Неслучайно

Настюха смеётся, запрокидывая голову назад и обнажая свою тонкую, хрупкую шею, а Миша не знает, куда деть руки и слюну. Это ненормально так сильно залипать и хотеть прикоснуться. Это ненормально так сильно хотеть свою… коллегу? Подругу? Музу? Не, хуйня какая-то. Князева в полноценном понимании и представлении Михи даже девушкой-то не была. Князева – братан, дружище, настоящий товарищ и верный соратник. Так повелось с первого дня их знакомства, ещё тогда, в реставрационке, когда Настя выводила на полях единственной для всех предметов тетрадки свои замысловатые, сказочные рисунки. Горшок восхищённо разглядывал каждый завиток и упоительно рассказывал про свою музыкальную панк группу. Князева растягивала уголки губ, сверкая белозубой улыбкой, а через три, а может и две, репетиции стала Княжной. Горшок и Княжна. Княжна и Горшок. Так и звался их своеобразный дуэт. Воды с тех пор тоже немало утекло. «Король и шут» набирали популярность, они всё чаще звучали на радиостанциях и мелькали в заголовках не самых последних журналов страны. Ловко отмахивались от вопросов о своём «союзе», высмеивали нелепых журналистов, которые пытались то ли докопаться до сути их отношений, то ли свести ни к чему не смыслящих, на их взгляд, Мишу и Настю. Балу тоже как-то, однажды, подошёл к Горшенёву с подобным вопросом. — Слушай, Мих… так у вас это… ну, серьёзно? — Серьёзнее некуда, Шур! И не соврал ведь. Но Саша всё равно посмотрел на него тогда как на дурачка и очень тяжело, натужно вздохнул. Подумал, что Горшок над ним издевается. Но и подкатывать к Князевой не решился. Хотя очень хотел. Это было видно. Настюха вообще с лёгкостью оказывала подобный эффект на людей вокруг. На ребят в группе, на фанатов в гримёрке, на слушателей в зале, на всех-всех-всех, кто попадал в радиус её действия. Но не на Мишу. С Князевой было куда приятнее обмениваться сальными шуточками, делиться идеями для новой песни, раскупоривать одну бутылку пива на двоих, передавать сигарету, тоже одну на двоих, по очереди, из рук в руки. Просить освободить комнату, когда на танцполе получалось подцепить какую-нибудь зажигалочку, что призывно смотрела на Миху и манила одним только взглядом. Настя понятливо кивала головой, оставляла ключи на убитой годами тумбе у входа и уходила из квартиры, что они снимали вдвоём, на всю ночь. А через пару концертов в туре сама дёргала Горшенёва за ворот футболки и шептала на ухо, чтобы он её не ждал, потому что вон тот смазливый мальчишка, да-да, у самого края сцены, позвал её на свидание. Миха прекрасно знал, чем заканчивались подобные свидания. Видел по взгляду этих самых мальчишек. Но Настюху уважал и не осуждал. Только показательно вскидывал вверх большие пальцы рук, благословляя девушку на плотский грех. Они были настоящими друзьями. Родственными душами. А когда у тебя есть родственная душа, разве имеет смысл волноваться и переживать, что она когда-то и куда-то от тебя денется? Вот и Миха не переживал. До сегодняшнего дня. Ну, не то чтобы это случилось прям сегодня. Кажется, это длилось последние несколько месяцев. Но отправной точкой в невозвратное бытие определённо стал новый ухажер Князевой, который разительно отличался от всех предыдущих её пассий. Он не пытался облапать Настю за бёдра, как делали остальные перевозбуждённые самцы, он не торопился утянуть её прочь от знакомой, привычной компании. Зависал в гримёрке с остальными, даже алкашку принёс, купленную, кажется, прямо на баре клуба, в котором они отбарабанили очередной концерт. Явно был при деньгах и в хорошем здравии. В частности, судя по тому, как Княжна радостно вступила с ним в перепалку, принимаясь спорить об искусстве и музыке. Горшку не нравилось, когда Настя заводила такие серьёзные и важные разговоры с кем-то другим. Горшку не нравилось, как мужчина зыркал своими глазами и улыбался Князевой, аккуратно вынимая сигарету из тонких пальцев, чтобы девушка, не дай бог, не обожглась. Увлечённая дискуссией, она докурила до самого фильтра и совсем не заметила, как никотиновая палочка неминуемо, но верно