Тонкая работа распознавания феромонов

Очень душно. В момент, когда Соло отрывается от подушки, Илья уже тяжело дышит. Его щеки красные, а глаза — по опасному тёмные. Зря они так. Ой, зря. Наполеон забывает о времени, и когда его повязка оказывается слегка пропитана кровью, Илья обо всём догадывается сам. — Тебе всё ещё нужно к врачу, — говорит он. А духота в комнате образуется спёртым запахом феромонов. Их феромонов. Дышать от этого не легче. Илья бы сказал, что так даже хуже. Какой-то другой альфа пытается перекрыть его запах. Так говорят инстинкты. По этим же инстинктам желание прижаться ближе усиливается троекратно. Оно сидит у Ильи внутри очень простым позывом обнюхать, укусить, провести языком по шее. Пометить в конце концов. Раньше любые связи между альфами считались запретными. Сейчас их не скручивают и не расстреливают, но в книжках всё равно не пишут, как правильно себя вести двум обнажённым фигурам одного вторичного пола. Илья осматривает Соло (как же душно, как же, мать его, душно) — на нём ничего нет. И аккуратный — толстый у основания, с грибовидной головкой, — член прижимается к его животу. Он сначала смотрит на него, только потом на редкие шрамы. С учётом их работы, Наполеон слишком чист. — Ты будешь просто на меня смотреть? — Соло ухмыляется самодовольно. На Илье остаётся нижнее бельё, ничуть не скрывающее ответное возбуждение. На грани запретного для самого Ильи. — Я понял. Тебе нужна помощь. Соло руку его тянет к себе и кладёт ладонью на грудь. Илья ощущает, как частит его пульс, и сглатывает недовольно. Он ведь не боится, не ждёт чего-то дурного. В детстве он читал рассказ про льва и собачку. Льву отдали на съедение бедное животное, но лев его не тронул. Они подружились и жили в одной клетке, пока собачка не заболела и не умерла. Лев умер от горя на шестой день. Илье кажется, что Соло бы понял эту сказку. Понял бы льва, раздирающего других животных ровно до момента, пока не встретил правильного пса. Пса, которого не стал трогать. Илья руку опускает ниже, потому что Соло давит ему на запястье. Кажется, что вот-вот и он коснётся влажной головки стоящего члена, но Соло руку его снова тянет наверх. Он даёт себя изучить, будто бы Илья и так не знает его тело и его самого. Илья смотрит на детали, и вывод напрашивается сам: бить всегда легче. Бить всегда проще. Зверь внутри, наверное, сдохнет от этого непоправимого унижения, от этого акта мазохизма, от этого послушания. Соло добивает его рычащим приказом: — Поднимись. Илья рычит в ответ, не готовый подставиться и подчиниться так просто. Не готовый рассмотреть себя в качестве того, кто не будет главным. Подчиняющийся? Уступчивый? Зверь внутри рычит: да ни за что. — Ты ведь можешь на меня положиться, даже без доверия. Ты уже это делал, Илья. Столько раз, когда Соло говорил чего-то не делать, а внутренний голос противился, но уступал. Столько раз, когда он направлял и показывал, как будет правильно. Столько раз. Одним разом больше. Ничего, Илья, ты это переживёшь. Когда счёт пойдёт на тысячу, он сможет вспомнить о матери, которая говорила себе перед зеркалом «это в последний раз». Кто-то же должен кормить семью, кто-то должен сделать так, чтобы о её муже забыли. Наконец он встаёт, гонимый импульсами в голове. Этот нейронный путь кажется слишком тяжёлым, но Илья проделывает его, выпрямляясь рядом с кроватью, где Соло зачёсывает волосы назад, расправляет плечи. Неправильной мыслью в голове звучит то, что Наполеон — красивый. Как любой альфа, при взгляде на которого внутри не становится ни тепло, ни холодно. Как смотреть из окна на разбушевавшийся ливень, оценивать степень его влияния на город, но не на себя. Потому что есть крыша над головой. Потому что оценка событий происходит извне, просто на представлении о том «что было бы, если». В газете, датируемой августом, было сказано, что нейробиология шагает вперёд. Что за выполнение действий в реальности и в воображении отвечают одни и те же отделы мозга. Эти отделы работают и тогда, когда мы видим какие-то действия у другого человека. Способность к эмпатии определяется этими