***
Воспоминания о прошедших двух неделях отрывками промелькивали в тревожном сне. Из-за холода, пронизывающего всё тело, казалось, что Сичэнь находился под водой, которая давила на него и удерживала, не давая выбраться и сделать глоток воздуха. Он понимал, что спит. Улавливал чьё-то движение в комнате, редкие слова, резкий запах, но не мог выбраться из сна. Сичэнь не отдыхал в нём. Нет. Заново страдал, переживая произошедшее вновь и вновь. То, как его на ночь оставляли в ледяной воде. То, как он попытался открыть дверь ванной комнаты и сбежать вниз по лестнице, но поскользнулся на своих же мокрых следах и кубарем покатился по ступенькам, разбудив обитателей дома. То, как Вэнь Чао однажды пригласил его посмотреть новостной канал, где на первой полосе говорили об исчезновение наследника компании «Облачные Глубины». Кто-то ссылался на побег из дома, кто-то на связи с плохой компанией и уездом за границу. Но никто. Никто не упомянул про похищение. Хотя бы теорию не выдвинули. Неужели Лань Хуань был настолько плохим человеком, непослушным учеником и племянником, чтобы общественность подумала о его пропаже, как о спонсировании наркодилеров? Откуда вообще взялись такие домыслы? И почему… Почему его никто не ищет, а просто обсуждают? Сичэнь чувствовал себя ненужным с каждым днём, с каждой минутой и секундой, находясь наедине с собой и слушая бесконечные речи Вэнь Чао о том, что их с Цзян Чэном никогда не найдут. То, что Сичэнь такая же упёртая пташка, как и Ваньинь. Только второго сломали давным-давно, и скоро Лань Хуань станет таким же. Иногда в ванну ему приносила еду Ван Линцзяо. Старалась не смотреть на подростка и быстрее покинуть того, но от взгляда Сичэня не ускользнули её дрожащие пальцы и фингал под глазом, который она так старательно пыталась спрятать за волосами. — Разве тебе не страшно? — хрипел Лань Хуань, еле держась в сознание. Женщина замерла на какое-то время, смотря на свои руки, а потом заплакала. Тихо. Так, чтобы два монстра за дверью не услышали крик её души. — Я не виновата. Не виновата, — шептала она, пряча лицо в ладонях. — Не виновата, что ты и Цзян Ваньинь попали сюда, так что не вините меня. Не смотрите на меня так же, как на них, — как на чудовище, которое испортило всю вашу жизнь. Лань Хуань наблюдал за ней всё то время, пока она несла бред и ревела. Он ничего не чувствовал помимо лёгкого раздражения и усталости. Невыносимой, постепенно убивающей его усталости. Последние несколько дней Сичэнь помнил только холод, удушье, воду, размытые силуэты похитителей и кровь. Много крови, но она была не его. Так же помнил, как много спал; пытался согреться, укрываясь маленьким полотенцем для лица; вспоминал Ваньиня и то, как тот с простреленной ногой бежал вслед за ним, прося не оставлять его одного. В первые дни Лань Хуань не придавал особого внимания тем мольбам, но стоило только задуматься сколько детей вот так просто уходили от него и не возвращались, как сердце начинало ныть, а желание вновь встретиться с Цзян Чэном и сбежать вместе из этого проклятого дома становилось сильнее. Может, Сичэня никто и не искал, но это не отменяло его стремления выбраться из Ада и вернуться к обычной, такой прекрасной и беззаботной жизни. Ему хотелось рисовать, хотелось позвонить дяде, хотелось провести время со своим младшим братом, хотелось завалиться в караоке с друзьями и оторваться по полной, забыв про экзамены и поступление на факультет бизнеса. Бог с ним, теперь Сичэнь готов на всё. На всё… Только бы выжить. «Надо сбежать». Неважно сколько раз он будет избит до полусмерти, сколько раз ему придётся вновь окунуться в ледяную воду, он всё равно будет стремиться найти выход. Пока ещё есть силы и рвение, пока ещё не окончательно сломлен он продолжит искать выход. В одну из глубоких ночей от вспышки молнии и раскатов грома Лань Хуань проснулся, облегчённо выдыхая и благодаря погоду за то, что вывела его из бесконечного цикла мучений в своей голове. Несколько раз моргнул, прогоняя остатки сна, и уставился в потолок. Такой знакомый, который он почти успел забыть за прошедшие дни. Он чувствовал, как его легонько поглаживали по груди и сонным голосом бормотали: «Всё хорошо. Мы в безопасности». Фраза заученная. Такая, словно её неоднократно повторяли днями и ночами. И, услышав её, Сичэню стало спокойно. Потому что он не один, всё ещё жив, не лишён слуха, зрения и языка. Взгляд карих глаз упал на лежащего рядом Цзян Чэна, тесно прижимающегося к Лань Хуаню. Только тогда Сичэнь понял, что занимал почти весь матрас, оставив Ваньиню незначительный краешек, с которого тот чуть ли не падал, но в последний момент цепляется за чужую одежду, не желая провести ночь на бетонном полу. Лань Хуань тут же отодвинулся к стенке, собираясь и Цзян Чэна пододвинуть, но его намерения расценили неправильно. Ваньинь мигом открыл глаза и схватил Сичэня за ворот свитера, будто бы не спал совсем. Глаза его во тьме полыхали злобой и щепоткой обиды. — Куда ты собрался? — Никуда, — выдавил из себя Сичэнь, удивляясь осипшему голосу. — Я хотел дать тебе больше места. Цзян Чэн отпустил парня, лёг на спину и принялся рассматривать потолок, как и Лань Хуань несколькими секундами ранее. Звенящая тишина вновь заполнила дом. Можно было насладиться убаюкивающим шумом дождя на контрасте с будоражущим и пугающим громом. Эти минуты, пожалуй, являлись самыми волшебными за всё то время, что парни здесь находились. — Не надо было заступаться за меня. Наказали бы обоих, и тебе бы не пришлось столько дней терпеть издевательства. — Я был виноват, — выдохнул Сичэнь, вспоминая свои слова и попытку вынести дверь чемоданом. Как глупо, — и я принял наказание. Ты был не при чём. Вдобавок тебя подстрелили. Цзян Чэн фыркнул, бросая безразличное «не впервой». — Как твоя нога? — Жить буду. А твоя? — Кость потихоньку срастается, но ходить всё ещё немного больно. Парни вновь замолчали, каждый погружённый в приятную мелодию дождя. Ещё никогда. Никогда они не чувствовали себя так умиротворённо. — Ты больной. Сичэнь удивлённо хмыкнул. — Только безумец мог отгрызть Чжулю член и не подавиться. Ты не представляешь какую я здесь войну вёл за то, чтобы он тебе бошку не раскрошил. Лань Хуань резко поднялся и принялся изучать лицо Цзян Чэна, где