***
Грянула выставка. Как я и ждал, ты не находил себе места, всё свободное время, каждую уродскую секунду твердил только о ней. Уши мои заложило этим бесполезным дерьмом, лучше бы ты уделял столько внимания мне, а не ей. Я же рьяно бился с досадой, пока не ощутил облегчение от того, что вскоре всё завершится. Долго не мог выбрать, что мне чувствовать по отношению к тебе. Заботу? Тревогу? Желание помочь? Поэтому предпочёл немного побыть в стороне и не вмешиваться в ход привычных для тебя событий. Дальше ты всё делал сам. Я же позволил себе появиться только на шумном банкете, сразу, не думая ни о чём, принялся искать взглядом тебя. А заметив, вскинул руку, чтобы махнуть, но довольно быстро смекнул: с тобой что-то не так. Взгляд твой уж слишком сдержан, пронизан холодом, точно лёд; пальцы с силой сжимают стакан. Богом клянусь, если бы я стоял ближе, то вполне мог бы услышать, как ты скрежещешь зубами от едва подавляемой обиды и злости. Мне остаётся вздохнуть. «Научись относиться к этому проще, или оно уничтожит тебя», — думаю я, набираюсь смелости и подхожу ближе. — Сколько? — спрашиваю я, раздобыв свою собственную посудину, полную хмельного питья. Не прикасаюсь к ней, только держу. Зачем вообще взял? Должно быть, хотел поддержать этим тебя. — Один, — отвечаешь ты, подносишь стакан ко рту и делаешь большой глоток. Тебе лучше? Надеюсь. — Один против десяти — это ничто, — чувство такое, будто мы говорим о ставках в бегах, но речь не об этом. Критика, высказывания и их несдержанный тон, — вот, что смущает тебя. Вот в чем твоя нескончаемо-ранимая трагедия. Отпустить это ты не можешь, забыть или смириться — тоже, и всё, что тебе остается, так это страдать. «Может, просто сдашься уже, да и оставишь кисти и холсты в захламлённом чулане», — едва не срывается вслух, но я то знаю, что это ложь, они — часть тебя. Оставить их — значит вырвать кусок собственного сердца и разбить его вдребезги. Так не пойдет. — Не бери в голову, — говорю. — Десятерым-то понравилось, ты справился, всё хорошо. Ощущаю как это тревожит тебя; не могу уловить, стоит ли вообще трогать тебя; но с той же внезапностью, как угнетает, это и отпускает твои мысли. Пожалуй, в этом весь ты. Ты пожимаешь плечами, залпом допив, возвращаешь пустой стакан на столешницу, и я вижу что-то новое в тебе, мало знакомое... Что это? Лёгкость? — Да ерунда, — отвечаешь ты, — В конце концов, это всего лишь слова. — такой поворот заставляет меня усомниться, ты ли передо мной, и не слишком ли ты пьян. Однако ты по-дружески приобнимаешь меня за шею, добавляя: — Пойдём лучше выпьем ещё или посмотрим на другие картины, я объясню тебе, что такое искусство, — и увлекаешь меня за собой туда, где столпились основной массой гости. Неужели ты научился. Неужели все это время действительно слушал меня... Осознание этого факта вызывает восторг, я восторгаюсь тобой... я влюблён. Признаюсь честно, и тебе, и себе: именно таким я хочу тебя видеть. Приятельским, уютным, принадлежащим вниманием мне, а не чужим глупым суждениям. «Мой», — врезается в мысли, четко обозначаясь и вырисовываясь в них. Я удерживаю себя от того, чтобы обнять тебя или хотя бы взять за руку, но терплю как могу. Я ведь твой друг, не больше. От этого печаль поедает уже меня. Не то чтобы слишком: я убежден, рано или поздно перемены коснутся тебя, а сейчас... Не хочу больше думать об этом. Есть только ты, есть только я, и этот вечер. Он только наш.I
14 мая 2023 г. в 06:50
— Так, ну и что ты натворил?
Я поднимаю взгляд, почувствовав твоё раздражение, откладываю ручку и бумагу в сторону, кажется, напрочь позабыв то, чем занимался до этого момента, и теперь всё моё внимание всецело принадлежит тебе. Впрочем, как и всегда. Стул тихо скрипит за моей спиной, когда я опираюсь на его спинку, скрестив руки на груди. Окидываю тебя чуть смурным взглядом и уже гадаю у себя в голове, что и когда в твоей жизни пошло не так, что ты снова здесь. В таком настроении, с пылающим яростью заревом в зеленых глазах, но... почему мне видится, что я уже знаю ответ.