нейронами, которые в газете обозначили, как зеркальные нейроны. Если мозг действительно способен примерить на себя поведение (действия) другого человека и таким образом понять его, то как объяснить то, что Илья нихрена не понимает. Соло однозначно поднимается следом и давит ему на плечи. Поначалу это кажется несущественным, но давление становится сильнее. Илья опускает плечи. Его ноги подгибаются и он, под строгим взглядом, встаёт на колени. Какие зеркальные нейроны должны Илью заставить чувствовать себя на чужом месте? Где сейчас его ложное ощущение того, что это он смотрит сверху вниз? Что это он стоит, выпрямив спину? Эта глупость делится на три акта. Акт первый — Илья заходит в номер. Акт второй — Илья разговаривает с Наполеоном. Акт третий — он стоит перед ним на коленях. Соло замечает: «ты молодец. Это сложно, да? Но ты справляешься». Он в своих журналах вычитывает совсем о другом мире. Не о том, который видят они ежедневно. Он читает о мозге, он читает о культурных традициях, он читает о том, как далеко заходит селекция. Эти люди скрещивают разных животных и смотрят, что из этого получится, и эти же люди не могут представить, что один альфа может быть с другим альфой. Они называют это неправильным, а потом выводят помесь дикого кабана и домашней свиньи. Выводят породы особых шерстяных овец. В их мире возможно всё, кроме любви. — Ничего не произойдёт, — говорит Наполеон. Он имеет в виду, что это просто пол, это просто упирающиеся в него колени. Он имеет в виду, что всё на прежних уровнях. Нет ничего унизительного в том, чтобы послушать другого альфу. Илья дышит тяжело и кивает едва-едва: он всё чувствует сам. Безопасно. Он смотрит наверх. А Соло смотрит вниз, на него. Это тяжело — знают оба. — Исключения ради, может, в этот раз доверишься мне? Илья знает, что и без того доверяет. Просто это не тот уровень, о котором можно сказать про безоговорочное да. За каждым «я тебе доверяю» кроется небольшое, но едкое «но». Но можно лучше. Но можно иначе. Но, может, не стоит? Соло упирается в его плечи и болезненно морщится, пока сам опускается на колени рядом. — Хочешь, поменяемся местами? — Ты мне доверяешь, но не полагаешься, разве нет? — Илья уточняет уже заранее известный факт. Соло говорит, что это всё сложнее. Эти вещи не могут быть взаимоисключающими. Одно следует из другого — в этом их связь. Но, может быть, им стоит это всё переиграть. — Как бы мне не хотелось, но я не всегда бываю прав, — Наполеон говорит ровно, как всякий человек, пытающийся скрыть свою боль. Какая жалость, что не всё можно взять под свой контроль. Наполеон говорит: для твоего доверия. Добавляет про себя что-то неясное о спасении. О том, что он может выбрать не себя. Наполеон говорит: — Для твоего доверия. Под подушкой спрятано снотворное. Ты можешь его взять и вколоть мне. И сбежать. Нужно действовать быстро и не попасться на глаза охране. Тебе нужно пройти так, чтобы камеры тебя не засекли. Вариант с окном кажется, как никогда, привлекательным. Илья смотрит на него поверх чужого плеча. — Допустим, — говорит Курякин. — И что потом? Соло пожимает плечами: ты сбежишь. У тебя будет свобода. Они не спрашивают о том, что же будет по отдельности с ними — они не так глупы, чтобы не сложить два и два. В журналах пишут про эмпатию и про способность сопереживать. Соло каждую статью зачитывает до дыр. А у Ильи, в его время, не было такой роскоши. Он работал, как проклятый, стараясь не думать о семье. Не думать об отце, сгорающем в адском холоде где-то в лабиринте сибирских лесов. Теперь ему не до статей — его ждёт такая же участь, а у тех, кто будет выносить ему приговор, не будет никаких зеркальных нейронов. Ни Уэверли, ни те, на кого он работает, никогда не смогут его понять. Наполеон возвращает его к разговору крепкой хваткой пальцев за нижнюю челюсть. Он заставляет смотреть на себя. — Сейчас ты поднимешься, — приказывает, не просит, — откинешь подушку. Найдёшь уже наполненный шприц. Встанешь за моей спиной. Найдёшь на моей шее самую выраженную вену. И поставишь мне укол. Илья говорит, да, конечно. Он поднимется, он откинет