по большей мере отображались все побои. Но больше его волновало одно. — Он ничего с тобой не сделал? — в карих глазах читалось искреннее беспокойство. Он боялся, что такой извращенец, как Вэнь Чжулю мог что-то сделать с Ваньинем. Что-то гадкое и непристойное. — Нет. Обычно он меня не трогает. Я очень удивился, когда узнал, что он безбожно трахает твой рот. Сичэнь замялся, крепко сжимая края свитера. С одной стороны, ему даровал облегчение ответ Цзян Чэна, а с другой, поселил в груди неприятное, скребущее, омерзительное чувство. Лань Хуаню совершенно не льстило то, что он стал первой пленной сучкой, которая ублажала того ублюдка. Ваньинь, заметив смятение на чужом лице, опешил, думая, что такая реакция вызвана его грубым напоминанием о… не лучшем опыте Сичэня. — Прости, я не подумал, прежде чем сказать. Я… — он схватил Лань Хуаня за руки, робко поглаживая тыльную сторону ладони. Сичэнь не впервые подмечает то, что Ваньинь совершенно не умеет успокаивать, хоть и пытался это сделать. Он будто совершал действия по шаблону. Где-то увиденному краем глаза и заученному наспех. В жестах не чувствовалось той искренности, которую хотели донести до человека. — Я не хотел, чтобы это звучало так. — Не бери в голову, всё нормально, — всё не было нормально. Просто Лань Хуань не хотел, чтобы перед ним оправдывались. Он устал и хотел спокойно полежать, наслаждаясь погодой за окном. — Сколько я пробыл в отключке? — Почти два дня. Ты несколько раз просыпался, но буквально на пару секунд. Иногда приходилось тебя будить, чтобы отнести в туалет или запихнуть кусок хлеба. Сичэнь задумался, пытаясь вспомнить хотя бы одно из своих пробуждений, но в память врезались только отрывки из тревожного сна и больше ничего. — Прости, снова тебе пришлось со мной возиться, — Лань Хуань слабо улыбнулся Цзян Чэну, смотря на того, как на ангела хранителя, который оберегал его от всех бед и невзгод. Это было благородно с его стороны, но Сичэнь понимал, что это опять же был всего-то образ, который Ваньинь поддерживал с самого начала. Дал слабину он себе лишь единожды, когда Сичэнь пытался выбить чёртову дверь. — Но ты заботишься обо мне, не потому что хочешь, — парень уловил смятение в серых глазах, — а потому что надо. Иначе ты вновь останешься наедине с монстрами. Цзян Чэн напрягся. Наконец бесчувственное лицо начало приобретать краски. Брови нахмурили, губы скривили, последовал тихий, но презрительный фырк. Вот она, настоящая его личность. Имеющая характер дикого зверя, удерживаемого в неволе. Тот хоть и слаб, но до конца готов показывать свои клыки, и эта сторона Ваньиня Сичэню нравилась больше. — Я не вижу в этом ничего плохого. Наоборот, должен быть благодарен тебе за спасение и тихо прощать истинные намерения держать меня подле себя в качестве опоры, — Лань Хуань говорил легко. Во взгляде не читалось ни презрения, ни отвращения к Цзян Чэну. — Покоя не даёт только одно. Чей образ ты показываешь мне? А Ваньиню… ответить нечего. Он соврёт, если скажет, что слова Сичэня не сбили его с толку, ведь большая часть — правда, в особенности последний вопрос. Цзян Чэн сильнее нахмурился, заскрипел зубами. Сел на матрас, удобнее устраиваясь, и потянулся к заколке в своих волосах. Снял её, молча отдал удивлённо моргающему Лань Хуаню. — Ты не так прост. Мог бы и забить на истинные мотивы, раз к тебе хорошо обращаются. — Не знал, что избиение товарища приравнивается к хорошему обращению, — усмехнулся Сичэнь, повторяя действия Ваньиня. — Не гунди, это даже больно не было. — По сравнению с хваткой Вэнь Чжулю — да, не было. Лань Хуань вертел в руках украшение, думая, что ему отдали не простую заколку, а частичку чужой души. Такую же потрёпанную и заржавевшую в некоторых местах, но всё ещё целую. Не разбитую в дребезги. Не забытую и бережно хранящую. — Хороший приём. Ты раньше занимался боевыми искусствами? — Занимался, — опустил взгляд Цзян Чэн на свои руки, нервно ковыряя заусенцы на пальцах. — Но только мало чем оно мне помогло, — он явно намекал на своё нахождение в этом доме. — Я тоже фанат искусства, но не боевого. Цзян Чэн смотрел на парня исподлобья, но не зло. Заинтересованно. На лице его расцвела лёгкая, искренняя улыбка. Наконец-то Сичэнь мог опознать истинные эмоции собеседника. — Плохой каламбур. Лань Хуань даже чутка оживился, отложив на задний план тревогу и страх, от которой изрядно так устал и… просто хотел отвлечься. Он знал, что это нужно не только ему, но и парню, сидящему напротив него. — Чем увлекаешься? — скрещивая ноги и опираясь на здоровую коленку рукой, спросил Ваньинь. — Может показаться скучным, но я пишу картины, — Сичэнь не отводил глаз от собеседника, ощущая странное зарождающееся внутри чувство. Чувство терзающей и странной ностальгии по временам, когда он спокойно заводил новые знакомства с ребятами схожими по интересам. Но даже среди них не было столь блестящих любознательных глаз, с отголоском усталости и сонливости. — Я мало что в этом смыслю, да и друг оставил не лучшее впечатление о художниках, — на удивлённо выгнутую бровь Сичэня, Ваньинь дополнил, — ленивые и постоянно недовольные конечным результатом. Не наслаждаются процессом и ноют о вечном творческом кризисе, — он недовольно качнул головой. — Не понимаю я этого. Неужели всё настолько плохо? — Не совсем, — Лань Хуань хотел бы опровергнуть все выдвинутые домыслы, но Цзян Чэн сформулировал их не из воздуха, а по наблюдениям за своим другом, поэтому Сичэнь сказал: — У каждого индивидуальный подход к творчеству, но лично мне доставляет удовольствие воплощать придуманное в голове на холсте. Бывает и такое, что я иногда недоволен конечным результатом, но это даёт мне почву для размышлений: почему не нравится? Как бы я мог это исправить? Стоит ли это исправлять сейчас? Может, через время у меня изменится мнение о картине. Сичэнь говорил увлекательно и воодушевлённо. Он точно был мастером своего дела и невероятным мечтателем, как показалось Ваньиню. Слушать его затянувшийся рассказ не было в тягость, наоборот. Каждое слово всё больше и больше побуждало желание когда-нибудь увидеть картины этого художника, оценить те по своим критериям и… Цзян Чэн почему-то был уверен, что останется под впечатлением. В хорошем смысле. В один момент