Перерастешь

К лету две тысячи одиннадцатого Женя окончательно постигает дзен и впервые за все прошедшие годы, не испытывая ни малейших угрызений совести, подмахивает Игорьку отпуск в те же даты, что и себе самому. Даже пару дней разлета для приличия не закладывает, как позапрошлом году, когда они в Сочи вместе гоняли, а сдает в кадры два едва ли не под копирку написанных заявления и с каменным лицом выходит за дверь, не обращая ни малейшего внимания на изумленный взгляд Софьи Валентиновны. Потому что, во-первых, достало уже пуще горькой редьки отчаянно и не очень-то успешно делать вид, что никто его нежной дружбы с молодым капитаном не замечает - замечают, еще как, и, слава богу, хоть не догадываются, насколько там на самом деле нежная дружба. Восемь с небольшим лет Игорек тут пашет на износ, и пора бы уже перестать скрывать от всего отделения, что знакомы они еще с тех пор, как Игорь совсем пацаном был. Пусть и пойдут шепотки, что сюда он по блату попал сразу после академии, но зато ни у кого попросту язык не повернется ляпнуть теперь, что остался Игорек на своем нихрена не теплом местечке по той же причине. А во-вторых, пустить сейчас Игоря одного в Питер - это значит, приехать потом через несколько дней и всю оставшуюся неделю отпуска выслушивать стенания о сорванной спине. А что, десять соток картошки на даче у Федьки с Леной ведь сами себя не выкопают, пока последние сухие деньки стоят. Им, этим соткам, плевать на их с Игорем конспирацию, они и сгнить могут к чертям собачьим, если не успеть вовремя, а Федька потом еще полгода нудеть будет, что жареную картоху все жрать любят, а вот спину гнуть - только те, кому больше всех надо. Плавали в восьмом, повторения ни он сам, ни Игорек не жаждут. Это Женя, уверенно перешагнув за полтинник нынче весной, все еще может запросто полдня ишачить в огороде, только пот потом утрет с окончательно поседевших висков да коленку к вечеру согревающей мазью намажет, чтоб к утру не разнылась. Бурный роман с молодым мужиком и регулярные тренировки в спортзале неплохо помогают душой и телом не стареть, несмотря на безжалостные цифры в паспорте да на очередном именинном торте. А Федька вот сдал в последние годы на сидячей своей работе, хоть они и ровесники почти, раздобрел и с тонометром все чаще нянчится, так что с лопатой по огороду точно бегать не станет, лишь для виду пару кустов подкопнет да учешет в тень веранды, оставив Игоря одного с этими холерными десятью сотками корячиться. Так что выручать надо, как ни крути. Тем более, что август в ленобласти нынче - не соврала Леночка, когда позавчера созванивались, - выдается на диво теплым. Нет, по ночам, конечно, уже свежо и до сортира в одних лишь трусах не добежишь, одеваться приходится, зато днем даже припекает слегка под шпарящим северным солнцем. Игорь решительно стягивает потную, вымазанную в земле футболку и, заткнув ее за пояс стареньких рабочих джинсов, совершенно по-хулигански Жене подмигивает, снова берясь за лопату. Балда, знает же, что у Жени аж дух от этого зрелища перехватывает, и все равно, явно красуясь, покрепче обхватывает черенок и с силой всаживает лопату в землю, а потом напрягает руки и картинно медленно давит на нее, выворачивая куст. Сельская, мать ее, эротика. Женя сглатывает, проходясь жадным взглядом по широким загорелым плечам и замечая, как капля пота быстро скользит по шее, а потом, досадливо пнув в игореву сторону гнилую мелкую картофелину, усилием воли отворачивается. Шумно выдыхает, неловко поерзав на своем перевернутом ведре, и запускает пальцы в рыхлую землю, шаря в разворошенной лунке. Авось там еще чего-нибудь осталось. Отчаянно хочется подняться на ноги, сделать пару шагов и, поймав Игорька за пояс джинсов, слизнуть с его шеи этот соленый грязный пот, а потом долго и со вкусом целовать, смяв пальцами крепкий подтянутый зад, так и напрашивающийся на какие-нибудь сомнительные приключения, но нельзя ведь. На веранде, прихлебывая прохладный квас, как какой-то важный помещик, зорко следящий за крепостными, восседает Федя, да и Лена в окне кухни маячит, колдуя над окрошкой. Нет-нет, да и бросит взгляд на улицу, сочувственно прикидывая, не пора ли достать из холодильника новую банку с квасом, а то как та, что на крыльце стоит, уже опустела. Даже спустя семь лет оба они пребывают в блаженном неведении о том, что под самым носом творится, и Женя, положа руку на сердце, предпочел бы, чтобы так оно и дальше оставалось. Тихо, мирно и по-семейному, без скандалов и справедливых обвинений. С Игоря, он уверен, взятки-то гладки были бы, а вот самого Женю давние друзья не поняли бы совершенно. Решили бы, как пить дать, что он Игорьку голову заморочил, и слушать бы ничего не стали. Федя с Леной люди замечательные, но совсем из другого теста, нежели, как оказалось, он сам - из советского, старого-доброго и неподатливого. Заведенные на тех дрожжах, которые мигом опадут, стоит только заикнуться, что они с Игорьком вообще-то не только в одной квартире обитают, но и в одной постели спят. И нет, не стыдно Жене перед ними ни капли - не за то, что он Игоря любит так, как не всякая пригожая и пришедшаяся б ко двору девчонка любила бы, о которой Федя с Леной вот уже который год вслух грезят всякий раз, стоит Игорьку на их пороге нарисоваться, - просто проблем лишних не хочется. И друзей близких - и, пожалуй, что единственных, - терять не хочется тоже. Женя уверен, прознай Федька о том, что там в этой их с Игорем блядской Москве творится, сначала за сердце бы схватился, а потом достал бы табельное и, позабыв про свою одышку, как зайца гонял бы его самого между грядок, пока Лена с