стала кончаться в её руках. Миха так никогда не делал. Просто хохотал над шикающей Настюхой, что махала ладонью, пытаясь заглушить боль от мимолётного ожога. Он протягивал ей свою сигарету, она закатывала глаза, но молчаливо принимала предложенную им папиросу. — Может покрепче чё бахнем? — раздаётся над головой (вдруг) противный и назойливый голос Поручика. — По голове себе бахни, — грубо отмахивается от ударника Горшенёв и резко подскакивает с места, роняя залежавшиеся вокруг ног пустые бутылки от пива. Стекло звонко шмякается о пол, привлекая внимание всех присутствующих в комнате, но Мише на это откровенно похуй, он спешно покидает помещение и громко хлопает дверью. Промозглый ветер неприятно забирается под полы кожанки. Ни футболки, ни майки на теле Горшка нет, одна только куртка. Он хлопает ладонями по карманам в поисках зажигалки, сигарета давно зажата между оставшихся и стучащих друг о друга зубов. Желаемого Миша не находит и гневно ругается, принимаясь крыть матом темноту ночи перед собой. — Да ёбанный ты насос, в пизду, нахуй, сука ты такая… — Какая «такая»? — раздаётся за его спиной, и Миха вздрагивает. А затем щёлкает колесико чужой зажигалки, и лёгкие тут же наполняет приятный, вредоносный дым. Горшенёв поднимает взгляд на Настю и чувствует, как заходится в грудной клетке сердце. — Такая, — нелепо выплёвывает он и высовывает сигарету изо рта. — Сучная. — Сучная сука? — на губах у Князевой немного шальная, пьяная улыбка. Однако на самом деле она не пьяна, нет, частые пьянки в компании Михи вымуштровали в ней завидную для остальных стойкость и крепость. Уж за этот единственный талант уже можно было ценить Настюху. Но ценил Настюху, по-настоящему и искренне, Горшенёв совсем за другие, более серьёзные и весомые качества. Князева убирает зажигалку обратно в карман кожаной юбки, что идеально облепляет её задницу, и заводит ладони за спину, от чего угловатые плечи, на которых болтается короткий и ярко-красный, почти что алый, топик, показательно выпирают вперед. Она щурится, разглядывает курящего перед собой Горшка, а затем задаёт самый простой и логичный вопрос на свете. — Мих, чё не так? Горшенёв гулко сглатывает и опускает взгляд на её красивые, выступающие ключицы, чуть ли не рыча от внезапного и сильного желания прижаться к ним ртом. Не поцеловать, не провести языком. А жадно и грубо вцепиться зубами, оставляя на светлой, почти белоснежной коже, неаккуратные и тёмные следы. Он машинально кусает губы и качает головой. Ворох мыслей не даёт сконцентрироваться и подобрать слова. Ну не скажет же он ей прямо в лоб о том, как последние месяцы его переёбывает от одного только взгляда? На друга, товарища, братана и соратника. На девушку, что стоит прямо перед ним и пронзительно смотрит, пытаясь заглянуть в самую душу. У неё это получается. Всегда получалось. Миша быстро отводит взгляд и тянет сигарету ко рту, делая новую тягу. — Да нормально всё, Настюх, — вяло бормочет он в надежде избежать неприятного разговора. — Устал после концерта, немного напрягся, наскакался, наоорался… — Пиздишь. Горшок моментально сдувается и отбрасывает сигарету куда-то в сторону. Он никогда не умел ей врать. — Ну, да. Князева прослеживает взглядом полёт яркого огонька аккурат до его соприкосновения с грязным асфальтом и начинает улыбаться пуще прежнего. Эта улыбка тоже пьяная, но кажется она более хитрой, даже слишком. А затем Настя вдруг высовывает самый кончик своего острого, розового языка и принимается неторопливо водить им по верхней губе. Вся злость и ревность, что копошились в грудной клетке там, в гримёрке, где на глазах Горшенёва левый хер очень «галантно» обхаживал девушку, предлагая очередную бутылку пива, очень быстро сходят на нет. Миха откровенно зависает, и его ладони буквально обжигает острое пламя от наплыва сильного, невозможного желания прикоснуться. — Твою ж… — не слыша себя, выдыхает он. Язык быстро прячется обратно между тонких губ. — Ну так чё? — выдёргивают его из гипнотического, почти что магического транса. Миха прикладывает усилие, чтобы оторвать