серый холодный подвал превратился в тихий класс искусств. Сичэнь сидел за мольбертом, нанося хаотичные мазки на бумагу, а Ваньинь облокотился на одну из парт, вспотевший после очередной изнуряющей тренировки, не отрывая глаз от профиля художника, что сам выглядел, как нефритовая статуя. Столь прекрасная и элегантная. — Ты складываешь впечатление тихого ботаника. Резко выдвинутое представление рассмешило Лань Хуаня. Он тихонько посмеивался в кулак, радуясь тому, что создаваемый их болтовнёй шум заглушали раскаты грома. — Ну, на самом деле так и есть. Я довольно тих, сдержан и всегда готов прийти на помощь младшим ученикам. Успеваемость у меня наивысшая, — говорил он это шутливо, с нотками самодовольства и лёгкого хвастовства, на что Цзян Чэн закатил глаза. — Короче говоря, гордость школы и своих родителей. Тяжко, наверное, сохранять статус «идеального» парня с манящей улыбкой. Сичэнь ничего не ответил. Улыбка его стала слегка натянутой, а взгляд потускнел. Он качнул головой, соглашаясь со словами Ваньиня. «Да, бывает тяжко». — У меня успеваемость средняя, но лучше, чем у старшего брата и лучшего друга. Хотя, если я когда-нибудь и выйду отсюда, то у них во многом будет преимущество, — Цзян Чэн потёр указательный и большой пальцы друг об друга. — Кажись, я даже забыл, как ручка держится. В груди Сичэня приятно защемило, когда Ваньинь упомянул о своём выходе на волю. Теперь он не твердил, как сумасшедший, о неминуемой смерти для них двоих, а позволял себе вновь мыслить чуть более позитивно. Это даровало непонятное для парня успокоение, позволяя ещё больше расслабиться в компании собеседника. — Когда ты говоришь о своём брате и друге, то голос твой становится мягче и нежнее. Цзян Чэн скривил лицо и даже немного порозовел. Недовольно скрестил руки на груди, считая, что если этого не сделает, то Лань Хуань продолжит читать его и видеть насквозь, как облупленного. Странный и проницательный тип. — В этом нет ничего зазорного. Наоборот, очень мило, что ты с такой теплотой отзываешься о них. Ваньинь мотнул головой, вытягивая затёкшие ноги, слегка морщась от тупой боли в бедре. Натянул длинные штаны до самых кончиков пальцев, пытаясь хоть как-то их согреть. Он молчал. Молчал-молчал. А Сичэнь ждал. — Я скучаю. На самом деле… сильнее всего на свете я хочу хотя бы раз снова увидеть их вживую, — голос его дрожал. Ваньинь потянулся к своему лицу, чтобы вытереть слёзы, но их там не оказалось. Глаза сухие, а во рту чувствовалась горечь. — Я до сих пор не понимаю, как так произошло, что меня поймали и заперли здесь. Каждый раз, погружаясь в свои мысли, я прокручиваю тот момент, когда жёстко проебался. Каждый раз думал, а что, если бы я сделал так, а не так. Может, меня бы здесь и не было, — как и тебя, Лань Хуань. На плечо Цзян Чэна опустилась ладонь. Легонечко поглаживала его. Успокаивала. А в карих глазах читалось сожаление, но не раздражающее Ваньиня. Взгляд был настолько добрым, а прикосновения трепетные, что злиться не хотелось. Просто посидеть какое-то время в тишине и подумать, стоит ли дальше продолжать разговор или лучше лечь спать. Но Цзян Чэн за всё это время не ответил на главный вопрос, который Лань Хуань задал ещё в самом начале. — Помнишь, ты спрашивал, чей образ я изображаю, — в ответ ему краткий кивок. — Я не то чтобы изображаю, просто не хочу тем самым забывать о ней. Хотел попробовать позаботиться о тебе так же, как она заботилась обо мне, но… — Цзян Чэн слабо усмехнулся, потянувшись к другой руке Сичэня, где находилась розовая заколка. Он взял её, бегло осмотрел со всех сторон и вновь нацепил на волосы. — Я не она. Я хуже, а она была воплощением самого ангела, что заботился о нас до тех пор, пока не… пока кое-что не случилось. Сичэнь нахмурился на последнем предложении, наблюдая за тем, как глаза цвета грозовой тучи вновь затягивались пеленой. — Имени не знаю. Она представилась в мой первый день детским прозвищем «Мянь-Мянь». Странно, не так ли? — Ваньинь сгорбился, пряча лицо за волосами. Ему не хотелось, чтобы Сичэнь снова видел его разбитого и опустошённого. Ему больно. Больно вспоминать об этой маленькой, такой резвой девочке. — Мянь-Мянь была ещё ребёнком, младше меня на три года. На её лице даже в самые тяжёлые времена цвела лёгкая улыбка, и она была готова помочь каждому пленному, — Цзян Чэн внезапно запнулся, вспомнив что-то неприятное, от чего кулаки сжал до побелевших костяшек, а самого потряхивало от ярости. Через несколько секунд взял себя в руки, медленно выдохнул и продолжил: — Она была моим единственным другом здесь. Постоянно рассказывала о своих родителях, котёнке и о том, как тоскует по дому. Были и срывы, настоящие истерики, в ходе которых всех нас выставляли у стенки и били шнуром по спинам и груди. Ублюдки держали детей и в то же время хотели тишины в доме. Вот ведь тупицы… Весь рассказ Сичэнь слушал, затаив дыхание. Он ждал случая, когда Ваньинь остановится, и сможет задать тревожащий вопрос. — А теперь, — зрачки его бегали из стороны в сторону, выдавая подступающий страх. — Теперь, где они? Цзян Чэн поднял взгляд на парня. Какое-то время смотрел в испуганное лицо, а потом постучал по полу, говоря: — Под эти домом. Все трупы захоронены под домом. Цзян Чэн будто бы не заметил ужаса в чужих глазах. Наклонился вперёд, уткнувшись Лань Хуаню в грудь. Протяжно, устало выдохнул. Потёрся лбом о шерстяной свитер. Замер, мешкался несколько секунд, прежде чем сильнее прижаться к чужому телу, не слишком крепко обнимая его. На этот раз объятьями Ваньинь хотел успокоить и согреть. Показать, что Сичэнь не один. Они вместе и готовы поддержать друг друга. Чтобы не сойти с ума, чтобы не сломиться окончательно. Лань Хуань обнял Цзян Чэна за плечи, носом утыкаясь в его макушку. Ему было так хорошо и страшно одновременно. Чувство безысходности вновь засело в груди тяжёлым камнем, что ломал рёбра и мешал спокойно дышать. Сичэню хотелось сильнее стиснуть паренька в своих объятьях, тем самым перенять частичку разрушающей того изнутри боли себе. Пока они слышали сердцебиения друг друга, то всё было в порядке. Спокойно. Настолько, что через время они лежали на маленьком потрёпанном матрасе всё ещё в обнимку. Когда парни заснули, за окном уже светало. Настал новый день, наполненный страхом, страданиями и унынием. Мыслями о побеге или о смерти. Размышлениями о смысле жизни. Очередной возможный разговор по душам. Может, даже незначительная ссора. Но кое о чём Ваньинь забыл предупредить Сичэня, и это им двоим окупится в ближайшем будущем.***