растерянным взглядом искала бы в холодильнике корвалол и задавала бы Игорю осторожные, но такие бессмысленные вопросы. Мол, как же так. А потом после честного и непростого разговора кончилась бы дружба, без следа растаяв, потому что шашней с любимым крестником Федя с Леной ему бы ни за что в жизни не простили. Не сумели бы понять, что вовсе не из-за него Игорек по кривой дорожке содомитского разврата пошел, а просто потому, что так случается порой. Не поверили бы, что Игорь еще в свои пятнадцать знал, чего хочет, в то время, как сам Женя ни ухом, ни рылом не догонял, чем дело пахнет. Так что, нет, кое-чего иногда даже самым близким лучше не знать, думает Женя, скидывая в ведро еще пару картофелин и переползая к соседнему кусту. Пусть лучше считают, что Игорек в очереди на служебную квартиру стоит и у Жени живет, чтобы в разваливающемся на куски общежитии не мыкаться. Спокойнее оно как-то. Не так часто они с Игорем в Питере бывают, чтобы все на карту ставить, наверняка зная, чем эта дурацкая честность обернется. Не так уж сложно пару раз в год - на новогодние, да недельку в конце лета, - приличия соблюдать и руки не распускать почем зря. А Игоря он еще поцелует. Вечером, прикрыв лаз на чердак, отведенный в их полное распоряжение, завалит спиной на сдвинутые матрасы и будет долго, садистки медленно вылизывать горячий рот в отместку за устроенное прямо сейчас представление. А потом, возможно, и отсосет, наслаждаясь тем, как Игорек, закусив ребро ладони, старается ни звука не издать, дрожа и нетерпеливо толкаясь навстречу бедрами. Ну, если, конечно, хоть какие-нибудь силы после этой ебучей картошки останутся. Вздохнув, Женя закидывает в ведро четыре крупных картофелины-переростка и, потянувшись, чтобы размять спину, тоже стягивает футболку, накидывая ее на голову, чтоб котелок не напекло. Жарко пиздец. А потом, сняв рабочие перчатки, достает из-за уха припасенную сигарету, прикуривает и, заметив разом притуманившийся игорев взгляд, мстительно думает о том, что в эту игру можно играть вдвоем. - Вот ты мудила, - бормочет Игорь, утирая пот со лба и широко улыбаясь, а затем кивает в сторону дома и предлагает: - Давай завязывать, а? У тебя нос уже сгорел. Отдохнем и баню затопим. - Сука, все-таки сгорел, - Женя, поправив темные очки, досадливо морщится и, затянувшись, поднимается на ноги. - Я ж, блядь, с юга. Как так вообще? - Суровое питерское солнце никого не щадит, - ржет Игорь, втыкая лопату в землю, а потом, прихватив ведро с накопанной картошкой, первый идет к дому. Оборачивается через плечо и добавляет весело: - Сейчас рожу тебе сметаной намажем и все путем будет. - Я тебе блин, что ли? - ворчит Женя, поспешно подрываясь следом. - Там пантенол в сумке есть. - А сметаной прикольнее, - не успокаивается Игорек и, пристроив свою задницу на крыльце, оборачивается к усмехающемуся в усы Федьке: - Скажи, дядь Федь? - В жопу иди, - закатив глаза, советует Женя ехидно, а потом, присев рядом, будто бы ненароком приваливается к Игорю плечом. Невинно совсем, но прошибает знатно, будто током ебнуло. От Игоря пахнет потом, солнцем и домом. А еще - предвкушением и совершенно невыносимой, рвущей сердце на части, любовью, которая с каждым годом будто бы все сильнее становится. Женя улыбается и прикрывает глаза. Насрать, что нельзя сейчас голову повернуть и уткнуться губами в горячую шею, зато он может сидеть вот так, блаженно вытянув ноги, и наслаждаться моментом. Одним из многих и неизменно самым лучшим просто потому, что с Игорем рядом по-другому и не бывает вовсе. Федька бубнит увлеченно, что надо бы на рыбалку выбраться обязательно, чтобы ухи свежей наварить, Игорек, попыхивая сигаретой, вяло обрехивается, что ранних подъемов ему и на работе с лихвой хватает, а Женя, чувствуя кожей его мокрое обжигающе жаркое плечо, молча подставляет лицо легкому ветерку и в спор благоразумно не лезет, решив, что там и без сопливых скользко. Все тело приятно гудит и ноет от усталости, а еще нос чешется, не то готовясь облезать уродливыми лохмотьями, не то к вечерней смородиновой настойке. И Женя, наощупь затушив бычок в консервной банке, пристроенной на нижней ступеньке, осторожно опускает голову Игорю на плечо. Этим Федьку не удивишь, как ни старайся, давно привык уже и даже внимания не обращает, списывая все на давнюю дружбу, зато Игорек, вздохнув, резко сворачивает свой отчаянный гундеж и, притихнув, замирает, украдкой касаясь кончиками пальцев жениного локтя. Впереди еще целых пять беззаботных дней, прежде чем придет время обратно в Москву собираться и снова впрягаться в бесконечную рабочую рутину, и Женя расслабленно улыбается, не открывая глаз. Здесь и сейчас он счастлив. Впрочем, как и в любой из тех дней, когда Игорь рядом. Закатное солнце робко ложится алым всполохом на дощатый пол, заглядывая в предбанник сквозь распахнутую настежь дверь. Не греет уже, конечно, но красиво пиздец. Женя сидит на низкой лавке и, расслабленно подпирая собою стену, наблюдает, как Игорь, присев на корточки, лениво, но со знанием дела ворошит длинной кочергой поленья в печке. Для самого Жени все эти банные ритуалы - что лес темный. Париться - это да, это отлично и вообще дух укрепляет, а вот с растопкой корячиться - увольте. Он и у себя-то на даче этим не занимается никогда, даром что еще лет пять назад баню справили наконец, а вот Игорь обожает повозиться и с дровами, и с вениками, и еще хрен знает с чем. В прошлом году, вон, даже сам на крышу лазал дымоход чистить, никому не доверив. Спустился весь чумазый и довольный до чертиков, а Женя его потом от сажи в этой самой бане часа полтора отмывал, посмеиваясь и то и дело