Ты молчишь, и в этом напряженном молчании я слышу всё, что желал бы узнать. И мне до безумия хочется позлорадствовать над тобой, бросить что-то вроде: «Да ладно, неужели опять? Я же говорил тебе, научись, наконец, нормально реагировать на такие вещи». Однако вместо того мой рот лишь дёргает в лёгкой усмешке, а с губ слетает звук, походящий на кроткое цоканье.
Полагаю, сейчас не время, и тебе больше требуется моя поддержка, чем очередная порция осуждения. Уж не за этим ли ты приходишь сюда всякий раз? Поэтому изо всех сил сдерживаю себя, хоть твое столь ранимое отношение к подобной мелочи не перестаёт меня удивлять. Она будто бьёт тебя в самое сердце... и эта мелочь — чужое мнение. Как звучит. Не мнение, осуждение. Для тебя почти приговор.
— Опять выбросил, да? — подвожу итог, осторожно вздохнув, не протяжно или устало, нет, не подумай даже, ты мне вовсе не надоел. И твоё присутствие никогда мне не в тягость, скорее наоборот. Мне так спокойнее. Когда ты рядом. Но от того, что все повторяется снова и снова по замкнутому кругу. А именно: сжатые сроки; красивые речи, что отражаются яркими линиями красок не только на холсте, но и в тебе самом; а потом... дзинь... до боли знакомый колокольчик, предвестник беды. Одно или два опрометчивых слова, возможно, всего одна чёрная фраза — и истерзанное в клочья полотно отправляется доживать свои последние дни где-нибудь на помойке.
По твоему взгляду уже понимаю, что да. Всё именно так.
— У тебя выставка через неделю, — напоминаю я. — Что собираешься делать?
Не давлю на тебя, лишь стараюсь построить догадки. Мне всегда был интересен ход твоих мыслей, и даже спустя такое количество дней, проведённых бок о бок, он всё ещё сквозит лёгким оттенком загадочности для меня.
Занятно. Когда-то, смотря на тебя, я полагал, что безвыходных ситуаций у таких людей не бывает. Ты ловко соображал на ходу, поражая этим, как чёртов фокусник; видел то, чего не видели другие. Выход. Лазейку. Уловку. Цеплялся за неё, дёргал и вуаля — точно кролик из цилиндра, перед тобой возникало решение. Я восхищался, завидовал и не мог не выказать удивления: как всё это удается тебе одному?
Решительность, так же как и принятие этих самых решений — твоя сильная сторона, если не знал. И тут даже мои мысли смещаются с зависти в уважение.
Всегда сомневаешься, боишься, но делаешь — вот ты какой. Только...
только это всё о борьбе и о жизни, но не о творчестве. К сожалению, моему, твоему и других.
Творческая сторона твоей личности до отвращения слабая. Она равняется меланхолии, душевным тревогам и лживым обещаниям себе, что новая работа окажется на уровень выше, чем предыдущая. Честно говоря, до сих пор не могу взять в толк, почему ты не бросишь кисти и краски, если они доставляют тебе столько хлопот? Сплошное разочарование. И мне неприятно видеть тебя таким: угасающим, потерявшим веру в себя из-за того, что кто-то слишком сильно распустил свой длинный язык.
— Её нет, я не учавствую, — привычно произносишь ты, едва заметно пожимая плечами. В голосе горечь, её не спрячешь, только не от меня. Ты забыл? Я знаю тебя лучше, чем кто бы то ни был. И теперь, думаю, мне пришло время подняться и успокоить тебя.
— Эй, — ворую я кусочек уже твоего внимания, — ты в курсе, что многих художников не признавали при жизни, да и долгое время не воспринимали всерьёз. А что теперь? Мы восхищаемся ими, из-под их рук вышла целая эпоха стилей, — бодро заявляю я, опуская ладонь тебе на плечо. — Конечно, в курсе. Просто хочу напомнить тебе. Непризнанность шагает вровень с гениальностью, так что...
— Так что мне придется помереть, чтобы мои картины хоть кто-то признал, — заканчиваешь ты за меня, и на секунду это вбивает меня в ступор, ведь моя речь планировалась как дружеская или как возносящая, а не подобие предисловия к надгробной плите. Я чувствую, что мои щеки и уши начинают гореть, а по телу расползается неумолимый жар от неловкости осознания того, что я выдал какую-то глупость. Но...
Несдержанно фыркнув, ты заливаешься смехом, и всё это превращается в забавную шутку. И хоть я до сих пор ощущаю себя уязвлённым, мне приятно смотреть, как ты улыбаешься, и тень раздражения слетает с тебя, словно маска...