Дни проходили тихо. Иногда парням казалось, что про их существование вовсе забыли. Помнила только одна Ван Линцзяо, приходившая с одной единственной целью. Она-то не хорошела с каждым днём. Выглядела такой же, как и мальчишки, которых держали в неволе: сломленной, бледной, худой, уставшей. Она была словно зеркалом для двух подростков, каждый день являющаяся перед ними всё в более и более плохом состояние и одним только взглядом кричала: «Не смотрите на меня так! Не вы одни тут страдаете! Посмотрите на меня! Посмотрите на меня…». И её… не было жаль. Ни у Ваньиня, ни у добродушного Сичэня так и не возникла хотя бы капелька сострадания или понимания. Хотя бы осознания того, что она такая же пленница, как и они. Нет. У них не поменялось мнение о ней. Ван Линцзяо продолжала быть сучкой, помогающая двум монстрам гулять на свободе безнаказанными. Лань Хуань пытался. Правда пытался проникнуться пониманием, не держать зла на женщину, думать о ней в хорошем ключе, как дядя учил, но… Но события того рокового дня, когда он по своей грубейшей ошибке решил ей помочь, мигом врезались в память, останавливая и переубеждая Сичэня. Затаившаяся, ядовитая, скребущая изнутри злоба вытесняла оставшуюся доброту, уничтожая и меняя заложившиеся с детства моральные принципы. Что касается Вэней, то их не было видно со дня, когда Лань Хуань проснулся посреди ночи от дискомфорта, надоедливого ощущения того, что на него кто-то пристально смотрит. И парень мог поклясться, что точно бы умер от страха в ту ночь, так сильно колотилось и сжималось его сердце. Стоило ему открыть глаза и разглядеть в темноте огромную фигуру мужчины, сидящего на корточках в пяти шагах от матраса и с особым пристрастием рассматривающего их с Цзян Чэном спящие лица, так Сичэнь забыл, как дышать. Снова вдох. Вдох. Ещё один панический вдох и безмолвный крик. Ваньинь сквозь сон лишь поглаживал парня по спине, думая, что тому всего-то снится очередной кошмар, но всё было хуже. Гораздо хуже. Удушье. Дикий ужас. Вэнь Чжулю. Царапины на шее. Паника. Холодный пот. Смерть. Лань Хуань не помнил, как уснул, как снова смог нормально дышать, когда ушёл похититель, сделал ли тот что-нибудь с ним. Он помнил только утро, взволнованное лицо Цзян Чэна, его бесконечные расспросы и запёкшуюся кровь на своей шее. Доказательство того, что произошедшее было не сном… Или всё-таки сном. Сичэнь больше не мог спать. Темнота давила на него. В ней постоянно чудился образ Вэнь Чжулю, который просто сидел и смотрел на то, как он с Ваньинем спали. Сидел и смотрел. Просто сидел и смотрел. Он не спал по ночам, ложился только под утро и то мог проваляться всего-то три часа. Потому что знал, что Цзян Чэн ждёт его пробуждения. Знал, что тот терпеть не может тишину. Оглушающую. Будто никого больше в доме нет кроме него и его бесконечного потока мыслей. Ещё Сичэнь заметил, что Ваньинь иногда засматривался в дальний правый угол, который находился ближе к двери. Глаза его становились расширенными, стеклянными. Сам он не моргал всё то время, пока Лань Хуань не обращался к нему. Тогда бесчувственное лицо вмиг приобретало краски, а складка меж бровей возвращалась. И сколько бы старший не пытался завести разговор насчёт того, о чём размышлял Цзян Чэн, последний всегда бежал от ответа. Тихо фыркал или же притворялся спящим. Странно. Сам Лань Хуань в скором времени начал с подозрением относиться к тому углу. Из приятного можно отметить то, что в одну из бессонных ночей, рыскав по полупустым коробкам в поисках пледа для Ваньиня, Сичэнь нашёл мелки. Обычные детские дешёвые мелки, которыми обычно рисуют на асфальте в парках или на площадках возле дома. Забавная вещица, напоминающая о первых попытках Лань Хуаня нарисовать что-то стоящее, об играх с младшим братом в песочнице и о дяде, который после прогулки иногда мог нарушить одно из своих правил и перед ужином дать по-особенному вкусное мороженное. Проигнорировав слабость в теле и боль в голове от недосыпа, с первыми лучами солнца Сичэнь принялся рисовать на стене. Безумное, опрометчивое решение посетило его голову, вслед за ним породило и желание. Переполняющее и вдохновляющее желание сделать свою клетку не такой угнетающей. Сделать её своей. А руки тряслись. Лань Хуань даже не понимал, что делал. Просто водил мелками по стене, тушевал, добавлял цвет, уточнял потихоньку вырисовывающиеся фигуры, разминал шею и руки, чесал нос и улыбался. Так легко на душе стало, когда парень ощутил нахлынувший прилив наслаждения от процесса, в который погружался всё больше и больше. — Что ты делаешь? — Цзян Чэн протёр глаза, поочередности моргая ими, пытаясь хоть что-то сообразить. — Ты спал? — Рисую и нет, не спал, — Лань Хуань отошёл от стены на несколько шагов. Задумчиво пальцами тарабанил по подбородку. Хмыкал и голову наклонял, не понимая, что его не устраивало. — Ещё очень рано. Спи спокойно. Цзян Чэн потянулся, разминая затёкшие конечности. Ещё несколько раз похлопал пушистыми ресницами, смаргивая остатки сна. Глупо смотрел на Лань Хуаня, что так серьёзно разглядывал рисунок, брал новый мелок, что-то выводил и улыбался. Так радостно, довольно, немного устало, но светло. Эта улыбка очаровывала, завораживала, умиляла, заставляла Цзян Чэна тоже усмехнуться. Слегка. Совсем незаметно. Он наклонил голову на бок, заколку отцепил и положил на матрас рядом с собой. Пальцами по волосам провёл, распутывал пряди и дивился тому, какое же спокойное утро. Впервые за долгое время тишина не давила на него, не угнетала, а дарила непривычное спокойствие и умиротворение. Позабыв о своих проблемах, о холоде, голоде, ранах на теле, Ваньинь лениво наблюдал за действиями художника, его мимикой, жестами, передававшие либо задумчивость, либо довольство. Два и более ударов пальцами о подбородок — сомнение. Сложенные на поясе руки — оценочная поза, некая пауза, чтобы посмотреть на всю работу целиком. Задранная назад голова — что-то не нравится. Поднятые брови и прикусанная нижняя губа