подушки. Места на кровати станет ещё больше. Да, конечно, он с этим прекрасно справится. Он в состоянии завалить альфу на расправленную постель. Потом он скажет о том, что не все инструкции нужно соблюдать. Соло хочет сейчас перевернуть всю модель своего социального поведения. Он хочет сделать этот раз исключением. В истории такое называют переломным моментом. В газетах пишут, что человеческому мозгу постоянно удаётся поддерживать баланс между стабильностью и гибкостью. Наполеон прекрасно с этим справляется. — После этого, — говорит он. Его приказной тон сбавляет обороты. — Тебе нужно будет залечь на дно. Габи, возможно, сейчас в Германии. Возможно, есть шанс, что она сможет помочь с жильём. С едой. С тем, чтобы Илью искали совсем в другом месте. Соло не уверен, убьют его или помилуют. Или отправят на поиски Ильи, что будет дикостью и насмешкой, потому что он не справится и снова будет перед фактом — помилование или казнь. Но Илья им точно нужен, чтобы бросить его живьём на растерзание конкурентам. Внести его лицом залог, и спасти свой фонд. Сыграть в политику. — Кажется, мы занимались совсем другим, — Илья переводит тему, кивая на Соло, вернее, на его ноги. Концентрация ярких феромонов потихоньку сбавляется. Возбуждение напоминает цвет. Не только запах, это будто бы закрыть глаза и точно увидеть красный. Люди сходятся на том, что страсть имеет оттенок крови, но Соло убеждён, что это из-за феромонов. Из-за того, что пускают кровь, когда ставят метку. Кусаются, поддаваясь страсти. На языке всегда остаётся привкус металла. И если закрыть глаза — всё застилает красным. Эти запахи имеют цвет. Эти феромоны имеют в голове формы и очертания. Даже гравитация ощущается не так, как ощущается связь между людьми. И то, и другое не прощупывается руками, но ежесекундно влияет на каждого. Соло смеётся. Соло прямо говорит: ты не готов. Не готов к связи с альфой. Не готов переступить черту. То, как далеко они заходили раньше, было не более, чем баловство. Ну, подумаешь, парочка поцелуев и укусов. Они дрались до первый крови, потому что так было проще выразить чувства. Илья каждым своим вдохом показывает «я альфа, я здесь главный», и любая мысль об уступках делает ему почти физически больно. Он не готов. Соло так ему и говорит, смотря прямо в глаза. Он пытался научить его другой жизни, но нельзя взглянуть чужими глазами, не прожив эту самую чужую жизнь. Илья понимает, о чём идёт речь. Он поднимается и раскидывает подушки по полу. Аккуратный шприц ложится в руку, как охотничий нож. — На случай, если я снова тебя не послушаю, у тебя есть дополнительный план? Как жаль, что Соло не видит его: ни взгляд, ни то, как он рассматривает иглу. Эта инъекция ему необходима даже больше чужих рук. — Мне не нравится тон твоего голоса, — Наполеон хочет обернуться, но Илья останавливается за его плечом. Он руку запускает в его волосы и немного оттягивает. Эти манипуляции простые. Сам Наполеон проделывал с ним подобное: до рычания тянул, а потом принюхивался, и когда Илья был готов ударить, Соло уже мог увернуться. Если бы не его уверенность, что в жизни мистики ещё меньше, чем спокойствия, то Илья бы решил — Соло провидец. Не может ни один человек в здравом человеческом уме заранее просчитывать чужие действия с ювелирной точностью. — Может, ты и прав. И мне действительно сложно представить близость с альфой, — Илья смотрит вниз. Соло закрывает глаза, чтобы не видеть его взгляд. Тёмный. Опасный. — Но мне и не нужно. Что не нужно, спрашивает Соло. Представлять? Или не нужна близость? Что за размытая тирания слов — говорить ни о чём и просто оттягивать время. Илья пальцами давит ему на губы, раскрывая рот. Шприц падает на пол, останавливаясь у резной ножки широкой кровати. Рывком, хватая Соло за горло, Илья поднимает его на ноги. Соло смотрит, но ощущение, что ничего не видит — да, там Илья перед ним, да, он не ослабляет хватку. Взгляд не цепляется за вещи, которые он может применить в качестве оружия. Он не думает о том, как спастись. — Это страх? — Илья принюхивается. Запах говорит ему: да, это страх. Наблюдения говорят, что