«Да пошло оно всё! Я больше никогда не буду писать и даже не притронусь к этому дерьму!» — первое, что пришло мне в голову, когда я услышал, как один из заносчивых придурков пачкает мою работу своим паршивым мнением.
«Неужели я настолько бездарен? Неужели совсем ничего не могу?» — было вторым.
Пальцы мои тогда с такой ненавистью сжали кисти, что едва не переломили их основания пополам, но внутри я весь как будто-то угас. И вера моя в себя, и в справедливость, и даже в собственные силы...
В тот момент от них ничего не осталось... Совсем.
Вы вообще задумывались хоть раз — хоть кто-нибудь из вас? — сколько стараний вложено в подобную работу, сколько времени, боли, тревог и души самого автора? Вы, грёбаные любители самоутверждаться за чужой счёт?
Конечно же, нет. Ведь вам плевать. Невероятное, должно быть, чувство — опустить того, кто кажется вам достойным соперником, или — ещё лучше — превосходит вас во всём; взять над ним верх, втаптывая его детище и его самого лицом прямо в грязь. Наблюдать за тем, как всё, что его удерживало от полнейшего отчаяния и наполняло его жизнь пусть даже и нелепым малейшим смыслом, осыпается в прах. Энтузиазм и вдохновение уходят в ничто, а сам он начинает находить себя жалким ничтожеством и медленно впадать в унылую и серую депрессию.
Нравится, да? Так я и знал.
Сердце мое пробивает этим чертовым гневом: яростным, жарким, опасным. Я не нахожу себе места, сжимая руки в кулак. И мне до непреодолимости хочется выплеснуть это всё на кого-то... Хоть прямо сейчас. Вбить костяшки до рези, до разрывающей горячей боли, в чужое лицо, чувствуя, как огонь моей злости растворяется в этом движении, приглушая ее бесконтрольный порыв, а затем...
— Опять выбросил, да?
С секунду молчу, думая, что этим кем-то мог бы стать ты. Представляю себе, воображаю ярко и красочно в самих мыслях, как мягкие черты твоего аккуратного лица украсит росчерк багрянца, словно брошенная наспех краска на полотно, оставив мою подпись в самой его середине, но...
Вздохнув, понимаю, что не смогу. Ведь я лгу сам себе, загоняя в рамки того, кем мне хотелось бы стать.
Свободным, смелым, творящим любое безумство, какое взбрело бы мне в голову. Однако уже постепенно осознаю, что на деле я совершенно другой. А вместо рвущейся в бой неутомимой злости и гнева во мне — лишь осевшая горечь, тоска и обида.
Думаю, и ты тоже всё это знаешь: всякий раз находишь во мне глупую до омерзения ложь, и потому так уверенно льнешь, задаваясь знакомым вопросом.
Взгляд мой тускнеет, из него вмиг уходит весь пыл, и я отвожу его в сторону, чтобы не глядеть на тебя и не сдавать позиции ещё сильнее, ловя отражение в хитроватых радужках твоих глаз.
— У тебя выставка через неделю. Что будешь делать?
«А ты подумай. Напряги свой по-простецки наивный мозг. И не хотел бы ты прогуляться куда подальше со своим ублюдским суждением?»
Безумная мысль. Дурацкая. Злая. Я выдыхаю и вместо того, чтобы начать с тобой спор, подавляю себя.
— Я не участвую, — пожимаю плечами, не знаю зачем, будто оправдываюсь за ту войну, что веду у себя в голове, и этот жест слетает с меня как-то сам.
Остываю, медленно переходя во что-то необъяснимо иное. Признание ошибки, её принятие ближе к себе и досаду... Никогда бы не думал, но ты заставляешь меня ощущать странные вещи и...
Разве не надо быть честным с другими и честным с собой до конца?
Понимаю, что больше не злюсь. Уже нет. Но мне чертовски обидно, и я наконец дошел до того, чтобы признаться себе.