значат, что Сичэнь полностью погружён в процесс. Ваньинь не спешил подойти к художнику и глянуть на его старания. Он задумался над когда-то сказанными словами Лань Хуаня о том, что тот наслаждается рисованием. Да. Наслаждается. В нём не было ни капли того, что обычно видел Цзян Чэн в своём друге. Может, вот так выглядит человек, который любит своё дело? Да, именно так. — Как думаешь, нас отпиздят за это или даже не заметят? — Цзян Чэн снял штаны и развязал чуть пожелтевший лоскуток, который когда-то был Сичэневой рубашкой. Осматривал затянувшуюся ранку от пули и ощупывал её. Вроде не болит, и то хорошо. Лань Хуань усмехнулся, хотя в этой ситуации нет ничего смешного. Кто знает, что неуравновешенному ублюдку Вэнь Чао взбредёт в голову. Отрубит ли Сичэню руку, а может и две за то, что испортил стены его подвала? Размажет его лицо по стенке, кровью рисуя что-то своё, интересное? Или, как сказал Ваньинь, ничего не заметит, потому что будет слишком укурен, чтобы обратить на это внимание. Столько вариантов, столько возможностей, столько прекрасных попыток сломить в Сичэне те самые последние крупицы здравомыслия, которые из последних сил удерживали того на плаву и не давали окончательно сойти с ума. — Я думаю… — Лань Хуань повернулся к Цзян Чэну. Взгляд прикован к обнажённой, нездорово бледной, белоснежной коже, украшенной царапинами, синяками, небольшими шрамами и ещё незатянувшимися ранами. Старший сглотнул, когда заметил фиолетовые следы от провода, полностью обвивающие такие чудные ножки. Представил, насколько это было больно. Подавил желание скривить губы и помотать головой. — Думаю, что всё зависит от настроения Вэнь Чао. Может, повезёт, и сегодня его снова не будет. Сичэнь на секунду отвлёкся от разглядывания чужих ран, взгляд поднял и столкнулся с серыми заинтересованными глазами. Немигающими, пристально рассматривающие выражение чужого лица. Ищущие в нём испуг, отвращение, не нужную Ваньиню жалость. Лань Хуань растерялся, поспешил было извиниться и оправдаться. Всё-таки это неправильно, неприлично вот так пялиться, но все слова застряли в горле в тот момент, когда Цзян Чэн ухватился за края длинной футболки и приподнял её. Медленно, не спеша, будто дразня. Полностью обнажая свои ноги, более ничем не скрываясь. — Вот этот, — указал он на один из шрамов, — я получил в детстве, играя с братом в догонялки. Так получилось, что я споткнулся и покатился по земле, а поблизости лежала дощечка с торчащим гвоздём. Вот и напоролся, — рука скользнула вверх, ноги чуть шире раздвинули, уши Лань Хуаня полностью сгорели. — Этот удар шнуром я получил от матери за то, что та прознала о моих отношениях с одной девочкой, — Ваньинь улыбнулся. Сухо. Совсем не весело. — Этот опять же от неё. Да здесь практически всё её рук дело, кроме одного, — он привстал, спиной повернулся, футболку задрал аж до талии и Сичэнь уже не мог сдержаться. Увёл взгляд в сторону. Нет, не из-за смущения. Из-за, казалось, бесконечных полосок в районе копчика. Глубоких ямочек, образовавшихся из-за сильных, старательных, безжалостных ударов. — Это отцовское воспитание. Как думаешь, за что я провинился? — Сичэнь уловил печаль в голосе, непролитые слёзы, которые хотели скрыть за ироничной усмешкой. — За то, что познакомил Вэй Ина со своими тремя собаками, не зная о том, что он до смерти их боится. Нам было по десять. — Десять? — и Лань Хуань вновь взглянул на чужое тело, не веря тому, как можно было так сильно отлупить ребёнка. Ребёнка, который ничего толком не понял, не хотел, чтобы вышло плохо. Лишь желал поиграть с братом и своими питомцами, а по итогу… Боже… Боже. — Щенков вскоре после того случая усыпили, а меня ругали каждый раз, когда жаловался на боль. Не сидеть, не лежать, не стоять элементарно Цзян Чэн не мог. Даже дышать было тяжело. Обида так же душила его, а сердце при каждом взгляде на непривычно сердитое лицо отца разрывалось на маленькие-маленькие кусочки. Парень выпрямился, футболку опустил, обернулся к Сичэню всё с той же сухой улыбкой, говорящей о том, что всё хорошо. Это в прошлом. А в прошлом ли? Сейчас ситуация повторяется. Что дома, что в плену на него оказывали как физическое, так и психологическое насилие. Не давали отдышаться, вновь давили на горло и душили-душили-душили. До тех пор будут душить, пока Ваньинь полностью не осознает, что нигде нет свободы, которую он так хочет заполучить. — Ты, наверное, думал, что это Вэни меня так. О, так от них тоже подарочек есть. — Цзян Чэн… — Не переживай, я не собираюсь тебе их показывать. И так бедного всего скукурузило от подобного зрелища. — Цзян Чэн. — Ладно, возвращайся к своему рисунку. Сейчас обмотаю ногу и подойду посмотрю. Паренька схватили за плечи, крепко их сжимая. Ваньинь мог почувствовать, как дрожали чужие руки. Мог увидеть бушующую в карих глазах печаль и обиду. Обиду за маленького мальчика. Недолюбленного. Жестоко избитого собственными родителя. Который не мог прямо сказать, как было больно. Который отшучивался, отпускал саркастичные комментарии, прятал свои настоящие чувства за натянутой улыбкой и хмурым взглядом. А сам хотел… Хотел хоть кому-нибудь рассказать. Рассказать, что всё-таки больно было. И очень сильно. — Что? — Замолчи. Просто замолчи, — перестань говорить так, будто показанное тобой сущий пустяк или то, над чем можно посмеяться. Перестань говорить так, будто меня воротит от шрамов на твоём теле. Прекрати… Пожалуйста, прекрати. Цзян Чэна обняли. Крепко. И в этих объятьях он чувствует себя ребёнком. Тем самым, десятилетним, не понимающим, которому не объяснили, что в том случае нет ничего страшного. Ваньинь понимал, что эти объятья не такие, как были раньше. Раньше они походили на утешение для них двоих, разделяющие одни и те же боль и страдания. А сейчас… это было что-то согревающее, дарующее нежность и любовь. Успокаивающее. Объятья, в которых хотелось уткнуться носом поглубже и разрыдаться. Объятья для него одного. — Спасибо, — громко выдохнул тот в плечо Сичэню. Неожиданный шум наверху заставил парней встрепенуться, нарушая сложившуюся приятную между ними атмосферу. Они оба подняли головы, затаив дыхание. Какой-то шорох, глухие удары, плачь и крики, пробирающие до мурашек. Ван Линцзяо снова чем-то разозлила Вэнь Чао, а это