ласково прижимаясь губами к мокрой горячей коже. Игорь закидывает еще одно полено в печку и, прикрыв чугунную дверцу, тыльной стороной ладони утирает пот со лба. Жарко становится здесь, на воздух бы надо, чтобы не угореть, да дверь прикрыть не помешало бы, чтоб тепло не выпускать, но Игорек плюхается задницей на пол, а затем подползает ближе и, опустив голову на женино колено, прикрывает глаза. После тянется к руке наощупь, гладит костяшки ласково, касается кончиками пальцев и, остановившись на безымянном, неожиданно спрашивает чуть ли не шепотом: - Ты обручалку свою зачем снял? - Только заметил? - растерянно хмыкает Женя в ответ, немало удивляясь. Столько лет они вместе, и никогда раньше Игорю и в голову не приходило его об этом спрашивать, а тут вот - на тебе. Ни с того и ни с сего. - Ну что я, слепой, по-твоему, что ли? - Игорь лениво фыркает. - Ты давно ее снял, еще задолго до того, как я к тебе перебрался. Вот мне и интересно - почему? И Женя, взъерошив его темную макушку, призадумывается. А ведь и правда - почему? Сейчас уже и не вспомнишь, как на самом деле все было. Может, из-за того, что как-то, еще летом две тысячи первого, один прикомандированный из Митино майор его на шашлыки звал с супругой вместе, отметить удачно завершенное расследование. А может, из-за взглядов жалостливых от тех немногих, кто в курсе был, что он вдовец давно и все никак не отпустит прошлое. Но вероятнее всего - да нет, почти наверняка, - по той простой причине, что осознав наконец свои муторные, но такие с головой накрывающие и однозначные чувства к Игорю, просто не мог поступить иначе. Нельзя ведь на двух стульях разом сидеть, как ни крути. Да и мерзко было от себя самого всякий раз, когда сдавленно выстанывая в подушку что-то невнятное от таких ярких и таких стыдных снов, просыпался резко среди ночи, тер лицо руками и чувствовал на щеке прикосновение теплого, нагретого кожей золота. Не по-людски как-то совсем. - Да просто пора пришла, - наконец говорит Женя, пожимая плечами и заталкивая воспоминания подальше в темный угол, где им и место. Не врет, не уходит от ответа, а попросту резюмирует, не вдаваясь в подробности и надеясь, что Игорь этим вполне удовлетворится, однако, разумеется, Игорь не отстает. - Из-за меня? - спрашивает глухо, и от прямого вопроса уже не уйдешь, дипломатически извернувшись. - Из-за тебя, - Женя кивает. Упирается затылком в дощатую горячую стену и чувствует себя в угол загнанным. Игорь всегда умел его на чистую воду выводить, не стоило и сомневаться, что и в этот раз так же будет. И чего только привязался? А Игорь тем временем сжимает его пальцы в своей ладони и спокойно заявляет: - Ну и дурак, - и, помолчав немного, продолжает тихо: - Это же память. Ты так сильно ее любил, думаешь, я бы не понял, если бы ты до сих пор обручальное кольцо носил? - а потом резко распахивает глаза и, вскинув вторую руку с тускло блеснувшим серебряным ободком на указательном пальце, запальчиво заканчивает: - Я свое, пусть и не обручальное, никогда не сниму. Пусть с ним и прикопают потом. Женя коротко вздрагивает, ловит его потемневший взгляд и, ласково улыбнувшись, ворчит, чувствуя, как в груди от этих слов тесно становится: - Память, Игорек, она вот здесь, - и, пару раз коснувшись пальцем лба, добавляет примирительно: - А кольцо - это просто кольцо. Я любил, это правда, и верность хранил, и убивался даже дольше, чем приличия обязывают, а теперь тебя люблю. Да и потом, как-то все это неправильно - спустя столько лет до сих пор обручалку таскать, а самому жить во счастливом грехе. Не по-божески, сечешь? Двадцать три года прошло. Полжизни, считай. Достаточный, вроде бы, срок, чтобы отпустить когда-то несбывшееся и без оглядки на прошлое жить. Вспоминать иногда с теплой улыбкой, разглядывая старый пыльный альбом, да раз в пару лет в Ростов выбираться, чтобы свежих цветов принести и буйные сорняки у памятника проредить. Хватает этого, чтобы обо всем хорошем, что было когда-то, не забывать, а вот каждый божий день взглядом на венчальное золотое кольцо напарываться и чувством необъяснимой вины мучиться - уже лишнее. Маруся бы этого для него точно не хотела, но разве ж Игорю объяснишь? Если начать объяснять - до ночи не управятся. Придется рассказать и про то, как прощались с Марусей, и про то, как она, не в силах говорить, лежа на больничной койке развода требовала, гневно сверкая глазами и строча на невесть откуда взявшемся листке всякую ахинею. Поэтому Женя просто молчит, гладит осторожно жесткие вьющиеся волосы и тепло улыбается, а Игорь, не выдержав тишины, бурчит: - Секу, - и, прижавшись щекой к бедру, тихо интересуется: - Но оно же у тебя осталось? - В столе храню вместе с крестиком, - кивает Женя спокойно, а потом, подумав, добавляет: - Там им и место, Игорек. Хочет добавить еще, что и Игорь когда-нибудь поступит так же со своей памятью - когда отболит, - но в последний момент прикусывает язык и благоразумно воздерживается от этой темы. Рано еще, не пришло время. Вот лет через десять можно и заикнуться, а пока Игорек к такому разговору не готов от слова совсем. Взбрыкнет, набычится и разозлится, что Женя раньше времени на себя домовину примеряет, а так не хочется сейчас момент портить. Жаль, что время вспять не идет, даже если очень сильно захотеть. Не бывает чудес, хоть усрись, и ничего с этим не поделаешь. Остается только смириться и жить так, чтобы потом, оглянувшись назад, ни о чем не жалеть. Любить так, чтобы каждый день до краев смыслом был наполнен, а не потрачен впустую. С Игорем это до смешного просто. Иногда Женя даже думает грешным делом, что Игорек и родился-то только потому, что