Наш разговор не проходит даром, и следующие несколько дней я почти не вижу тебя. Ты лишь изредка возникаешь в поле моего зрения, кажется, вовсе не замечая меня. Весь перепачканный красками, с наспех убранными назад волосами и отпечатком отсутствия сна. Появляешься и исчезаешь, как тень, как пойманный краем глаза размытый образ, подобие человека, и мне даже приходится заглянуть к тебе раз или два, чтобы убедиться, что и сам ты, и весь твой невнятный вид не привиделись мне.
Вижу мольберт. Смятые тюбики, порванные и разбросанные листки плотной бумаги, где ты отчаянно, в порыве своего странного чувства, пытался делать наброски. Они хороши, были такими, хорош и ты сам. Этот твой безумный взгляд, полные одержимости движения, бросающие смелые линии на полотно... Неужели я так вдохновляю тебя?
Ты нервно откидываешь чёлку, зажимаешь кисть в зубах, отступая на шаг, и вглядываешься в результаты работы, часы и целые бесконечные горы потраченных сил, заключённых в неё. Меня удостаиваешь только слабым кивком, взгляд сосредоточенный, хмурый. Твои пальцы ложатся в квадрат, изображая подвижный кадр, и ты всматриваешься уже сквозь него. Я же, не мешая тебе, остаюсь в стороне. Что сказать? В этих красках, в каждой черте, я ощущаю своё наставление, знакомые и любимые мною цвета...
Утопая в бесконечной благодарности к тебе, прохожусь взглядом по комнате, пытаясь определить в разбросанных и забытых вещах оттенки твоего настроения. Случайно. Правда случайно, клянусь. Я вовсе не пытаюсь анализировать твое поведение или водружать на него ярлыки и мне, безусловно, приятно, что ты так проникаешься мной, а затем... утыкаюсь взглядом в неё, и лицо моё сразу мрачнеет.
Бесполезная, почти пустая бутылка, смотрящая этикеткой в окно, вот оно — твоё вдохновение. Вот почему ты здесь, а не возле меня.
Знаешь, это выглядит как предательство — коротать своё время с ней. Я мог бы утешить тебя не хуже или дать не меньше эмоций, но это...
Мои чувства к тебе делают критичный поворот, и в это мгновение ты мне до омерзения неприятен. Я поднимаю на тебя холодный взгляд, хотя ты вряд ли способен такое заметить, и теперь уже мне хочется сотворить что-то схожее по отношению к тебе. Задеть так же сильно, как ты задел мои чувства: унизить, ударить, заставить почувствовать боль.
«Любишь пить, значит, да? Ну так выпей вот это», — размышляю я в тот же вечер, подливая горькую отраву в твою возлюбленную стекляшку. Не бойся, тебя она не убьет, лишь слегка замедлит твою прыть, и она же пойдёт тебе на пользу. Слыша, как ты давишься рвотными позывами в соседний комнате, делаю выводы, но и чувствую укол совести, а не слишком ли я переборщил? Нет, не слишком, убеждаю себя. С тобой всё будет в порядке — я же присматриваю за тобой, и очень скоро ты пойдёшь на поправку, вот увидишь. Позволь мне только позаботиться о тебе хоть немного.
Ещё чуть позже остаюсь наедине с незаконченным полотном. И вот тут даю себе волю, вглядываясь в рисунок, провожу двумя пальцами по ещё свежим краскам, смазывая их в некрасивую черную кляксу. После беру банку с водой — ту, в которой ты обычно держишь кисти, — и опрокидываю её нечаянно на картину, с упоением наблюдая, как сотканные тобой миры обращаются в блёклое размытое ничто. Вздымаю голову к потолку, изучая каждый ветховатый кусочек дерева на нём, и тихо бросаю своему внутреннему бесконечно довольному «я»: «В нашей крыше такие щели, вода постоянно просачивается. А я говорил, нужно было починить еще летом».
— Прости, тебе больно?
В моем голосе нет больше желчи, я так виноват, ощущаю себя таковым и мне грустно. Ты спишь. Я говорю сам с собой, но ложусь подле тебя, обнимаю так, словно боюсь, что ты вновь растаешь, с головой уходя в работу. Прижимаюсь к твоей спине. Твоё тепло рядом столь необходимо мне, и я столь бережно его храню, что мое сердце рвётся на части, если я вдруг представляю, что тебя нет. Мягкий плед накрывает твои плечи, моя рука — пояс: мы смотримся мило, не находишь? Нет? Верю. Ты вряд ли простишь, если узнаешь, что я проделал такое с тобой. Поэтому, прежде, чем разум твой пробудится, а сам ты сумеешь приподняться среди подушек, отпускаю. Встаю. И напрочь стираю все следы своего присутствия возле, делая вид, что ты был здесь один.
