времени перед тем, как Оминис открыл свои глаза. Сейчас он сидел, откинувшись на спинку стула, и скрестив руки на груди. Голова мягко покоилась на чем-то довольно теплом, что было рядом с ним. Профессор Бинс все еще лениво расхаживал по классу, бубня о Съезде Волшебников 1219 года и Сардских Колдунах и, похоже, не обращая ни капли внимания на полдюжины спящих студентов, которые даже не притворялись, что больше не слушают. Он ерзает на своем стуле и это что-то — кто-то — подсказывает ему его сердце, начавшее биться чаще, когда нежный запах жимолости снова достигает его слуха — придвигается ближе. Мягкие волосы касаются его щеки. Тепло ее ровного и медленного дыхания, щекочущего его шею, заставляет его кровь устремиться куда-то вниз, и ее тело прижимается к нему — так близко к нему — и он так легко мог себе представить… Нет. Он не испортит этот момент. Сосредоточься — Мерлин, Оминис, просто сосредоточься — на идущей лекции. Сосредоточься на раздражающе скучном голосе Бинса. Или на громыхающем храпе Клоптона из дальнего угла. Или на скрипе пера Амита, который старательно делает пометки. Просто не на… Она издает тихий удовлетворенный вздох, прижимаясь к изгибу его шеи, и он, сдаваясь, придвигается еще ближе, прижимаясь раскрасневшейся щекой к ее голове. На этот раз, в отличие от последних нескольких ночей, которые он провел, ворочаясь с боку на бок, пока солнце снова не показалось из-за горизонта, он не вспоминает ее мучительных криков, когда закрывает глаза. Он не представляет, как она корчится на земле, когда волны боли сотрясают ее тело. Он слышит ее глубокое, ровное дыхание. Он чувствует ее теплое тело, плотно прижатое к нему. Он позволяет себе задремать. История магии скучна. Она сухая, однообразная, и высидеть ее практически невозможно. Но это действительно его любимый предмет.