кто-то там наверху сжалился и, зная все наперед, решил, что через много лет все именно так срастись должно. Что негоже Жене одному до старости мыкаться. Что попросту нельзя быть счастливым в жизни лишь однажды, а потом до конца дней своих горевать. Они встретились с Игорем в нестерпимо темные времена, когда Женя уже на себе крест поставил, а Игорю всего ничего до самой большой трагедии в жизни оставалось. Случайно встретились, будто бы судьба вела, не иначе, зацепились корнями и проросли друг в друга намертво. Так, что даже спустя - подумать только, - почти двадцать лет все еще никого ближе и роднее нет. Словно бы кто-то или что-то, неподвластное уму, связало их накрепко еще до самой первой встречи. И пусть с верой своей в Бога Женя давно распрощался, еретик такой, но вот за это нет-нет да почти готов иногда от души поблагодарить, переступив впервые за много лет порог церкви. Останавливает лишь мысль, что как-то глупо это все, да и не нужно никому. - Громко думаешь, - замечает Игорь почти с нежностью, а потом потягивается, обхватывает Женю рукой за шею и, улыбнувшись, просит: - Поцелуй меня, а? - Прямо сейчас? - уточняет Женя ошарашенно, мигом отвлекаясь от своих невеселых мыслей и невольно скашивая взгляд на распахнутую в августовский вечер дверь предбанника. Предложение, что и говорить, весьма заманчивое, но ведь если кто вздумает проверить внезапно, чего они с Игорем так надолго в бане застряли, проблем потом не оберешься. Как пить дать, придется тут же собирать манатки и гнать до города в стремительно сгущающихся сумерках. Благо что хоть на своей машине в последние несколько лет из Москвы прикатывают, чтобы на поезде с закрутками и мешком картошки не надрываться. - Ну нет, можешь подождать, пока дядь Федя из сарая с вениками придет, - с некоторым ехидством отзывается Игорь, закатив глаза, а потом, заметив вытянувшееся женино лицо, хмыкает: - Да не дергайся ты, я пошутил. Никто сюда не придет, я сказал, что сам вениками займусь. И Женя, тихо рассмеявшись, склоняется к нему близко-близко. Сминает горячие губы своими, обхватив ладонью затылок, целует тягуче и неторопливо, как весь день хотелось, и отшатывается лишь тогда, когда где-то вдалеке под Федькой натужно скрипит крыльцо веранды. Игорь улыбается шало, а потом громко ржет и, одним легким пружинящим движением подскочив на ноги, протягивает Жене руку. - Пошли, а то угорим тут, - заявляет он, коротко облизывая губы и торопливо приглаживая всклокоченные волосы, а потом подмигивает и добавляет с намеком: - Да и веники в сарае сами себя не навяжут. - Вот и вяжи свои веники, а я лучше с Федькой у мангала покурю, - поспешно открещивается Женя, выходя за ним следом на улицу и прикрывая дверь в баню. А потом устремляется к дому и, совершенно по-дурацки улыбаясь, достает из кармана штанов сигаретную пачку. - Вот я даже почему-то не сомневался, что так и будет, - немного разочарованно тянет Игорь у него за спиной, явно рассчитывавший от души потискаться в полутемном сарае за баней, а потом бросает вдогонку: - Смотри, шашлык не сожги, товарищ полковник, а то помню я, как ты в прошлом году меня углями кормил. Женя, не оборачиваясь, показывает ему средний палец и с трудом удерживается, чтобы ехидно не напомнить, что угли в тот раз получились исключительно из-за того, что они с Игорьком, от души наплевав на мангал, задорно трахались на полу дачной кухни, так и не добравшись до кровати. Игорь в ответ лишь громко ржет и, завернув за баню, громко скрипит дверью сарая. Дурак просто эталонный, с нежностью думает Женя, прикуривая и подходя поближе к Федьке, который уже развел бурную деятельность, возясь с мелкой щепой для розжига. Самый любимый дурак, с которым Женя собирается провести остаток всех своих дней и ни минутой меньше. Они с Федькой деловито топчутся у мангала, прихватив из холодильника пиво и, в кои-то веки оставшись вдвоем, увлеченно принимаются трещать о работе - чего нового, чего интересного и кого за неимоверную дурость хочется уволить к ебени матери. Простые и бесхитростные ментовские разговоры, которые так не любит Леночка и которые обычно, навострив уши, буквально впитывает в себя Игорек. И у Жени, конечно, нет от него секретов, но ведь нельзя же упускать шанс втихаря Федьке поныть, как этот балбес в прошлом месяце бухого вооруженного десантника полез в одиночку брать? Спору нет, другого выхода Женя бы и сам из этой истории не нашел, кроме как понадеяться на броник да, помолясь, пойти под пули - в квартире жена и дети были, не до раздумий совсем, - но испугался он тогда за Игоря знатно, когда с дежурки в полуобморочном состоянии Савин влетел и сообщил, что Гром там убиться решил. Федя хмурится, вздыхает тяжко и, протянув руку вперед, тихо говорит: - Закурить дай. - А Лена если увидит? - хмыкает Женя, но все же вручает ему пачку, на что Федька лишь плечами пожимает и бросает досадливо: - А то Лена не знает, что когда ты со своими байками про доблестную службу нашего оболтуса приезжаешь, я за неделю мало-помалу полпачки выкуриваю, - и, покачав головой, добавляет с каким-то странным ехидством: - Знаешь, я вот даже рад, что Игорек - твоя головная боль. Я б давно ему уже шею свернул за такие фокусы. - Да потакал бы ты ему во всем, себе-то хоть не ври, - смеется Женя весело, а потом, уловив движение рядом с баней, торопливо добавляет: - Я ему тоже глаз на жопу натянуть порой по три раза на дню хочу, но ведь мы ж такими же были. Вот рука и не поднимается. - За себя говори, - ворчит Федька, осторожно затягиваясь и неодобрительно качая головой. Хочет, наверное, сказать еще, что никогда таким дураком не был, в отличие от