Совсем немного времени проходит и, кажется, твоё тело идёт на поправку. Ты так же бледен, чуть-чуть похудел, однако горящего пламенем взгляда тебе не занимать. Заявляешь, будто чувствуешь прилив вдохновения, хотя совсем недавно еще валялся в постели без сил, я беспокоюсь, но потакаю тебе. Сложнее всего для меня притворяться, играть, напуская растерянный вид, ведь ты тоже довольно близко знаешь меня, и сердце моё начинает неровно биться, когда мне приходится сообщить, что твоя картина мертва. Забавная штука, когда я держал эту мысль в своей голове, то представлял всё иначе: увереннее, жёстче и проще в разы. Я жду, что ты снова расстроишься, поэтому заранее готовлюсь стать тем самым утешительным плечом, что тебе бывает необходимо, рассчитываю на твою эмоциональную слабину и как самый последний дурак надеюсь снискать на ней лавры. Ты же воспринимаешь это спокойно и с удивительным энтузиазмом включаешься в новое дело.
Скажу, я удивлён. Безумно. Мне остаётся лишь сообщить, что я тоже не знаю, что было с тобой, и на всякий случай начну тщательнее следить за тем, что ты ешь или пьёшь. Не уверен, что ты услышал меня.
Снова меняешь меня на работу. Нет, не просишь уйти, не говоришь, что мешаю, но весь погружаешься в неё с головой и перестаёшь замечать всё иное вокруг, включая меня. Как до безумия мне это знакомо, не изменяешь себе. Замечу, мне нравятся твои мысли и свежие краски, впечатляющими ровными линиями ложащиеся на натянутый холст. Я взволнован и восхищён одновременно, привычно ищу в них свои черты, а потом вспоминаю — как славно, выходит ты успеваешь до выставки, и это не мешает мне радоваться за нас двоих.
Скажи мне, кто я для тебя? Послушная собачонка, подносящая кисть? Мне эта роль неприятна...
Прости... Я просто вышел из себя... День икс для тебя очень важен, я знаю, и, прежде чем твоя душа вновь будет втоптана в грязь, хочу, чтобы ты успел насладиться моментом...
Лёгкие росчерки переходят в одержимый бессонный бред: чем меньше у тебя остается времени, тем более ты озабочен тем, чтобы всё вышло идеально. Ровняешь детали, меняешь тона до бесконечности, стирая пальцы до кровавых мозолей и судороги, но как же приятно наблюдать этот твой вовлечённый вид, сумасшедшие тени в глазах. Я наклоняю голову в сторону, фокусируясь на твоих отточенных движениях, не могу сдержать теплой улыбки, так ты сейчас забавен и мил для меня, закрываю глаза и попадаю в объятия сна.
Если бы я знал, что это сон, я остался бы в нём навсегда. Здесь уютно, светло и хорошо. Твоя голова на моих коленях, ты доволен и счастлив, я наравне с тобой, не могу отвести взгляд. Бережливо перебираю пряди твоих волос в своих пальцах, не чувствую их, но уверен, делаю это... всё это... для тебя.
Вздрогнув, выныриваю обратно в реальность, ощутив, как ты теребишь меня за руку чуть повыше локтя. Лениво открываю глаза, и первые секунды у меня уходят на то, чтобы понять, почему вокруг не светло, и ты не лежишь, а стоишь надо мной.
— Смотри, — гордо бросаешь ты, заметив, что я проснулся, — как тебе, а? — ждёшь похвалы, знаешь же, что по-другому не будет.
— Здорово, — отвечаю я, — тебе удалось, — ерошу собственные волосы и делаю показательный жест, чтобы ты помог мне подняться.
Протягиваешь ладонь по-мужски, и меня тяготит впечатление, будто я ждал от тебя чего-то другого. Твои измученные пальцы, натёртая деревом ладонь, пополам с моей, не отдающей ничем, кроме лени. Я гляжу на всё это великолепие украдкой, пока встаю на ноги, а затем уже гляжу на картину, и те черты, что я прослеживал в ней прежде удивительным образом исчерпали себя, сменились, исчезли. О да. Эта работа совершенно иная. Она броская, до нестерпимости смелая. В ней я чувствую мятежный дух и сосредоточенность на правде. В ней я чувствую тебя. Сглатываю ком, застрявший в горле, не могу оторваться от линий. Нежные и плавные, они уходят в дерзость, смелые мазки меняются разнообразием цветов и сложностью оттенков, продуманных до мелочей. Думаю, на этот раз ты превзошёл себя, и твой усталый вид говорит мне о том же.