Твоя рука ложится мне на плечо, как нечто само собой разумеющееся, — я ожидал этот приевшийся теплый порыв, он был мне нужен. Возможно, я даже явился сюда именно за ним, хотел получить утешение...
И ты дал его, как всегда, как если бы между нами была какая-то сокрытая условная договорённость. Я прихожу. Ты тушишь мой гнев. Хренов спаситель.
— Эй, ты в курсе, что многих художников не признавали при жизни, да и долгое время не воспринимали всерьёз. А что теперь? Мы восхищаемся ими, из-под их рук вышла целая эпоха стилей. Конечно, в курсе. Просто хочу напомнить тебе...
Капля по капле во мне зарождается черный сарказм, вымещая собравшуюся в ком ненависть, и вот уже вся агрессия снисходит на нет, а сам я, неприязненно фыркнув — мог бы выдать и получше, — вдруг говорю, улавливая, как уголок моих губ дергает вверх в нервозной усмешке:
— Так что мне теперь помереть, чтобы мои картины хоть кто-то признал?
По твоим щекам расползается румянец. Чёрт. Ты что такое творишь? Вот теперь мне уже веселее и я чувствую себя немного получше, расслабляю руки, отпускаю ситуацию, расслабляюсь и сам. С некоторой неохотой даю эмоциям возможность покинуть моё напряженное тело, ход мыслей; перевожу всё в желание занять тебя глупой издевкой. И, честное слово, если бы не этот ранимый момент, я бы здорово так отыгрался в суровой подколке, ведь ты выглядишь так, будто... я нравлюсь тебе?
Идиотское предположение, переходящее в не менее нелепую, полную иронии, шутку. Не знай я тебя довольно хорошо и надёжно, я бы действительно мог решить, что ты неровно дышишь ко мне. Вот от этого мне уже становится окончательно весело, моя усмешка срывается в смех.
Мы развлекаемся вместе или же только я? Тебе неловко со мной? Ты стыдишься? Да перестань. Я бы не стал делить с тобой постель. Даже если бы мне пришлось творить нечто подобное с другим парнем, это был бы не ты. Уж поверь.
Следующие несколько недель мы теряем друг друга из виду, совсем не находим времени, чтобы быть в одной комнате вместе. Но я помню тебя. Чувствую — ты где-то рядом; хоть и накрывший меня необъяснимый порыв к рисованию не даёт спуску, и я, схватившись за кисти, уже не могу отойти от холста.
Смутно в моей памяти всплывают моменты: такие мелочи, как привкус резного дерева на самом кончике языка; сжатая вместе челюсть и, я уж не знаю зачем, собирающиеся в копну пряди волос в самых ладонях; усталость и гнетущая ноющая боль между лопаток... у основания шеи... в скрюченных пальцах.
Запах краски. Приятный. Сладковатый и терпкий. Везде. Мне нужно больше её, ярких пятен, — думаю я, с досадой отступая назад и всматриваясь в своё творение. Слишком спокойное, пастельное. Не такое, как я хотел... Всё не то... Переделать. Но как?
Измученный взгляд мой блуждает по комнате, возможно, не помню точно, я даже хожу, а потом поднимаю бутылку из-за своего тайника за старым шкафом и, откупорив несчастную пробку, делаю первый глоток из горла. Овальная безделушка летит мне под ноги, тихо ударяясь о ворс ковра, теряется где-то в его мягкой ткани. Я забываю о ней, отхожу и сажусь, кажется, в кресло. Безумно устал. Мне бы поспать. Закрываю глаза.
Следующее, что являет себя в моей голове — это новое жгучее желание писать дальше. Я снова стою у холста, работаю кистью, как ошалелый, меня несёт. Это я помню чётко и ясно, такое не забываешь... Надо прожить и понять... Не могу точно сказать, был ли ты возле, да и прости, мне плевать. Абсолютно. И в принципе... Просто не трогай меня.