обычно добром не заканчивалось. Лань Хуань сильнее прижал Цзян Чэна к себе, неотрывно смотря на потолок. Прислушивался к шагам, чужим рыданиям, ругани. В основном следил за перемещением похитителя. Пытался выяснить, есть ли в доме Вэнь Чжулю. Почему тяжёлых шагов того всё ещё не слышно, а потом… Тишина. Звенящая. Уже совсем не комфортная. Давящая с каждой секундой всё сильнее и сильнее. На душе не спокойно, а в голове вертелась лишь одна мысль, которую Ваньинь тут же озвучил: — Он убил её? Сердце пропустило удар. Ещё один. Оно билось отчётливо, звонко, через каждые две секунды, чуть не пробивая грудную клетку. Честно признаться, ребята приходили в ужас от того, что это может оказаться правдой. Ведь если та женщина мертва, то кто теперь будет носить еду? Кто будет вспоминать о том, что в этом доме существуют дети, которых если не покормить вовремя, то они сдохнут от голода. Да, именно сдохнут, как какие-то дворовые шавки. Ведь она была единственным человеком, который мог принести то чёрствый хлеб, то две большие тарелки риса. Разразился смех. Истеричный, до боли узнаваемый, принадлежащий лишь одному конкретному ублюдку в этом доме, а после слова «Чжулю, тащи камеру. Давно не веселились». Ваньинь нахмурился. Взгляд его был задумчивый, он вспоминал что-то. Что-то очень важное. То, о чём забыл предупредить Сичэня за все прошедшие спокойные деньки, подготовить морально, обговорить всё заранее, но сейчас было поздно. Лань Хуань заметил потрясение и волнение на чужом лице, спросил в чём дело, а Цзян Чэн и двух слов связать не мог. Он забыл… Забыл. Младший оттолкнул Сичэня, когда двое мужчин стремительно начали спускаться на первый этаж, всё ближе и ближе приближаясь к железной двери. Серые потерянные глазки бегали туда-сюда. Прошлись по матрасу, заколке и лежащим рядом штанам. По лицу Сичэня, на котором отчётливо читалось замешательство. По бетонным стенам, задержались на окне, а после на двери. — Цзян Чэн? — Прости, — рвано вздохнул тот. — О, Господи, Лань Хуань, прости. Я забыл… Блять, как же мог забыть? Цзян Чэн говорил так, будто если бы Лань Хуань знал о предстоящем заранее, то выглядел менее взволнованным, беспокойным, напуганным. Да его бы воротило и скорее всего стошнило от лишних переживаний и стресса. Но Ваньинь чувствовал себя плохо. Считал себя грязным обманщиком, ведь… промолчал. Потому что забыл. Виноват. Как же он виноват. — О-хо-хо, Чжулю, ты только посмотри на них. Парни одновременно обернулись на голос, и взгляды обоих приковала к себе камера со штативом. Для Сичэня они выглядели безобидно, для Ваньиня, как самая страшная пытка на свете. Он отполз к стене, подбирая штаны и прижимая их к себе, словно мужчины пришли именно за ними. Он тряс головой, схватился за волосы, начал орать и бить ногами по матрасу, как капризный ребёнок. Его всего трясло. До этого момента Лань Хуань ни разу не слышал, чтобы паренёк кричал так. Истошно, истерично, душераздирающе. — Ну-ну, не психуй, птенчик мой, любовь моя, прости нас. Нарушили ваше с… — Вэнь Чао бегло оглядел Сичэня с ног до головы, что-то обдумывая, — парнишкой уединение. Уже показал ему чему научился за всё время? Чему научил тебя я, — с каждым словом мужчина подходил всё ближе, полностью игнорируя старшего из детей. Присел на матрас напротив Ваньиня. С радостной улыбкой наблюдал за поведением того, жалуясь на то, что тот вновь концерт закатил. — Давай, это для тебя не впервой, — вцепился он в чужие, хрупкие запястья одной рукой, а другой достал пачку из кармана джинс. Пачку уже знакомых как Сичэню, так и Ваньиню таблеток. — Открой рот пошире. Цзян Чэн сопротивлялся, ногами бил, изворачивался, делал всё, чтобы эту гадость ни в коем случае не запихнули в него. А Лань Хуань стоял и наблюдал, как парализованный, за жалкой борьбой пленного и похитителя. Недалеко от потасовки и самого Сичэня шумел штативом Вэнь Чжулю, настраивал камеру, проверял пистолет на наличие, закрыл за собой дверь, осмотрелся и заметил рисунок на стене. Брови его слегка приподнялись, а взгляд стал мягче, добрее что ли. Он перевёл взгляд на Лань Хуаня, явно игнорируя то, как тот ёжился и пятился назад. Заметил, что руки испачканы разноцветными мелками. — Рисуешь? Этот вопрос был задан так добродушно, с явным интересом. За спиной оглушительные крики Ваньиня и ругань Вэнь Чао, перед лицом Вэнь Чжулю — человек, которого Сичэнь боялся больше всего на свете. Мозг его в тот момент будто отключился. Он не понимал. Не мог связать и слова. Мямлил что-то неразборчивое и часто кивал. — Красиво. «Красиво… Просто красиво. Красиво.» Это слово эхом отзывалось в сознание парня. А в голове помехи. Слышен только стук собственного сердца. Ощущал лишь свои вспотевшие ладони. Чжулю развернул камеру так, чтобы был виден рисунок. Хмыкнул. Начал рыться в карманах. Кинул на пол пачку презервативов. У Сичэня при виде их потемнело в глазах. Он вот-вот был готов упасть и потерять сознание. — Ч-ш-ш, мой птенчик, всё хорошо, — тем временем Вэнь Чао «усмирил» Ваньиня. Повалил на матрас, своим весом придавив его. Он держал его рот до тех пор, пока не увидел туман в чужих глазах. Пока не почувствовал, что тело ослабло. Мужчина отпустил паренька. Пару раз щёлкнул пальцами перед лицом того. Реакции никакой не последовало. Замечательно. — Передозировка? — невзначай спросил Вэнь Чжулю. — Да чтобы я, — «перестарался» хотел закончить Вэнь Чао. Потом задумался, усмехнулся и сказал: — Ладно, было дело. «Было дело?» У Лань Хуаня не только глаз задёргался, его всего затрясло. Он всё-таки не устоял на ногах. Свалился на пол, громко и часто дыша, неотрывно смотря на неподвижного, словно спящего Цзян Чэна. — Хей, успокойся, сегодня без особых развлечений, — хихикнул мужчина, вставая с матраса и перемещая тот чуть ближе к камере. — Посмотри, — кивнул Чжулю на разукрашенную стену. Вэнь Чао обернулся, и лицо его озарило переигранное фальшивое восхищение. Сичэнь хотел доползти до Ваньиня, посмотреть, что с ним. Жив ли ещё или, как и сказал Вэнь Чжулю, умер от передоза. Нет, Сичэню не хотелось в это верить. Просто не хотелось. Он почти пришёл в себя. Уже хотел встать, но тут перед ним появился улыбающийся ублюдок, что смотрел на паренька свысока, словно на кучу бесполезного дерьма, которое, оказывается, хоть