самого Жени и покойного Кости, но, заметив, что Игорь быстро идет к ним по дорожке от бани, скинув на крыльце свежие веники, вовремя прикусывает язык, чтоб душу не бередить. Сколько лет прошло, а он до сих пор лишний раз про отца при Игоре почти не заикается, хоть и догадывается, что отболело давно. Словно боится, что затянувшаяся сто лет как рана снова кровоточить начнет, стоит в нее неловко ткнуть пальцем. Только Женя совершенно точно знает, что нет - не бывать этому. С годами Игорь не только себя совсем простил, но и к отцу строже стал, на своей шкуре теперь зная, каково это - в пекло бросаться, помня, что тебя дома ждут. И, к чести его, делал это неохотно, только когда по-другому совсем никак. Исправно надевал броник, всегда носил с собой запасную обойму, а потом, возвращаясь, смотрел жалобным взглядом виноватой псины и молча прижимался губами к жениному виску. Не клялся, что больше так не будет, но обещал всем собой безмолвно, что глупостей постарается не наделать, и Женя ему верил. Женя видел, что Игорь совсем на своего отца непохожим вырос - трезвый ум и холодная голова на службе, ни намека на порочную тягу убиться на ровном месте, - и попусту не нудел. Так что, может, оно и к лучшему, что Федя про Костю речь не заводит - неизвестно еще, чем бы такая беседа закончилась. Федька своего покойного друга до сих пор чуть ли великомучеником считает, а Игорь вот уже много лет другого мнения. - О чем разговор? - интересуется Игорек, подходя ближе, и Федя, смущенно покосившись на сигарету в своей руке, вздыхает: - Да о тебе, горе луковое, - а потом поджимает губы и добавляет строго: - Слушаю, вот, про твои подвиги, и волосы на голове шевелятся. - Жалуешься? - укоризненно хмыкает Игорь, бросая на Женю короткий взгляд, но Женя, даже глазом не моргнув, замечает спокойно: - Нет, просто в курсе держу, чтоб Федька порадовался, что ты - не его забота, - а потом, покосившись на Федю, добавляет ехидно: - А то знаешь, он ведь нет-нет, да и ворчит иногда, что я у него собственноручно взращенный кадровый ресурс из-под носа умыкнул. Игорь тихо смеется, подступая поближе к мангалу - прохладно уже в одной футболке-то становится, - и, широко улыбнувшись, с самым невинным видом замечает, что учится шиложопости у лучших, а после легко и непринужденно закладывает Женю не за хуй собачий, рассказывая, как он с полгода назад побывал в перестрелке на совместной операции с наркоконтролем на окраине Одинцово, когда местный притон накрывали. Федя, крякнув, лишь головой качает и бормочет, что совсем они в этой своей Москве дурные, а потом любопытство все же берет верх, и он с интересом принимается расспрашивать, как так вышло, что полковник в поля полез. И волей-неволей, приходится рассказывать, конечно, а Игорь, довольный, что умудрился легко и играючи уйти от головомойки, закуривает и поддакивает иногда. О том, что сам Игорек там тоже был, Женя благоразумно умалчивает. Через пару часов, когда подоспевает баня, Игорь, прихватив полотенце и чистую одежду, с загоревшимися глазами зовет париться, но Женя лишь лениво отмахивается и возвращается к прерванной беседе о питерских торчках, на которых они плавно перескакивают со столичного наркоконтроля. В первый пар - это адское пекло, которое Игорек так обожает, - идти совершенно не хочется, от него в последние пару лет сердце частить слишком сильно начинает, да и дрова в мангале почти прогорели, того и гляди нужно будет начинать с мясом возиться. Уж лучше с Федькой пойдет, когда Игорек распаренный и горячий наружу выползет и сменит их на посту. Игорь выглядит слегка разочарованным, но виду почти не подает. Понимает, что странно все это выглядеть будет, если они тут как шерочка с машерочкой везде чуть ли не под ручку ходить повадятся, словно бы на рожи друг друга в Москве не нагляделись. Так и попасться можно ненароком, особенно если бдительность потерять, поэтому он лишь кивает и, прошагав мимо, скрывается за дверью бани, прихватив с крыльца березовый веник. Леночка уходит мыться последней, накрыв на стол в тесной кухне и строго-настрого наказав закинуть в мангал после мяса обернутую фольгой картошку. Покрасневший после баньки, точно рак, Федька заверяет ее, что все будет в лучшем виде, открывает еще одну бутылку пива и, глядя на Игоря, осторожно переворачивающего шампуры с зажатой в зубах сигаретой, ворчит, мол, шашлык не припороши. Игорь ухмыляется, не отвлекаясь от своего занятия, бросает на Женю быстрый взгляд, видимо, вспомнив, как однажды умудрился и вовсе сигарету выронить в мангал от теплого и ласкового прикосновения к пояснице, а потом смеется и, помахав картонкой, зажмуривается, когда легкий и белый, точно снег, пепел взмывает ввысь. Женя смотрит на него с улыбкой и лишь усилием воли удерживается, чтобы не подступить ближе. У них на даче забор высокий, можно даже поцелуй своровать с губ, и соседи ничегошеньки не увидят, но тут - другие правила, и Женя, длинно выдохнув сигаретный дым, засовывает руку поглубже в карман олимпийки, чтобы лишнего соблазна не было. Ужинают по-семейному тихо и уютно, обсуждая, что на следующий год бы крышу поправить надо, а еще гараж давно пора достроить, а то третий год один фундамент торчит, а машины на улице раскаляются так, что хоть яичницу на капоте жарь. Совсем своим стал за столько лет, думает Женя умиленно, даже этот самый гараж Федька на две машины задумал, хоть и бывают они с Игорем тут нечасто. После бани, жирной сочной свинины и клюквенной настойки развозит знатно, и Женя с улыбкой наблюдает, как Игорек выпроваживает отчаянно клюющую носом Леночку спать, заявив, что сам разберется, куда тарелки составить. За нею