Соло не напуган. Справедливо ли сделать вывод, что это просто реакция тела на внешнее воздействие? Просто какой-то раздражитель нарушил спокойствие. Феромоны выделяются активнее. Илья пальцы разжимает. — Это волнение, — исправляется Илья. Он пытается показать: уроки не прошли даром. В оттенках он теперь разбирается чуть лучше среднестатистического альфы. Те действуют только по инстинктам, Илья включает критическое мышление и задаёт себе вопросы сам. — Я понимаю. Я тоже немного переживаю. Вышло спастись один раз, но где хоть какие-то доказательства, что во второй раз им тоже повезёт. Всё доходит до той кондиции, когда надеяться приходится только на себя и свои силы. — На тебя всё ещё так забавно действуют приказы, — Соло трёт свою покрасневшую шею. Он наклоняется, чтобы поднять инъекцию, но Илья останавливает его вытянутой рукой. Перехватывает и подталкивает к постели. Что теперь ты на это скажешь, Наполеон? Хочется снова перейти на приказной тон. Хочется снова ощутить свою власть. Как жаль, что никто ещё не придумал карточки на выражения чувств и наказаний. Как просто было бы Наполеону собрать колоду из «не оправдан — виновен». Даже в фашистской Германии не было карточек на наказания. Но каждый всё равно получил своё. Для кого-то это было нищее время, для кого-то смерть. В эту войну играли миллионы. И пока люди истекали в своих окопах кровью, кто-то на военной промышленности набирал свои первые миллиарды. Соло знает, почему Илья ненавидит политику — именно она сгубила его семью. Именно она преследует его каждый чёртов день. И все те черты «прекрасных политиков», которые Илья находит в нём — он ненавидит их со всей советской искренностью, на которую способен. В чужой стране. В чужой культуре. С чужим именем. И ему говорят: играй свою роль. Выбери новый костюм из предложенных. Выбери машину. Выбери улыбку. Выбери, в какой момент ты вколешь снотворное другу, товарищу, хорошему человеку. (Он не хороший, Илья, не хороший). Ещё один поцелуй начинается сложно. Во-первых, неясно, это он поддался первым или он просто ответил. Во-вторых, так и остаётся привкус металла и мяты на языке. Чем больше он тянет время, тем сильнее яд снова распространяется по организму. Даже спасение не может быть абсолютным. В-третьих, постель теперь ощущается жёстко — всего-то стоило избавиться от подушек. И в какой-то момент, Соло пытается избавить от него, упираясь всей широкой ладонью ему в грудь. Илья отстраняется от губ и смотрит пьяно: ну, что теперь не так? — Ты ведь осознаёшь в полной мере, какие у меня сейчас инструкции? Илья всё знает — он не идиот. Догадался ещё в тот момент, когда стоял в коридоре и ждал разрешения войти. Подозревал с того момента, как Уэверли их команде дал название, а потом за руку привёл на политическую арену, где не бывает ничего хорошего. Только обман и заказные убийства. Илья не заточен под такую тонкую работу. Если какой-то человек заходит с ним в одну комнату и говорит не тем тоном (задаёт не те вопросы) — Илья просто бьёт. Любую опасность (даже мнимую) он искореняет в зачатке. Поэтому он всё ещё жив. И поэтому он не нравится Уэверли. А ещё потому, что Наполеон рядом с Ильёй становится «жалким». «Ты больше не пригоден для этой работы, докажи, что я ошибаюсь». — Хорошо, уже хорошо, — Соло рад, что Илья понимает. — А понимаешь, что происходит сейчас? С тобой. Со мной. С нами? Илья кивает, на взгляд Наполеона, слишком поспешно. Осознаёт ли он своё возбуждение? Чувствует ли этот азарт? Соло просит: прислушайся к себе. Пойми себя. Проанализируй чувства. Это так легко — игнорировать самого себя. Этим люди занимаются годами и профессионально. Слушают СМИ, слушают начальство, слушают друзей, слушают семью. А на себя времени не остаётся. Весь этот поток Илье говорит: неправильно, нельзя, выбирай другое. И когда он стоит перед тем, чего хочет сам — он испытывает животный ужас. Желание всё это разодрать зубами. Писатели вводят новые термины, и один из них — двоемыслие. Это именно то, что испытывает Илья, когда ждёт приказ. Когда ненавидит всё это нутром, но жаждет заполучить. Ту