Перерастешь

К весне две тысячи второго приходит смирение - спокойное, чуть ироничное и тщательно скрываемое. Женя смакует его каждый раз, когда Игорь оказывается рядом, тепло улыбается, привычно приобнимает за плечи и уже без излишней патетики признает: да, это точно любовь, ни с чем не перепутаешь, но неправильная и ненужная никому, как закинутые на антресоли старые штиблеты, из которых давно выросла нога. Вот и Игорек из него вырос. Достает иногда с пыльной полки, примеряет ностальгически, а потом снова обувает модные кроссовки и легкой летящей походкой ускакивает в свою обычную жизнь, однако Женя не обижается. Женя даже рад, что все так вышло, потому что несмотря ни на что, он за последние годы на своей полке огрубел так, что лишь пятки натереть может, а никак не вернуться на обувницу в прихожей в качестве нестареющей и любимой классики. Жить дальше с этой такой простой и одновременно такой сложной мыслью, что он вряд ли уже когда-то сможет смотреть на Игоря по-прежнему, но и вместе с тем вряд ли решится что-то изменить между ними двоими, оказывается совсем нелегко, и Женя с головой уходит в работу. Видит бог, он и вправду Игорька любит, вот только любовь - это не про то, чтобы за собой на дно тянуть, а про то, чтобы помочь расправить крылья, и лишний балласт тут не нужен. Игорю необходимы твердое плечо и надежный друг, а не престарелый воздыхатель, и с этим Женя справляется вполне неплохо, лишь иногда, когда Игорь не может об этом узнать, слабину дает: жадно и чутко вслушивается в размеренное тихое дыхание из большой комнаты, если Игорь ночевать остается, да изредка, засидевшись на кухне до утра с очередной кипой бумажек, поправляет ему одеяло, чтоб не замерз, прокрадываясь в свою спальню в кромешной темноте. Игорь, казалось бы, ведет себя, как раньше, вот только теперь его личная жизнь остается за семью замками, и поначалу Жене даже кажется - догадался о чем-то, а потом понимает: не в этом дело. Игорь попросту бережет его, охраняет спокойствие и всячески пытается избежать повторения безобразной сцены в начале учебного года. Не только от Жени скрывает, где и с кем зависает, но и его самого ревностно прячет от всех своих хахалей. На звонки при Жене отвечает нехотя, разговоры сворачивает быстро, а на вопросы, где его черти носят субботним вечером, грубовато хмыкает в трубку, что, мол, не твое дело. От него же самого Игорь не закрывается и не хамит, просто находит сотни других тем для бесед - увлеченно рассказывает про учебу, про то, как они с приятелями ходили на какой-то концерт в “шестнадцать тонн”, или и вовсе с интересом перебирает протоколы по очередному расследованию, задавая весьма неглупые вопросы, - и Женя быстро привыкает к такому положению вещей, негласно соглашаясь с игоревым желанием оставить эти одинцовские вечера только для них двоих и не засорять эфир калейдоскопом стремительно сменяющихся бойфрендов. После фиаско с юным доктором Игорь, похоже, не заморачивается больше серьезными отношениями - интонации голосов в его трубке разные, запахи, которые он приносит на воротнике своей рубашки - тоже, но Жене, в общем-то, все равно. Прав он на Игоря никаких не имеет, да и морали читать - последнее дело. Лишь иногда болезненно колет где-то за ребрами, когда время от времени Игорек, вымотанный и довольный, точно кот, влезший в крынку со сметаной, сваливается к нему на голову посреди ночи, виновато бубня, что комендатша, стерва пергидрольная, в общагу не пустила, а сам, устраиваясь за кухонным столом и закуривая, рассеянно трет ладонью свежий засос у горла. После третьего такого раза Женя со вздохом сует ему запасные ключи от квартиры, а сам думает с каким-то гаденьким удовлетворением - Игорек, похоже, не только не подпускает никого теперь слишком близко, но и на ночь, там где ебался, не остается. Вот только дурному влюбленному сердцу от этого занимательного факта легче не становится, и Женя, чувствуя, как порою теряется и без того шаткое равновесие, заваливает себя работой по уши. Только бы не думать о том, как сильно хочется стереть с Игоря чужие запахи и прикосновения. Только бы не представлять, как сладко было бы вжаться лицом в игореву шею и жадно, болюче прикусить саднящий синяк, а потом ласково зализать укус и прихватить чувствительную кожу губами. Прежде, пока Игорь был мальчишкой, по-детски невинным и улыбчиво-солнечным, было проще, теперь же, когда он день за днем все больше становится молодым мужиком, ебливым и фонящим чем-то почти животным и первобытным, Жене становится все труднее дышать. Но смирение - почти библейское, хоть он и порога церкви-то с конца восьмидесятых не переступал, - спокойное и ироничное, раз за разом спасает. Игорь не для него, как бы ни хотелось обратного, у Игоря своя жизнь, и с каждым годом пропасть