откланивается и Федя, пробормотав, что полночь почти, а он человек почтенный, отвыкший уже по ночам кутить, на что Женя, негромко рассмеявшись, замечает, что и ему тогда пора на боковую, раз уж спать в этом доме уходят по старшинству. Игорь наблюдает за этим представлением с нескрываемым ехидством, а потом, одним махом допив свою настойку, принимается собирать со стола посуду. Тарелки перемывают быстро, слаженно и привычно, стоя бок о бок и едва-едва соприкасаясь плечами. Прохладная вода в тазике приводит в чувство, рассеивая навалившуюся было дрему, и Женя, чутко прислушавшись к тишине дачного дома, негромко говорит, слегка повернув голову: - Шампуры и кастрюлю на утро оставим. Под шлангом вымоем, чтоб тут грязь не разводить, - и, потянувшись к Игорю, коротко касается губами ключицы, торчащей из горловины растянутой старой футболки. С обещанием и чтоб даже спорить не вздумал. Но Игорь и не собирается. Кивает, склоняет голову набок, открывая свою длинную, изрядно загоревшею за лето шею и привычно подставляясь под легкие и почти невесомые поцелуи, а затем шепчет в ответ: - Да разумеется. У меня на ночь несколько другие планы, нежели чем шампуры драить, - и, усмехнувшись, добавляет спокойно и бесстыдно: - Я в баню смазку с собой брал, так что выводы сам делай. И Женя, шумно втянув носом воздух, чувствует, как неотвратимо накрывает возбуждением. Одна только мысль, что Игорек в этой самой холерной бане, стоящей всего метрах в десяти от мангала, себя пальцами трахал, кусая губы и сдерживая рвущиеся наружу стоны, нехило бьет по мозгам. Нехило бьет под дых, разливая по телу обжигающую волну желания. Такую, что вот прямо здесь и сейчас хочется прижаться ближе, скользнуть рукой за пояс висящих на честном слове треников и садистки медленно протолкнуть в Игоря сразу пару пальцев, чтобы не смотрел так самодовольно и с подъебкой. Чтобы задохнулся и глаза прикрыл, неловко переступая с ноги на ногу и обняв за шею. - Весь дом перебудим, - тряхнув головой и сбрасывая наваждение, хрипло замечает Женя, вопреки своим же словам легонько, больше дурачась, чем всерьез, прикусывая солоноватую кожу чуть повыше ключицы. Несет какую-то разумную и одновременно совершенно не имеющую смысла чушь, будто бы не он ведь день на Игоря пялился голодно и с предвкушением, только и мечтая извалять того по матрасу на чердаке. - Да мы по-тихому, - Игорь хмыкает, тяжело дышит и, наощупь обтерев руки полотенцем, рассеянно гладит Женю по затылку, все больше и больше уплывая от почти невинной, по сути своей, ласки. Всегда он так, стоит чуть приласкать - и дуреет бесповоротно. Сколько бы лет не прошло. - Не умеешь ты по-тихому, Игорек. Хоть рот тебе завязывай, - тихо фырчит Женя, потираясь носом о горло и уже наперед зная, что любые его аргументы сейчас бессмысленными будут, даже самые неоспоримые, и лишь надеется, что у них обоих хватит мозгов не спалиться вот так по-тупому и на самом горячем. Игорь отступает на полшага, смотрит потяжелевшим темным взглядом и почти спокойно - лишь неровное дыхание его выдает, - роняет без тени сомнения: - Еще скажи, что тебе это не нравится. Женя сглатывает. Нравится. Еще как нравится, когда Игорь громко и сладко стонет под ним, но ведь не у Федьки же с Леночкой буквально над головами. Тут как-то поосмотрительнее надо быть, коли уж приперло. Игорь удовлетворенно хмыкает, глядя на то, как Женя с ответом не находится, а потом, в полной тишине прошагав с тазиком на веранду, выплескивает воду куда-то в палисадник и, вернувшись в дом, тихо предлагает: - Пойдем? И Женя послушно бредет за ним следом к чердачной лестнице, наскоро обтерев руки влажным вафельным полотенцем. Игорек взбирается по лестнице первым и, глядя на его крепкий, обтянутый тонкими штанами зад, Женя замечает небольшое влажное пятно от разогревшейся потекшей смазки. Вот ведь дурной. А если бы заметил кто? Впрочем, сам вот Женя в потемках не углядел, так что Игорь, похоже, знал, что делает и специально черные треники натянул, а не свои любимые светло-серые. А еще знал, как быстро и качественно расплавить Жене мозги так, чтобы ни одной вменяемой мысли не осталось и хотелось только, наплевав на все предосторожности, затрахать его до отключки, уткнув лицом в подушку. Лишь бы рассохшийся пол на чердаке не скрипел слишком сильно, мать его так, думает Женя, прикрывая за собой люк и выпрямляясь, а потом застывает, точно завороженный, когда Игорь поспешно стягивает через голову футболку, и говорит тихо: - Замри. Игорь послушно замирает, как вкопанный, и в неверном лунном свете, пробивающемся сквозь пыльное небольшое оконце, он кажется почти неземным. Не то из камня выточенным, не то сотканным из чего-то неосязаемого и воздушного. Футболка падает к ногам, выскользнув из расслабленных пальцев, а Женя, в два широких шага сократив расстояние, прижимается к игоревой спине и, обняв за пояс, шепчет: - Такой ты у меня красивый, просто сдуреть можно. Игорь тихонько смеется, немного удивленно, но бесконечно тепло, а Женя, коротко прикасаясь губами к лопаткам, оглаживает его живот ладонью и, нырнув рукой за пояс штанов, скользит ниже, путаясь пальцами в курчавых жестких волосках. Игорек почти всегда после душа или бани поиском трусов не заморачивается, вот и теперь стоит посреди чердака почти голый, только шнурок потяни, но Женя отчего-то этого не делает. Медленно ласкает его прямо вот так, забравшись рукой в растянутые спортивные штаны, и ловит мелкую дрожь всем телом. Семь лет они вместе. Он знает Игоря наизусть. Знает, от чего ему сносит крышу начисто и от чего Игорек плавится, точно пломбир, на солнце, но это, черт возьми, не приестся