предсказуемость и отсутствие выбора для каждого свободного человека. Соло больше не пытается его направить и подтолкнуть. Он даёт ему право поднять инъекцию или продолжить поцелуй, и, скрепя зубами, Илья действует вопреки внутренним законам и инстинктам. Он прижимается к губам и сталкивается языками с альфой, которого признаёт равным себе. Собственное возбуждение кажется чем-то запредельным и нереальным, и в голове, само собой, возникает мысль, что с омегами всё не так. Илья руку под задницу Соло просовывает, а влаги никакой нет. Нет этого сладкого аромата, что наполняет обычно рот слюной. Это главное доказательство для людей, признающих только ценности привычного — одни тела заточены под другие. Между альфами нет такой химии, между альфами только вражда. Но если только вражда, если всё действительно так, то почему внизу живота так ноет от желания не отстраняться? Илья бы мог вступить в спор и разбить нос какому-нибудь праведнику, а Наполеону пришлось бы вместо него извиняться. «Обычно он не такой, простите нас». Но Илья именно такой, если не хуже. Он пальцами скользит по сухой коже, пробует совсем новые ощущения. И Соло под ним старается не напрягаться, когда пальцы раздвигают ягодицы и на пробу давят на сфинктер. Где-то с год назад за такую близость Илья мог бы сломать альфе нос, потому что личное пространство оно на то и личное, чтобы никакие альфы не распыляли рядом с ним свои феромоны. — Я начинаю привыкать к тому, как ты пахнешь, — Илья кончиком носа ведёт по виску, и чувствует секундой позже, как Соло прихватывает губами кожу на его шее. Он оставляет влажную дорожку следов от выступающего кадыка до ключиц. Наполеон стягивает с Ильи бельё, не задевая влажное пятно в районе паха. Просто им вовсе не обязательно делать акценты на чём-то. Илье так проще, значит, так оно и будет. Пока Илья не сможет окончательно принять ту мысль, что его интересуют альфы. Соло дат ему время на два вдоха, потом тишину разрезает тяжёлый хрип, который никак нельзя было бы расценить уровнем «удовлетворительно», а уж тем более уровнем «приятно». Член обхватывают пальцы. Не грубые, как можно было бы представлять — на деле у Соло руки ухоженные и мягкие. Вот, кому стоило бы надеть имя главы фонда. Сказать, что он русский, хотя его родители беженцы совсем из других стран. Но он вырос в России. Он в ней жил. И он рад приветствовать каждого, кто подходит к нему с угрозами в туалете. Илья напрягается всем телом, когда одна рука скользит от головки к основанию, а вторая поддерживает прямо под ягодицей, направляя его движения прямо в ладонь. Особо Илья ни о чём не спрашивает, и догадывается до некоторых вещей сам. Сейчас он отчётливо ощущает, что Наполеон его понимает, поэтому его пальцы не заходят слишком далеко, играя только на границе дозволенного. Дети любят рисовать круги мелом на асфальте, и ходить по ним, как по канату — без шага влево. Без шага вправо. Это всё, что делает Илья в своей тонкой работе. Он ходит по канату, по лезвию, по тонкому льду, и никогда не падает, не оказывается под толщей воды, запертый без глотка свежего воздуха. Илья видит в нём слишком много свободы от предрассудков, но свободы общечеловеческой в нём нет. Он ходит по этим линиям. Он берёт напрокат дорогие машины, но выруливает только на тот маршрут, который планируют за него. Красивая жизнь в золотой клетке. Илья думает об этом всём, а рука на его члене ускоряет движения. В ответ Илья облизывает свои пальцы. Закинутая на его бедро нога даёт понять, что можно. Пальцы, если честно, проникают туго. Соло не шипит ему в шею, не дёргается, но брови, сведённые у переносицы на несколько секунд, показывают правду. Наверное, Соло из тех, кто мог бы перетерпеть, если нужно. Илья целует его губы и шею. Илья целует его скулы и виски. Запах такой сильный. И такой приятный. Пожалуй, Илья готов обмануться снова. Наполеон под ним вздрагивает, и сам не знает, дышит ли в этот момент. Пальцы раздвигают непослушные стенки, входят на две фаланги — не больше. Только нутро всё равно горит, будто внутрь протолкнули, как минимум, кулак. Осознание, что такая близость