взгляд от чужого рта и, наконец-то, посмотреть Княжне прямо в глаза. Настя коротко хмыкает и смотрит в ответ так вдохновлённо, что хочется удавиться. Обычно этот взгляд доводил Горшка до бурного экстаза. Конечно же, творческого и лирического. Ну, потому что это же невозможное и самое редкое явление на свете – встретить человека, с которым вы не просто в душу и в гриву, а с которым вы на одной волне, на одной ноте, существуете где-то только вдвоём в волшебном мире, игнорируя суровое и угрюмое настоящее. У вас не просто общие, а абсолютно идентичные фантазии и мечты о светлом, дивном будущем. В этом будущем нет боли и горечи, в этом будущем вы, не тонущие в разгаре алкогольного буйства, а, наоборот, подначенные им же, стремитесь к высшему, лучшему и прекрасному. А потом его осеняет. Она знает. Она всё знает. И, судя по внимательному взгляду, знает уже не первый день. — Да бля… — шепчет Горшок, непроизвольно признавая своё поражение и полностью сдавая себя с потрохами. Князева вдруг звонко смеётся и хватает из его рук смятую пачку сигарет. — Бля, Настюх, я… Она молчит и тянет сигарету в зубы, прикуривая сходу. Глубоко вдыхает грудной клеткой, тут же выпуская тонкие, стройные струйки дыма через нос. Машет ладонью, разгоняя белый смог перед лицом, делает ещё затяжку, стряхивает в сторону, совсем неграциозно и неаккуратно, от чего опадающий пепел тут же оказывается на ткани её юбки. И продолжает молчать. Чем совершенно не помогает Михе, который, кажется, впервые в жизни не может подобрать слова. Подходящие, неподходящие – любые. Он пытается собраться с силами и духом, но силы не приходят, а дух его покидает. Разочарованно заворчав, Горшенёв прикладывает ладони к собственному лицу и ощутимо давит пальцами прямо на закрытые веки. Это действует отрезвляюще, и шкалу внутриощущений снова затапливают эмоции – паника, безысходность и злость. Самую малость. Потому что Княжна знала и ничего не сказала. Вытекающий из этого вопрос «а должна ли?» кажется Михе несущественным и бессмысленным. Князева знает Горшенёва лучше всех, и уже тем более – лучше него самого. Это она первая предупредила его о пагубном влиянии Фисы. Она первая вышла на тропу его борьбы с наркотиками. Она первая предложила текст, а он написал под него музыку. Она первая во всём, что касалось Горшка. И если она была катализатором, то Миха – грубым и несдержанным тараном, который было не остановить, едва Горшенёв заводился и начинал движение вперёд. Княжна первая поняла, как беспросветно и сильно Миша был в неё влюблен. — Ты знала, — он отнимает ладони от лица. — Знала и молчала! Я, блин, мучаюсь уже который месяц, смотрю на неё, тронуть боюсь, дышать в её сторону боюсь, а она, ёмае… Почему сразу не сказала?! С лица Князевой быстро сползает образ умудренной годами и жизненным опытом женщины, черты возвращают свойственную им привычную, неаккуратную угловатость. Затянувшись, она пихает сигарету, от которой за последние пару минут успела от силы сделать две тяги, Горшку прямо в рот. А затем со всей дури наотмашь бьёт его прямо по голой груди. Раздаётся смачный звук шлепка, и кожу обжигает совсем неласково. — Ай, больно! — сигарета, так и недокуренная до конца, падает изо рта. — А ты не прихуел? — недовольно фыркает девушка. Горшенёв упрямо поджимает губы. Обидно. Он ведь не это имел в виду, совсем не то, он ведь просто… Настя складывает руки на груди и шумно вздыхает. — К тебе ни на кривой козе, ни на хромой кобыле не подъехать, Мих. Если бы я прямо и в лоб, что бы ты сделал? Горшок делает глубокий вздох, пытаясь унять лихорадочно бьющееся в грудной клетке сердце. Думает, думает долгие секунды, пока в голове с тяжёлым напором и жутким скрипом вертятся шестеренки, подгоняя нужную, верную мысль. А затем почти бесшумно, где-то на самой грани звука, говорит: — Дёру дал бы, — не хочется признаваться себе, но это желание до сих пор лёгкими отголосками отдаётся изнутри. Однако Миха стойко держится, перебарывая его. — Охуел бы, сначала, но потом уже – да. Замолкает. Резко вспыхивает. — Так я и охуеваю! — Вот, а я о