на что-то было способно. — Рисовал моими мелками? Лань Хуань сглотнул и был готов сам себе отрубить руки. Без церемоний, только дайте топор. — Это здорово. В детстве мне тоже нравилось рисовать. Однажды я разукрасил обои в гостиной, а старшие братья связали меня и бросили на балкон в зимний вечер. Только представь, минус тридцать, я в одних шортах и сильный ветер, что всё не унимался. Было весело, — он наклонился, и Сичэнь мог видеть своё отражения в нездорово расширенных зрачках. — А тебе нравится холод? Лань Хуань замотал головой. — Мне тоже не нравится, а рисунок у тебя чудесный. Поможешь передвинуть матрас сюда? — и эта добрая, пробирающая до мурашек улыбка, просящая о маленьком одолжении. И Лань Хуань согласился. Еле как встал. На ватных ногах добрался до Цзян Чэна. Дотащил до нужного места. Всё это время глаз не отрывал от безжизненного, мертвецки бледного лица. Вэнь Чао похлопал парня по плечу, вновь привлекая к своей персоне внимание. Хитро улыбнулся. Одними лишь губами произнёс зловещее «раздевайся», а Сичэнь чувствовал, что его вот-вот вырвет. — Р-раз-раз… — язык не слушался, заплетался, подбородок подрагивал, зубы стукались друг об друга. Выражение лица мужчины вмиг сменилось с радостного на суровое. Нет, скорее безразличное. Он окинул Сичэня холодным взглядом, говорящий о том, что ему не собираются повторять дважды. Делай, как сказали. И Сичэнь сделал. Всё ещё дрожа. Всё ещё заикаясь. Из последних сил сдерживая подступившую тошноту. Стараясь дышать глубоко и не часто. Вот он снял свитер. Почувствовал, как холод обдал его. Замялся на штанах, боролся с желанием напялить только что брошенную одежду и послать ублюдков нахуй, но поблёскивающий металл пистолета и присутствие Вэнь Чжулю подавило резко вспыхнувшее желание. Сичэнь снял штаны. Он стоял перед мужчинами полностью обнажённый, потерянный, напуганный, смущённый. Ему было дико некомфортно особенно от пристального взгляда старшего из мужчин. Вязкая, тягучая слюна скользнула по сухим стенкам горла. Парень поморщился. Волнение возрастало. Дыхание как не вовремя вновь начало сбиваться. — Лань Хуань… — слабый голос позвал его, и Сичэнь тут же откликнулся. Присел на матрас, наклонился к Ваньиню, провёл по холодной щеке рукой, безудержно радуясь тому, что парнишка жив. — Послушай. Лань Хуань… Послушай, — Цзян Чэн попытался приподняться. Тело совершенно его не слушалось. Он пытался опереться на руки, но те сгибались. Он пытался смотреть точно на Сичэня, но голова была слишком тяжёлой. Наклонялась то в бок, то назад. Единственное, что он смог сделать нормально, так это вцепиться в ласкающую его щёку руку. — Сейчас делай всё, что скажут. Делай. — Цзян Чэн, я-я не понимаю. — Камера. Презервативы… Не растягивай меня… я и так… я сам, — Сичэнь не мог разобрать большую часть того, что ему говорили. Язык заплетался не у него одного. Он видел, как Ваньиню было трудно подбирать слова, держать Лань Хуаня за руку, всё ещё находиться в сознании. Сичэнь придерживал Ваньиня за спину. Заметил, как взгляд того скользнул по его оголённой — раньше всегда прикрытой длинным воротником — шее, острым ключицам, широкой груди и ниже-ниже-ниже. — Цзян Чэн? Тот посмотрел на Лань Хуаня. Несколько раз лениво моргнул. Отодвинулся от старшего и прошептал: «Две минуты. Дайте мне две минуты». Две минуты для чего? Что они собираются делать? Что с ними собираются сделать? Что там Цзян Чэн говорил про камеру? Мысли. Много-много-много. Бесконечный поток вперемешку с полыхающим в груди волнением уничтожали Сичэня. Он не понимал. Не хотел понимать. Хотел, чтобы ему объяснили. Не хотел, чтобы ему вообще что-либо говорили. Смотрел на страдающего Цзян Чэна, что так часто дышал, дрожал, выл от боли. Хотел помочь. Не хотел и лишнего движения делать. Боже. Боже-боже-боже. — Смазки нет? — Как нет? У меня найдётся всё, — подмигнул Вэнь Чао своему приятелю, жестом фокусника доставая из кармана толстовки тюбик. — Хей, парень, умеешь этим пользоваться? Сичэнь рот открыл, слова не вымолвил, лишь тихий хрип. Смотрел на мужчин широко раскрытыми глазами, а в голове пелена. В ушах звенело. Живот скрутило. — Издеваешься над ним? — фыркнул недовольно Вэнь Чжулю. — А ты, смотрю, покладистый стал, как хуй слегка погрызли, — и смех. Громкий, звонкий, будто было из-за чего веселиться. — Или погоди… Тебе совестно что ли? Чжулю, не сходи с ума, — Вэнь Чао схватил того за плечи, слегка потряс. — Не шути так, не делай такое лицо. Кабину проще. Вэнь Чао шире натянул улыбку, кивнул приятелю, брови его дёрнулись, в самом деле был похож на психа. Мужчина подошёл к Лань Хуаню, тюбик в руках покрутил, кинул парнишке в ноги. — Ваньинь, — тон сменился. Стал жёстким, холодным, требовательным, — разберёшься. Парень попыхтел в ответ, пробормотал оскорбление в адрес больного ублюдка, но поднялся. Еле как. На трясущихся руках. Всё ещё тяжело дыша. Щёки красные. На лбу поблёскивали капельки пота. Волосы растрёпанные. Вид у него максимально болезненный, жалкий, такой беззащитный и… Цзян Чэн одним резким движением стянул с себя футболку, предоставляя себя во всей красе. Грудь усеяна маленькими, точечными шрамиками, многочисленными порезами, глубокими, потихоньку затягивающимися ранами и двумя уродливыми, выпуклыми шрамами, концы которых доходили от ключиц до выпирающих рёбер. Две ровные, накрест лежащие полоски. Ужасный. Всё его тело. Всё. Тело. Было. Изуродовано. «Вот он подарок от Вэней, о котором говорил Цзян Чэн». Это на всю жизнь. Клеймо, которое нельзя будет просто так убрать. Которое постоянно будет напоминать тебе о случившемся. О страданиях, которые ты пережил. О вечном страхе, унижение, потери своей человечности, одиночестве. Весь он, шестнадцатилетний мальчишка, был усеян этими грёбанными шрамами. Верх — игры Вэней, низ — воспитание его семьи. Никогда. Никогда в своей жизни он не чувствовал и не почувствует себя свободным. Цзян Чэн похлопал по матрасу, пытался не глядя нащупать грёбаную смазку. Нашёл. Открыл крышку с громким щелчком, от которого Лань Хуань нервно дёрнулся. На пальцы выдавил содержимое тюбика. Глупо ресничками похлопал, так сказать, пробуждая себя. Приводил в чувства. Не давал самому себе упасть и отключиться. Сичэнь не моргая наблюдал за Ваньинем, чувствую, как