никогда. Ни это сбившееся дыхание, ни тихие вздохи, ни солоноватая кожа под языком. Игорь жадно толкается в кулак, запрокидывая голову, а потом поспешно стягивает с бедер штаны и те падают к его ногам быстрее, чем Женя успевает перевести дыхание. Одной рукой он неспешно водит по игореву каменному члену, другой слепо шарит по всему телу, то обнимая ладонью горло, то спускаясь по груди и животу ко внутренней стороне бедра, и Игорь, сорванно дыша, ловит каждое к себе прикосновение, впитывая его, как губка. Трется стояком меж ягодиц, прикусывает осторожно под лопаткой, чтобы следов не оставить, а потом, тесня Игоря к застеленным в углу матрасам, нехотя выпускает его из рук и осторожно давит на плечи. Женя ждет, что тот развалится по их спартанскому ложу морской звездой, как это часто бывает, но Игорек, чтоб ему лопнуть, обезоруживающе спокойно поведясь на жест, опускается на колени. Замирает так на мгновение, а потом, не оборачиваясь, усаживается на пятки и чуть склоняет голову, будто и впрямь сегодня решил паинькой побыть. Будто чувствует, как Женю разметывает в щепки от неведомо откуда свалившейся нежности, и решает, что с него не убудет не портить всю малину. А может, просто тоже проникается этой тихой лунной ночью и ощущением безграничного трепета перед красотой момента. У них по-разному было, но так - кажется, еще никогда. Свет - холодный и почти белый, - заливает его плечи, и Женя, тихо выдохнув, торопливо стягивает с себя одежду. Опускается позади, тоже коленопреклонный перед этим дивным бесстыжим видением, и, крепко обняв Игоря поперек груди, вжимается губами в родинку у верхнего позвонка. Зарывается носом в пахнущие березовым листом волосы на затылке и выдыхает: - Хороший мой, - и, чуть смутившись, тут же замолкает, чувствуя, как Игорь коротко вздрагивает. Женя обычно на такие вот телячьи нежности скуп, но сейчас то ли клюковка язык развязывает, то ли это тихое и спокойное счастье, рвущееся изнутри наружу, и хочется нести беспросветную чушь не замолкая. Хочется не делом, как обычно, а словом Игорю показать, насколько тот важен. Рассказать, что жить без него не может, хоть это и давно очевидная для Игорька вещь. - Так люблю тебя, что ты и представить не можешь, - шепчет Женя, беспорядочно целуя плечи и ощущая, как в груди тесно становится, а Игорь, поймав его ладонь, мягко замечает, подавая наконец голос: - Могу, - и от его тона, ровного и уверенного, сердце на части рвется. А потом заново собирается из ошметков, срывается вскачь и кажется таким огромным, что вот-вот грудную клетку проломит. Он давно уже не тот мальчишка, которого Женя нет-нет, да изредка вспоминает, чувствуя, как горят уши. Ничего в Игоре не осталось даже от колючего подростка, который уверенно вещал про свою неземную любовь в тесной на шесть метров кухне. И даже, как ни крути, с зеленым лейтенантом, исправно таскавшим на службу форму, которую он по утрам доставал из жениного шкафа, ничего общего уже нет. В последние годы он становится просто Игорем - давним другом, любовником и самым близким человеком в этом сумасшедшем, стремительно меняющемся мире. Тем, кто действительно понимает, что Женя чувствует, и тем, кто вот так же по-дурацки отчаянно любит в ответ. Так что да, как бы там ни было, Игорь может его понять. Женя почти не дышит, коротко и ласково касаясь губами шеи. Ладонями по плечам вниз, потом на бедра, прижаться теснее, притираясь членом меж ягодиц, и все - Игоря ведет окончательно и бесповоротно. Обмякает, почти падает вперед, в последний момент все же выставляя перед собой локти. Возится осторожно, утыкаясь лбом в предплечье, плавно и явно рисуясь прогибается в пояснице, зная, что Женя от него такого каждый раз, как в первый, с ума сходит, а потом шепчет едва слышно: - Давай уже, а? Я правда постараюсь не шуметь. И неужели он и впрямь думал, будто Женю может остановить мысль, что их услышат? Ну услышат - и услышат, все равно никто на чердак не полезет, а утром можно в случае чего с три короба напиздеть про рельсы-рельсы и шпалы-шпалы. В конце концов, полдня над картошкой убивались, могло и спину защемить. Женя улыбается своим мыслям, склоняется ниже и, чуть дразнясь, слизывает с игорева позвоночника мелкие капельки пота - ишь, как заполыхал, - а потом, не теряя больше времени, толкается в него сразу двумя пальцами по скользкому и влажному. Медленно двигает рукой и, чувствуя, как легко и расслабленно Игорь подается навстречу, добавляет третий. Расстарался Игорек, ничего не скажешь, как по маслу идет. Видать и впрямь во что бы то ни стало вознамерился сегодня уснуть хорошенько затраханным, чтобы с процентами компенсировать себе две прошлые ночи, когда сил хватало лишь на то, чтобы сонно потискаться, да тихонько подрочить. Игорь тяжело дышит, чуть подрагивает и все больше плывет с каждой секундой. Такой он, конечно, чувствительный, что рехнуться можно. Такой чувственный, что сердце замирает. Открытый, жадный до ласки и бесконечно честный в своих желаниях. Женя знает его, как себя самого. Знает, что Игорь обожает тяжелую ладонь на пояснице и крышей едет, если смять крепкую задницу и двигать рукой порезче, разводя внутри пальцы, а еще знает, что все это для Игоря не про секс вообще, а про близость. Про то, что не нужно объяснять, как хорошо будет, а просто год за годом ложиться в постель с тем, кто давно тебя уже наизусть выучил. Тем, с кем ты не только койку делишь, но и вообще всю жизнь без остатка. - Смазка где? - сипло интересуется Женя, потянувшись вперед и коротко сжав игореву ладонь. Тот медленно оборачивается, осоловело хлопает глазами, а потом, тихо усмехнувшись, уточняет: - Тебе мало, что