чем, — с шумным вздохом заключает Княжна. А затем взгляд её немного смягчается, становится нежнее и, как будто бы, влюблённее. — Мишка, я же не дурочка. Я бы так не старалась, если бы не знала, что у нас это, ну, взаимно. — А ты старалась?! — брови удивлённо подскакивают вверх, и Горшок просто не может поверить тому, что слышит прямо сейчас. Он намеренно игнорирует часть про «взаимно», боясь, что ещё чуть-чуть и поминай как звали. Рядом с любой другой девчонкой не смутился бы, наплёл бы что-нибудь красивое да этакое. Но Княжна... Княжна не любая и не другая. Она вдруг громко смеётся, да так сильно, что всё тело ходит ходуном, а в уголках её глаз собирается влага, ещё чуть-чуть, вот-вот, и брызнет. Чужой смех набатом стучит в ушах у Горшенёва, и его вдруг озаряет. За всей это кутерьмой с чувствами и пиздодельными страданиями, Миха забыл одну очень важную и простую вещь. Князева была не менее безумна, чем он сам. По-свойски, иначе, по-другому, но не меньше. Это не она, это он, несдержанный, резкий и быстрый, вдруг впервые отступил от неё, такой дикой и дерзкой, но чуть более сознательной, на шаг назад. Впервые не она, а он, плёлся следом за ней, что стремительно вышагивала верным маршем вперёд. Кожа, на том месте, куда пришёлся удар, всё ещё неистово горит. Но это не сравнится с огнём, который расползается внутри грудной клетке Горшка. — Княжна, я ж не знал. Я ж тугой на такие вещи, я не думал даже, что ты тоже, емаё. Блин! Настя успокаивается, прекращает смеяться, но улыбка широкая и абсолютно счастливая не сползает с её губ. — Тупой, — поправляет его Князева и принимается вертеть в руках пачку сигарет, как будто не может решить, закурить ей ещё одну или нет. — Как пробка. Миша на это только хмурится, но ничего не говорит. Заслужил по праву, в конце концов. Но дышать действительно становится легче. А тот груз, что давил на его плечи всё это время, спадает разом. Отпускает, позволяет распрямить грудную клетку и спину. Вот тебе и облегчение, о котором Горшок не знал, но которое так яростно желал. — Так, а чё за шоу там было? — кивает он головой в сторону клуба, внезапно вспоминая неслучившегося кавалера, которого Князева, видимо, кинула, чтобы устремиться следом за Мишей и, наконец-то, расставить все точки над «и». Точки были расставлены. И расчерчены красивыми линиями, что напоминают старые, первые рисунки Настюхи на полях обычных тетрадок, которыми до сих пор завалена их квартира. Благо Княжну даже спрашивать не надо, о чём идёт речь, она и тут всё прекрасно понимает, хорошо зная Миху и его нелепые попытки приревновать. — Концерт по заявкам, — вздыхает Настюха и всё же тащит из пачки новую сигарету. Но вместо того, чтобы затянуться ей сама, неаккуратно пихает фильтр опять прямо в рот Горшенёву, думая, что ему это сейчас будет нужнее. — А теперь он окончен. Выдыхай, Горшок. Она продолжает улыбаться, прикуривая ему сигарету, и Миха, наконец-то, видит всё, чего не замечал раньше. Раньше даже внешний вид Княжны от остальных участников группы особо не отличался – бесформенные, длинные футболки или рубашки на всё тело, штаны или бриджи. Такие же свободные, кожаные и абсурдно висящие на узких, девичьих бедрах. Теперь же Настюха всё чаще являлась на люди при полном параде. Нет, дома, она всё еще шастала в растянутых, старых шмотках, не вылазила из Михиных шорт на завязках, которые были откуда-то из самого детства. Но вот прямо сейчас она стояла перед ним в узкой, обтягивающей талию юбке. А эта маечка… И не маечка вовсе, а так, маленькая, скромная тряпочка. Горшок более чем уверен, что если Княжна сейчас возьмётся поднимать руки, то тонкая ткань тут же прыгнет вверх, вслед за движением хозяйки, оголяя небольшую, девичью грудью. Так вот почему Настюха стала реже и куда меньше скакать по сцене вместе с Мишей. Просто не хотела всему залу демонстрировать свои сиськи. Миха бы тоже этого не хотел. То есть, на сиськи Княжны он посмотрел бы с удовольствием, а вот делиться этой радостью с кем-то другим – да ни за что на свете. А ещё Настя марафетилась редко и вообще почти