будет только шириться. Женя не молодеет, он уже слишком стар для вписок и панк-концертов, а еще - слишком стар для вчерашнего пацана в общем и целом. Через полтора месяца пятый десяток разменяет, о душе уже думать надо, а не о том, как едва справившего совершеннолетие Игорька рядом с собой в кресле-качалке усадить. Работа помогает - загружает мозги, занимает все свободное время, чтоб лишнее в голову не лезло, и даже бессонница почти сходит на нет, когда Женя с отчаянием утопающего берется за три дела разом. Подполковник смотрит на него одобрительно, но не без некоторого удивления - такой энтузиазм обычно из молодых да зеленых прет, а не из тех, кому еще несколько лет - и в кабинет, бумажки перекладывать. Материалы по первому Женя отправляет в прокуратуру в начале марта, по второму производит арест ближе к концу месяца, а вот с третьим - взрывом в коттеджном поселке на Рублевке, приходится повозиться. И лишь когда в первые апрельские выходные Игорь, нахмурившись, проглядев материалы дела и зависнув над отчетом криминалистов, в котором фигурирует бензин и C-4, интересуется, а проверяли ли заправки на шоссе по пути из Москвы, в голове что-то щелкает, и Женя, как гончая, почуявшая дичь, берет след. Он искал машину - единственную не местную и с липовыми номерами, - которую видели в поселке, мучил охрану, пытаясь составить толковые фотороботы, а ларчик открывался проще некуда, и не он, а Игорь, зеленый еще курсант, сумел подобрать ключ к этой запутанной истории. Даже спустя два месяца на одной из заправок в районе МКАДа Женя находит ниточку, которая выводит его наконец из тупика. Здешний кассир, средних лет дядька с одутловатым лицом, задумчиво чешет в затылке, а потом кивает, что да, мол, видел эту четверку, и удивился еще, что заправлялись не в бак, а в канистры - аж в целых шесть, - а потом, отъехав от колонки, перекрутили номера. Почему не сообщил? Да вы же знаете, товарищ майор, времена не спокойные, и лучше бы рот на замке держать, чтобы в целости и сохранности до времен лучших дожить. Женя досадливо морщится, записывает часть госномера, которую его собеседнику удается вспомнить по счастливой случайности, и, вернувшись в отделение, принимается землю носом рыть. Как банный лист к жопе, прилипает к московским гайцам, мурыжит их два дня к ряду, тревожно меряя шагами кабинет и подрываясь на каждый звонок, пока наконец не получает желаемое. На его счастье, подходящих номеров оказывается всего два, и первый Женя отбрасывает уже на следующий день, поглядев издалека на водителя. Молодая девчонка, путающая тормоз с газом и то и дело бросающая сцепление, явно отношения ко взрыву иметь не может, а вот вторая зеленая четверка с совпадающими фрагментами регистрационного номера, выглядит куда перспективнее. Хотя бы потому, что севший в нее поутру бритоголовый мужик с посиневшими наколками на пальцах ужасно похож на один из составленных охранниками коттеджного поселка “Русь” фотороботов. Нос, конечно, не тот, но в остальном - как две капли. Слежку за машиной Женя ведет лично - хочешь сделать все хорошо, сделай это сам, - и две недели почти проводит на колесах, как какой-нибудь таксист, перехватывая по пути беляши и заливаясь по самую макушку крепким кофе из термоса. Раз или два, заскакивая ненадолго домой, чтобы ополоснуться и сменить насквозь пропахшую потом одежду, обнаруживает в холодильнике то кастрюлю с борщом, то котлеты и, наскоро набив желудок нормальной домашней едой, а не масляными беляшами, от которых уже печенка ноет, вновь уносится прочь, скинув Игорю короткое сообщение с благодарностью. Больше ведь некому, как ни крути, только у Игорька ключи от квартиры есть. А на исходе второй недели и вовсе растроганно застывает посреди кухни, когда на верхней полке холодильника замечает пластиковый контейнер с жареной курицей и какими-то тушеными овощами. “Есть не забывай и позвони мне уже”, - аккуратным игоревым почерком выведено на листке из блокнота, лежащем рядом, и в тот вечер они почти два часа болтают, пока Женя сидит в заглушенной машине в нескольких метрах от припаркованной четверки. Игорь спрашивает, можно ли приехать, несет какую-то чушь про то, что это оперативный опыт и вообще полезно для будущего мента, но Женя, с трудом себя пересилив, строжится и говорит, что не положено. А потом, покряхтев, добавляет, что жопу до онемения можно отсиживать где-нибудь и в более уютном месте, чем остывший салон машины и, клятвенно пообещав, что когда все закончится, покажет Игорю свои отчеты по делу, после полуночи отправляет его спать. А ближе к двум, когда глаза уже почти слипаются, его объект в теплой компании двух других бритоголовых быков вдруг выходит из подъезда и садится в машину. Все происходит, как в тумане - Женя чисто на силе упрямства выруливает из