Мне так хорошо, свободно, просторно; я наконец нахожу себя в любимом деле, и душа готова складывать дифирамбы; не замечаю ни дней, ни ночей, но в конечном итоге...
Видимо я совсем загнал себя, потому как в какое-то мгновение голова моя идёт кругом, к горлу подступает неприязненный жаркий фонтан, и я — чтоб вас всех — не в силах удержать в себе его зов, извергаю мерзотный поток прямо на пол, ощущая, как тело горит и немеет где-то внутри... Агония. Боль. Темнота.
Обнаруживаю себя уже в постели, среди мягких подушек и приторно белых, как лист бумаги, простыней, одеял. В мыслях царит хаос и тяжесть; я пытаюсь подняться, хоть немного привстать, но уже понимаю, пора бы и сдаться... Ложусь, деля приоткрытыми веками мир грез и холодную реальность на части, утопаю во сне.
От чего именно мне сделалось так паршиво, не имею понятия, и гадаю об этих причинах по сегодняшний день. Ты ничего мне не говоришь, однако нахожу я себя раз за разом в чистой одежде, а рядом на тумбе всегда есть тарелка с едой и стакан прозрачной воды. Меня крутит спазм, сдавив легкие и желудок в тиски, я не ем.
От одной только мысли о том, чтобы запихать в глотку кусок какой-нибудь пищи, мне становится дурно. Бьёт озноб, и я готов оставить новые следы пребывания этой чужеродной проклятой болезни на своей перине, в каждом её углу.
В объятиях неясного бреда, что приходит ко мне вместе с томительным сном протяженностью в целую жизнь, мне мерещится будто тепло накрывает мой пояс, тело ведёт куда-то назад, прижимает к чему-то не менее жаркому. У меня же совсем нет сил говорить или двигаться... Я не пытаюсь... Ничего не хочу...
Просыпаюсь. Открываю глаза от того, что за окном моим громко щебечут птицы — не поют, а буквально кричат. В лицо бьет знойный солнечный луч. Привстаю, пряча лицо за рукой, и вдруг понимаю — мне лучше. Я всё ещё слаб и ужасно устал, но уже чувствую голод, что видится мне воодушевляющим знаком.
Садясь, хватаю тарелку и сметаю её подчистую, опасаясь, на свой страх и риск — вот сейчас, возможно, я перегну и меня снова сполощет. Однако же, нет... Всё проходит довольно неплохо, мое самочувствие явно движется вверх.
***
Сегодня я снова решил написать что-то стоящее. Старые мысли уже отпустили, и я хочу... Не знаю. Попробовать что-то другое. Свежее, бодрое, чистое... Набросать на нетронутое пока полотно. И потому первым делом стремлюсь оказаться поближе к мольберту. Ты же упрямо меня тормозишь, возражая, что ещё слишком рано, и вскоре я уже могу объяснить почему. Не хотел говорить? Думал, расстроюсь, завидев, как мое творение уничтожил дождь?
Ничего. Нарисую другую, я это умею. Теперь, отдохнув, так или иначе, я уверен в собственных силах и точно знаю, что именно хочу выплеснуть на бумагу и привнести в этот мир.
Старое полотно летит в мусор, ему на смену встаёт безупречно идеальный новый холст.
Я работаю, думаю, вытаскиваю из головы то, что засело в самой её сердцевине. Ты снова суетишь где-то рядом. Отстань! У тебя что, нет своих дел?
Забавная штука, но именно тебе мне приходит на ум показать результат своих действий прежде других. Помню поддержку, хочу ощутить её снова. Вижу, ты спишь, усмехаюсь, чуть наклонив голову в сторону, изучаю тебя, и в сердце моем зарождается трепет. Ты прекрасен. Все прекрасны. Я всех люблю. А теперь...
— Эй, посмотри...