с альфами Илье малознакома, снова даёт о себе знать. Раньше информацию передавали только из уст в уста, и даже так знание о теле было куда больше, чем есть сейчас. Свобода может ограничивать, если является лишь показательной. Вот вам газеты, вот вам лекции с учёными международного уровня. Информация отобрана и перепроверена всеми надзор инстанциями. Вкушайте порционно хорошо пережёванную информацию. Никакой грубой пищи. Никакого информационного фастфуда. — Полегче, Большевик, — Соло бёдра свои напрягает, и пальцы оказываются сжаты внутри нежными стенками. Илье это чувство нравится даже больше, чем он показывает. Пальцы медленно выходят наружу, и Соло тянет их к своему рту. И усмехается: что, Илья, это, по-твоему, грязно? Нужно было думать прежде, чем заходить так далеко. Наполеон уверен: чтобы победить, нужно исходить из того, что уже всё потеряно. Потерпи. Подожди. А дальше смотри, что будет. Как влажные пальцы снова раскрывают нутро. И Илья тянется за поцелуем, удивляя Соло полнейшим отсутствием брезгливости. Илья как человек, что спит на камнях и укрывается хворостом — его можно смутить только наличием комфорта. Всё остальное он способен стойко выдержать, вытерпеть, пережить. — Следи за запахом, Илья, — Соло всё ещё напоминает о важном. И то интимное, которое принадлежало только им, становится ещё одним уроком. Вот запах красного. Вот запах терпкого. Строгих линий, составляющих не только углы, но и колючие иголки. Дышишь — и становится больно. И не хватает в груди детали, которая могла бы всё это искрошить и насытить его кровь кислородом. Выдохни углекислый газ. Утащи в постель кого хочешь. Укради новенький Ford Mustang. И живи, живи, живи — кроткую, но интересную жизнь. Может быть, в клетке бы удалось сорвать лишние пару десятков лет, но кто готов спорить о количестве и качестве. Это корреляция изучена не в той сфере. Просто обмануться — приятнее всего. Соло ищет во всех газетах подтверждение собственной жизни, собственных знаний. Он ищет статьи о том, как пахнут русские, и после победно замечает: они ничем не отличаются от других. От Ильи пахнет не хуже и не лучше тех альф, которых Соло приглашал в свою постель. Он занимался с ними сексом, он брал от них всё, что хотел и порой — он позволял им брать себя. Он чувствует запах свежести после дождя, и влагу в своих руках. Между пальцев протягиваются липкие следы от смазки. Илья пока пытается удерживать свой вес, и пальцами прощупывать внутри его ребристые стенки, а Соло изучает снаружи. Добраться бы до чего-то, думает Илья, что снимет с Наполеона маску, но, кажется, она приросла к его коже. Или это Соло делает вид, что настоящее лицо фальшиво, и ему верят, хотя он говорит чистейшую правду. Наполеон собирает с головки ещё немного смазки, и до влажных звуков сцепленными в кольцо пальцами ласкает вверх-вниз. — Твой запах меняется, — но это не уровень возбуждения. Это что-то чёрно-красное. Возвращается лёгкий запах металла и мяты. — Мне не нравится. Соло усмехается: ну прости. Не всё можно контролировать. И не всё жаждет контроля. И вот они рядом, но их отделает огромная пропасть оттенков. От Ильи пахнет самой жизнью, от Наполеона — касанием смерти. Он выбирает не себя. Он целует Илью. И тот кончает от его рук. И Соло продолжает сперму размазывать по всему стволу. Может, будь у них немного больше времени и немного другой обстановки, Соло бы закинул свою ногу на его бедро и подтолкнул к чему-то большему. — Если ты устроишься на мне, я смогу больше, — Илья имеет в виду, что у него станет свободна целая рука, которой он сможет касаться Наполеона. Но тот качает головой и просит добавить ещё целый палец. Илья слушается и проталкивает третий. Если Наполеону так не хочется шевелиться, то пожалуйста. Илья же не заставляет. Он поднимается, упираясь коленями в постель между раздвинутых ног. Он видит теперь, как его пальцы исчезают в теле, оказываются полностью внутри, обволакиваемые пульсирующими ребристыми стенками. Если надавить — очень мягко. Илья делает глубокий вдох, прежде чем обхватить второй рукой член. Соло никак это не комментирует, хотя