внутри него что-то рушится со звонким треском. Оставшееся спокойствие и вера в лучшее. Он знал… знал, что всё это время опускался на дно. Как зашедший слишком глубоко человек, что изо всех сил барахтался, звал на помощь, пытался удержаться на плаву, но с каждой секундой лишь всё больше и больше хлебал воды, выбивался из сил, пока полностью не отпустил ситуацию и… медленно погрузился в холодную пучину тёмных вод, из которых уже не выберется. Он следил, затаив дыхание, за движениями пальцев Ваньиня. То, с какой лёгкостью они скользили всё глубже и глубже. Как грубо их толкали внутрь, слегка разводили, добавляли ещё один. Наблюдал за тем, как Цзян Чэн краснел ещё сильнее, голову откидывал назад и протяжно так, гортанно стонал. Голос его низкий, хриплый, томный. Сексуальный. От него всё тело жаром обдало. Наполняющие комнату вздохи выбивали из реальности, заставляли сердцебиение участиться, а глаза стыдливо отвести. Низко склонить голову и сильно-сильно зажмуриться. Будто это хоть как-то спасёт от распаляющегося в груди пожара. Будто это хоть как-то поможет отвлечься от развратного хлюпанья. Лань Хуань судорожно оглядывался на камеру; на сидящего за ней и любующимся процессом Вэнь Чао; на настенный рисунок, что казался сейчас таким уродливым, серым, унылым, не придававший былой радости; на своё оголённое тело и… налитый кровью член, который каждый раз дёргался на очередной тихий стон. Это было ужасно. Как же Сичэнь себя ненавидел. Его тошнило от самого себя, ведь как можно было при всей сложившейся ситуации возбудиться настолько. Возбудиться только от одного вида чужого оголённого тела. От того, как Цзян Чэн растягивал себя, как извивался, страдал от действия таблеток. От того, какой же он стал чувствительный, вялый, с мутными-мутными ничего не понимающими глазами, в которых плескал всё же маленький, но явный огонёк желания. Желания, чтобы в него вставили. Сичэнь прикусил язык до крови, пытаясь отвлечься на боль, что ощущалась лишь слабым щипком по сравнению с бушующим внутри него отвращением и полным сосредоточение на чужом дыхание. Ему было всё равно на стоящего позади него Вэнь Чжулю (даже не заметил, как тот там оказался), угрожающе постукивающим по его затылку дулом пистолета. Действие заученное, знакомое Лань Хуаню, без слов говорящее о том, что если он посмеет ослушаться, то курок спустят незамедлительно. Но даже холод металла не способен привести парня в чувства. Он хотел оставаться в здравом рассудке, подавить возбуждение, неправильные эмоции и мысли, бушующие внутри. Или же хотел, чтобы его так же, как Ваньиня накачали наркотиками, дабы не помнить всего процесса, всего стыда и пожирающей ненависти к себе и только себе. Ведь сейчас внутри него умирали остатки самоуважения, детской наивности и гордости, которые он трепетно хранил всё это время. Ему жаль. Ох… так жаль. — Ну всё, всё, не томи, птенчик мой, а то парнишка заждался тебя, — Вэнь Чао говорил так весело, беспечно, будто был добродушным режиссёром детских мультиков, а не поехавшим извращенцем, снимающим порно с участием несовершеннолетнего. — Помоги ему расслабиться. Вы ведь стали хорошими друзьями за это время. Взгляд мужчины не изменился. Всё такой же холодный, требовательный, слегка заинтересованный, но смотрящий на детей, как на кучку продажных шлюх. Горько от этого, обидно, особенно за Ваньиня, чья персона заслужила большего внимания конченного ублюдка Вэнь Чао. Но как… Как он мог с радушной улыбкой наблюдать за тем, как ребёнок ублажает себя? Как мог хранить в себе столько ненависти и принуждать детей под предлогом смерти делать все эти вещи на камеру. Как… как?! Сичэнь попятился назад, когда Ваньинь посмотрел в его сторону, но тут же наткнулся на дуло и сзади стоящего мужчину, который грубо пихнул его вперёд, что-то при этом говоря. Что-то мерзкое, задевающее, но до Лань Хуаня не дошёл смысл, ведь всё, что волновало сейчас это оседлавший его бёдра Цзян Чэн, сумасшедший жар, исходящий от того, и прикосновения. Неспешные, ленивые, изучающие, обжигающие. — Лань Хуань, — позвал его голос, находившийся где угодно, но только не здесь. Ваньинь вырисовывал незатейливые круги на чужом плече. Легонько, кончиками пальцев прошёлся по шее. Обхватил ладонями щёки Сичэня, большими пальцами поглаживая нежную кожу, — Лань Хуань, посмотри на меня, — а тот, словно ребёнок, головой замотал и неосознанно пытался отодвинуться от Цзян Чэна. Он не хотел. Ему было страшно, омерзительно и в то же время приятно от чужих прикосновений. Будоражило то, как их тела соприкасались друг с другом, как чужое дыхание опаляло его губы, как на его коленях слегка елозили. И… как же Сичэнь себя ненавидел. Он понимал, что от него хотят. Он понимал, что если не соберётся, то один из них серьёзно пострадает, потому что настроение Вэнь Чао испортилось и поднять его могло только покорность сломленных пташек. — Всё хорошо, слышишь? Всё хорошо. Нам просто надо сделать это, — тихо-тихо шептал Цзян Чэн, стукаясь лбами с Лань Хуанем. Старший открыл глаза, и наполнены они были фантомными слезами, сожалением, раскаянием. — У нас нет выбора… нет… тебя пристрелят… прошу, — рука опустилась на грудь Сичэня, задевая вставшие соски и останавливаясь на одном и них. Лань Хуань сильнее стиснул губы, дабы подавить рвущийся из груди вздох. Горячо. Было горячо везде, где только касался Цзян Чэн. Его голос, его глаза, его движения, его тихая мольба… — прошу, — срывали крышу окончательно. Ваньинь провёл языком по крепко сжатым, истерзанным губам. Оставил на них мокрый, неаккуратный поцелуй. Расцеловывал щёки, подбородок, шею, опускаясь всё ниже и ниже. На тех местах, где крупно вздрагивал, останавливался чуть дольше, уделяя особое внимание. С Сичэнем баловались, игрались, дразнили. И отсутствие всякой спешки просто убивало его. Он не мог сопротивляться напору Цзян Чэна. Не мог позволить себе прикоснуться к нему в ответ, потому что… Потому что не хотел порочить израненное, покрытое шрамами, синяками и царапинами тело. Даже под предлогом жестокого избиения и собственной смерти. Ему казалось, что если он попробует лёгким движением, одними подушечками пальцев провести по неровностям на коже, то Ваньинь расыпется в его рука. Сичэнь не хотел делать ему больно