ли? И так хлюпает громче, чем я дышу, блядь. - Мало, - экспертно заявляет Женя, провернув запястье. - Почти вся подсохла и на штаны вытекла, пока ты чинно ужинал в семейном кругу с самым невинным видом. И Игорь, не удержавшись, тихонько ржет, а потом, прикрыв глаза, говорит мягко: - В кармане штанов осталась. Дотянешься? Женя, разумеется, дотягивается. Все-то чуть больше метра, не о чем и говорить. Размазывает вязкий, почти прозрачный гель по своему члену, от души добавляет его же в поджавшуюся от прохлады игореву задницу, протолкнув внутрь пальцами, а потом прижимается грудью к спине, накрывает Игоря собой и плавно въезжает сразу и до конца одним длинным движением. Замирает на мгновение, целует напрягшееся плечо, широко лижет между острыми лопатками, а потом, легонько прикусив за загривок, шепчет: - Вот так - в самый раз, - и, зарывшись носом во взмокшие волосы на затылке, роняет едва слышно: - Подождать немного? - Нет, - мотает головой Игорь, почти мгновенно растекаясь снова по матрасу. - Так хорошо. Просто охуенно. От каждого неспешного толчка он буквально плавится, пряча лицо в предплечье. Дышит через раз, тихонько постанывает на грани слышимости - изо всех сил сдерживается, как и обещал, - и растекается по матрасу, точно сладкое подтаявшее желе. Сам почти не подается навстречу, размазанный и какой-то непривычно тихий, не спешит, не пытается жадно ухватиться за подкатывающее удовольствие, как обычно, лишь покорно берет, что дают, ерзая слабеющими коленями по простыни, и негромко скулит, когда Женя гладит ладонью его поджавшийся живот. От этой тихой нежности Женю разметывает в щепки. И, конечно же, от любви. А еще - от медленных, почти мучительно неторопливых движений, собственного оглушительного сердцебиения и игоревых судорожных вдохов и выдохов. Сколько лет они вместе - а вот так и впрямь ни разу еще не было. Неспешно, почти в полной тишине и почти застыв в моменте. Словно тягучий мед, словно свежая смола, тянется время, обычно мимолетное, как взмах крыла какой-нибудь яркой бабочки, и Женя чувствует, как коротит что-то в мозгах - так же неспешно, с отдачей по всему телу, отчего руки и ноги почти немеют, а потом покрываются колкими мурашками. Кончает глубоко внутри. Резко, словно пулей навылет через грудь, и беспомощно закусив ребро ладони, чтобы не застонать ненароком, после чего замирает на бесконечно долгое мгновение. А потом выскальзывает из тесного жара и, рывком опрокинув уже ничего не соображающего, разморенного и растекшегося в лужу Игорька на спину, сползает ниже и устраивается меж широко разведенных бесконечно длинных ног. Деревянный пол холодит колени, жесткий и сучковатый, но Жене настолько насрать, что даже удивительно. Он склоняется ниже, сжимает губы на мокрой от смазки головке, а потом, не сводя с игорева лица внимательного взгляда, плавно опускает голову, забирая до горла. И если когда-то это казалось недостижимым мастерством, то сейчас Женя справляется почти играючи, лишь слегка замявшись от того, что дыхание еще толком не выровнял. Игорь громко дышит широко распахнутым ртом и зажмуривается, а после, когда Женя садистки медленно проталкивает три пальца в его растянутую и скользкую от потекшей смазки и собственной теплой спермы задницу, и вовсе мечется головой по матрасу, притянув поближе подушку и вцепляясь в нее зубами. В голове все еще мутно, а тело почти ватное, но Женя прикрывает глаза и, расслабившись, все так же мучительно медленно, как и прежде, трахает Игоря своим ртом и пальцами. Не спешит, не торопится, чтобы побыстрее довести до невменяемого скулежа, а растягивает удовольствие - и Игорю, и себе. Ловит мелкую дрожь бедер ладонью, пальцами чувствует, как Игорек сжимается все чаще, и горлом ощущает, когда он, тихо что-то промычав, не выдерживает. Давит Жене за затылок рукой, спуская в рот, а потом обмякает - и все, даже не шевелится больше. Женя коротко облизывает губы, двигает затекшей челюстью и утыкается лицом Игорю в живот. Целует коротко, чувствуя, как под кожей сокращаются тренированные сильные мышцы и прикрывает глаза. Из неловкого встрепанного мальчишки вырос просто пиздец какой красивый мужик, хоть для обложек бабских журналов снимай, но любит его Женя совсем не за это. Он любит Игоря за то, что тот, повозившись, тянет его на себя, укладывает рядом и, обняв, шепчет: - Вот это ты жару задал, товарищ полковник, - и, коротко коснувшись губами жениного носа, добавляет весело: - Нет у тебя совести, Женька, я ж завтра, как беременная утка ходить буду, крякая и переваливаясь с боку на бок. Ног вообще не чую, чтоб ты знал. - Не выдумывай, - отмахивается от него Женя, самодовольно хмыкая и чувствуя, как неумолимо накатывает усталость, но все же ловит Игоря за кудряшки на затылке и медленно со вкусом целует, вылизывая пересохший рот. Он любит Игоря за то, какой он есть и каким всегда был. Живым, до ужаса пиздливым и бесконечно родным. Игорек отрубается почти моментально, едва ли не на полуслове, уткнувшись носом в женино плечо - видать, и впрямь умотался по самое не балуйся, - а Женя, осторожно скользнув пальцами по его заросшей щеке, скашивает глаза на пыльное окно и, подтянув повыше одеяло, думает о том, какая же все-таки красивая ночь. Луна ярко сияет на небе, затмевая собой звезды, и в ее холодном свете Игорь кажется почти неземным наваждением. Полусонным бредом и мороком каким-то. Однако короткого прикосновения губами к виску достаточно, чтобы убедиться - настоящий, черт возьми. Теплый, из плоти и крови. Бесконечно любимый и родной. Женя прикрывает глаза и улыбается. Утром все будет так же. У него было немало времени, чтобы в этом убедиться.