видит, что Илья делает некоторое усилие над собой. — Если ты… — Заткнись, — просит Илья. Никакой тонкой работы, хочется заметить Наполеону. Но пальцы никуда не исчезают. Они внутри и снаружи. Они внутри и снаружи. И Илья, едва ли не закусив губу, пробует ласкать его и так, и так. Соло смотрит на него, и просто надеется, что раскрасневшееся лицо не станет ни о чём Илье говорить. Это же исследовательская деятельность, открытие новых границ — прочь какие-либо удовольствия! Нужно время, чтобы Соло смог принять больше трёх пальцев, и нужно время, чтобы Илья смог принять в себе это желание быть, чувствовать, любить. Ему нужно время переварить это всё и прийти к пониманию новой нормы. Нормы, которая, возможно, ещё в ближайшие полвека не будет принята таковой. История складывается на борьбе и страданиях. Люди погибают за свои идеи ради мира и истории, которую потом никто не хочет учить в институте. Соло просит «вот так». И Курякину удаётся поймать момент, понять, что именно Соло нравится, и повторить это снова. Согнуть пальцы внутри, расслабить снаружи. Ласкать член быстро и легко, а внутрь толкаться с силой, но размеренно, будто бы каждый раз преодолевая сопротивление мышц. Даже когда нутро раскрывается само, Илья всё равно делает такой вид… Соло на него смотрит. Он впервые выбирает не себя. И с каждой минутой всё больше убеждается в том, что поступает верно. Инъекция валяется у резной ножки. Где-то там же должно валяться и сознание Наполеона. Его перспективы на жизнь. Справедливости ради, он столько всего за это время успел изучить и узнать. А главное — его знания не тронет ни огонь, ни вода. Ни запреты. Эти знания у него в голове. Он сможет рассказать, с чего начался мир. Какую молекулу открыли самой первой. Великий взрыв. Убийство Кеннеди. Атомный взрыв. Внутри Соло что-то упорно ломается, и не хочет выстраиваться обратно. Его тело сначала напрягается каждой мышцей, а потом обмякает на кровати, оставляя в понимании только белые следы и то, что пальцы куда-то исчезают. Наверное, на изжелтевших страницах газет, в какой-нибудь из статей говорилось о том, что первые признаки безумия — это повторение. Неизменная единица каких-то событий, что совершают круг, что вертятся подобно колесу Сансары. Илья вытирает Соло, и спрашивает, в порядке ли он. Соло не знает, но отвечает, что да, в полном. Как человек, которого ещё недавно пристрелили, оживили и снова пытаются убить. Илья улыбается, говорит, что хорошо, что у Наполеона ещё остаются силы для юмора. Для этих глупых и неуместных шуток. Потому что шприц с пола поднят, потому что он снова в его руке. Это не нож. Это не оружие. Это не спасение. Это не приказ. Это выбор. Ты или тебя. — У тебя ведь есть запасной план, если я не буду действовать по твоим инструкциям? Соло спрашивает, что Илья задумал. Он спрашивает: ты совершишь ещё одну глупость? — А ты принюхайся и скажи. И Соло понимает, что не чувствует запахи. Что всё заходит так далеко, что от него несёт, разве что, смертью, а он даже не может этого ощутить. Нет щекочущей правды на кончике языка. Вот если бы настоящее пахло — оно бы пахло как Илья, что снимает защитный колпачок с иглы. — Я не успею тебе помочь сам, — говорит Илья. Говорит, что это смогут сделать они. Все те, кому Илья не хочет и не может доверять. Но порой врагу даёшь второй шанс в надежде на исправление. Или пользуешься теми ресурсами, что предлагает жизнь. Соло вбирает воздух. Чистый и пустой. Без всякого рода информации. Нужно полагаться на остальные чувства, но, если отбили самое главное, что он может сделать? Как он может пойти без ног? Он сможет ползти на руках — но это не одно и то же. — Илья? — зовёт Наполеон. Илья поворачивается к нему, прощупывая пальцами шею. — Что ты задумал? Ни единого запаха. Только чёрная кровь. Илья медленно иглой протыкает кожу, и снотворное через кровь заполняет его организм. Сначала тяжелеют веки, потом шприц оказывается на полу. Илья думает: небезопасно. Открытая игла в его ногах. А Соло дышит рядом с ним и что-то говорит. Соло ничего не чувствует. Илья ничего не чувствует. Никаких запахов нет.