никогда. Но сейчас у неё густо подведённые чёрным веки и длиннющие, крашеные ресницы. Всё это немного подрастеклось после продолжительного концерта, и под её глазами остались неровные, смазанные следы, но даже так смотрится всё равно чертовски красиво и сексуально. Губы обведены не красной, а какой-то бледно-розовой, будто бы сверкающей помадой. Запах парфюма, которым Настюха тоже не пользовалась, сколько её знал Горшенёв. Когда прозрачный, скромный флакончик появился на стиралке в ванной комнате, где валялись расчёски, бритвы, зубные щетки и даже пустые пачки от сигарет, Миха удивлённо хмыкнул, снял крышку, понюхал. Пахло чем-то цветочным и дико приторным. Тогда этот аромат ему не понравился. А теперь казался самым приятным и вкусным на свете. Миша делает шаг вперёд, к Княжне, и жадно втягивает носом сладкий запах духов, который тут же смешивается с сигаретным, терпким дымом. Настюха тоже кренится в его сторону и как будто бы вытягивается всем телом. Пиздец красивая, думает Миха. И скользит взглядом по её губам. Больше он не собирается тратить время, которое они и так проебали. — Наст…енька, — сбивается он, чувствуя, как переполняющие его чувства грозятся вот-вот вылиться наружу. — А я ведь так долго смотрел на тебя и понять не мог… как я раньше не замечал-то? — Не замечал что? — выдыхает она так трогательно, от чего сердце сжимается в груди. — Тебя, — делает ещё одну затяжку и осторожно выдыхает дым куда-то в сторону, боится потерять из фокуса внимания знакомые и родные черты лица. — Ты же такая… ёмае, такая, блин! — Какая? — тон её голоса вдруг меняется, и игривые нотки, которые Миха точно не слышал никогда раньше, ударяют прямо в пах. Плечом к плечу, щека к щеке, напоминает себе Миша. Не отступая ни на шаг, ни в сторону. Вместе. — Такая… девочка, — говорит он и не сразу понимает, что Настюха зарылась ладонью в вихрь его тёмных, путаных волос, что торчат во все стороны. — Красивая девочка. — Ну, спасибо, рада, что ты заме… Договорить он ей не даёт. Сигарета падает, ладони крепко обхватывают тонкую талию, и поцелуй из короткого, мягкого прикосновения тут же превращается в неистовое нечто, где и Миха, и Настя широко открывают рты, нетерпеливо толкаются языками, лижутся, как собаки, и попеременно кусают друг друга, от чего буквально через секунду ноют губы. Князева быстро отталкивается ногами от земли, и Горшок, без подсказок и предупреждений, схватывая сходу и на лету, подхватывает её под задницу. Кожаная юбка задирается на бёдрах, и Настя невольно вздрагивает от холодного ветра, лизнувшего ягодицы. Миша надёжно сжимает её в своих руках, чувствуя, как крепкие ноги обхватывают его пояс. Они разрывают поцелуй, только когда легкие начинают гореть от нехватки ненужного сейчас и абсолютно бесполезного воздуха. Дышать друг другом, как оказывается, они делали всё это время, вместе, вот что хорошо, но слабое, человеческое тело нагло требует своего. — Наконец-то, блять, — горячо выпаливает Настя, едва она в состоянии сделать короткий, судорожный вздох. Миха гогочет и удобнее перехватывает её в своих руках. — Дождалась? — нагло и самоуверенно произносит он, зная, что можно, можно, как раньше, но теперь чуточку лучше и правильнее. Ожидает какую-нибудь ответную колкость, но Князева внезапно обхватывает его лицо руками и пронзительно, очень тепло смотрит прямо в глаза. Ничего не говорит, не спрашивает, даже не дышит. Горшок замирает под этим чарующим взглядом, в нём же читая ответ. Всё то время, что они зависали на репточках до позднего часа, всё то время, что показывала ему вырванные листы из своих тетрадок с новыми текстами-стихами. Всё то время, что Горшенёв затирал ей про преимущества хаоса и свободу духа, перепрыгивая с интонации на интонацию, а она внимательно слушала и вставляла по пути следования его мыслей свои палки в колеса, раззадоривая на новый философский манифест. Ожидание закончилось с громким хлопком. Горшок зачарованно смотрел на свою Княжну и не мог поверить, что всё это было действительно взаправду и неслучайно. Словно предрешено самой судьбой.