Осторожно, как вор, касаюсь локтя и жду, когда ты, прийдя в себя, послушно выкажешь мне свое одобрение, ведь знаю, моя работа выполнена достойно. Я столько трудился: вложил в неё душу, страсть, частицу себя, и грех теперь не восхититься её чертами, линиями и красками, каждой деталью. Улыбка сама идет по губам; я смотрю на тебя. Понимаю, что ты доволен, и не могу не почувствовать то же.
***
И вот мы оба там, где должны быть. Мне нужна твоя помощь, участие, любая мелочь, и, с гордостью срывая тряпицу со своего полотна, я сразу ищу взглядом тебя. Реакцию. Рвение. Прошу, скажи мне, что всё хорошо.
Я уверен в том, что старался на славу... Почти. И вроде даже дела мои идут довольно сносно. Приятно слышать, когда тебя признают или хвалят: это окрыляет, меняет жизнь, а потом...
— Ну не знаю. Чувствую лень.
Что?! Сердце мое замирает. Я столько старался, что, мать твою, ты несёшь?
— А здесь не дотягивает.
Я сглатываю неприязненный жесткий комок в своем горле, выслушивая этот безумный бред, нервозно берусь за стакан и пытаюсь запить приторный вкус унижения.
— Надеюсь, я не слишком обидел автора.
Вздрагиваю, переводя внимание с собственных мыслей на надменного критикана; молчу, сдавив зубы. Ну вот, опять... Ловлю на секунду своё шаткое здесь положение, а после меня накрывает знакомым презрением к себе; щурю глаза, все чаще касаясь губами края стакана.
Алкоголь кружит мне голову, но не мысли. Я устало ругаю себя, убеждая, будто, должно быть, поторопился или сделал что-то не так. А может, попросту не достоин зваться умельцем в своем ремесле. Я же ужасен, я просто... желаю снискать одобрение, как можно ценнее; я должен его получить, но зачем?
Отпиваю побольше, с присущей мне задумчивостью озираюсь вокруг, и до меня вдруг доходит. Во всём этом нелепом событии я не один... Есть работы слабее моей кисти, есть те, что во многом сильнее и превосходят, пожалуй, в разы. Это всегда будет так. Никто не идеален, и я не обязан никому и ничем, не должен доказывать... бросать свою жизнь на алтарь того, что принято звать одобрением. Не хочу больше так. И не стану.
Я работал над этой картиной, мне было приятно творить и создавать из ничего на ней целый мир, и я получал... Да, чёрт возьми, я получал истинное неприкрытое удовольствие от процесса, в который был вовлечен, и это и есть именно то единственное, что мне было необходимо всё это время, а не чужие слова. В этом вся соль.
Так какого же хрена я тут стою, распинаюсь, грущу? И почему я должен угождать тому другому, может он вовсе слепой или глупый. Может сам он — никто.
Лучший ответ: нет причин. Вообще. Никаких.
Ты подходишь ко мне, будто учуяв выгодное для себя положение дел, но я благодарен тебе, теперь-то точно, за всё. Мы говорим. Меня отпускает. Совсем. И я даже припоминаю что-то, взглянув на тебя с полным стаканом в неуверенно сжатых пальцах. Господи... Ты же не пьешь, оставь этот фарс для идиотов.
Относись к этому свободнее... Научись реагировать правильно... — повторял ты мне с десяток раз. И, знаешь, ты прав. Я слишком зациклился.
Может, и впрямь стоит сделаться проще. Немного попроще... и это всё, чего я хочу. Залпом я допиваю и убираю стакан. Отныне я делаю и пишу лишь то, что хочу, а сейчас...
— Да ерунда. Пойдем лучше выпьем ещё, — обнимаю тебя за шею, как старого приятеля по бутылке, и увожу куда-то подальше в толпу.
Хочу провести с тобой немного времени в благодарность за этот твой вклад — по-дружески, вместе, не думать уже вообще ни о чём. Да ты и не против. Всё в лучшем и лучшем свете раскрываешься для меня, и я удивлен, и смущен... и весь твой.