двора и, держа дистанцию, едет вслед за зеленой четверкой куда-то в область по проспекту Мира. Притормаживает на заправке и, для виду залив четверть бака, отъезжает метров на сто, а затем прижимается к обочине, чтобы не мозолить глаза. Звонит в дежурную часть Мытищ на всякий случай, запрашивая подкрепление, а потом и в свою дежурку, но все, конечно же, идет наперекосяк. Все, разумеется, идет через жопу, потому что Одинцово слишком далеко, а мытищинские опера не успевают ни к тому моменту, как четверо заговорщиков обливают добротный бревенчатый дом бензином, ни даже тогда, когда срабатывает детонатор. И Жене остается только стиснуть зубы и просто смотреть, как прямо перед носом творится кромешный пиздец. Табельное у него, конечно, при себе, но в одиночку сунуться к троим явно вооруженным беспредельщикам - чистой воды идиотизм. Не героический план по задержанию особо опасных преступников, а натурально самый действенный способ убиться на ровном месте. Пулю в лоб, труп - в огонь, а машину потом в лесополосе найдут со скрученными номерами. Когда дом вспыхивает, словно спичка, Женя оторопело дергается и думает лихорадочно: бежать внутрь и попытаться спасти жильцов или же достать из бардачка мигалку и вести преследование. Не лезть на рожон, чтобы не обшмаляли ненароком, а просто сесть на хвост и надеяться, что подоспеет вызванная подмога. Где-то рядом громко кричат. Хлопают двери и раздается топот ног. Что ж, спасателей тут, кажется, в отличие от Рублевки, хоть жопой жуй, и он, резко дав по газам, срывается с места вслед за отъезжающей четверкой. Мигалку, поразмыслив, все же не достает - без нее меньше шансов, что заметят. Даже ближний свет не включает, чтобы глаза лишний раз не мозолить. Как он будет проводить задержание сразу троих, если все же разминется с мытищинскими операми, Женя в этот момент не думает, лишь лихо крутит баранку и, подпрыгивая на проселочных ухабах, вдавливает педаль в пол. И только на выезде к Ярославскому в голову приходит светлая мысль включить рацию, и Женя, наощупь найдя тангенту, брошенную на пассажирском сидении, отчаянно частит, поймав волну гайцов: - Говорит майор Боков, управление по городу Одинцово. Веду преследование подозреваемых, Ярославское шоссе в сторону Москвы, километров шесть до МКАД. Зеленая Лада 2104, госномер У630ОН, прошу подкрепления. Ночью среды на дорогах не то чтобы никого нет, а кажется, будто пригород столицы и вовсе вымер. Ближайший пост в двенадцати километрах принимает сигнал бедствия, готовя заграждение и отрапортовав, что отправят встречный экипаж ГАИ, и Женя было вздыхает с облегчением, как преследуемая четверка резко сворачивает на МКАД в сторону Дмитровского. Чертыхнувшись, он кричит в рацию об изменении маршрута, добавляет газу и думает: нельзя позволить уйти. Нужно прилипнуть намертво, сообщая о передвижениях, не выпускать из виду и нестись во весь опор. Похоже, водитель четверки понял, что у него на хвосте кто-то сидит, а значит, если сегодня не довести дело до конца, то уже завтра тачку разберут на лом, а в квартире на Рижской эти недоноски больше никогда не появятся, и поминай, как звали. Четвертая передача, стрелка спидометра резко улетает за сотню, и Женя, сокращая расстояние, уже не скрываясь, пристраивается сзади. Скорость бешеная, каждая неровность бьет в руль, но Женя упрямо держится в нескольких метрах позади и крепко сжимает пальцы на оплетке. Внутри разгорается азарт, а еще - неконтролируемая злость, и когда четверка пытается вильнуть на съезд куда-то в область, он вжимает педаль в пол и дерзко цепляет левое заднее крыло, идя на таран. Ближайший экипаж, судя по коротким матюкам в рации, всего в нескольких минутах от них, так что скрыться подрывники не успеют. Не успеют даже в себя прийти, после столкновения с отбойником. Лучше так, чем метаться в темноте по незнакомым подмосковным проселкам. Там ни ориентиров, ни указателей - ни хрена вообще, - а значит, если съехать с шоссе, то можно уже и не рассчитывать особо, что опергруппа успеет присоединится к веселью. Самому придется выкручиваться. Одного Женя не учитывает, поддавшись азарту и уверовав в собственную неуязвимость - коварные апрельские заморозки за ночь превращают дорогу в ебучий каток, и от удара машину резко ведет в сторону. Закручивает так, что все перед глазами смазывается, а потом в груди что-то с хрустом ломается, и Женя задыхается от боли. И, чувствуя, как соскальзывают с руля ослабевшие пальцы, отстраненно думает: хорошо хоть, что Игоря тут нет. Хорошо, что не поддался на его уговоры, иначе сейчас было бы в сто раз страшнее умирать, зная, что не уберег самое дорогое. По виску течет что-то горячее - кровь, конечно же, кровь, - и Женя, захрипев, поднимает голову. Четверка, смятая точно жестяная консервная банка, маячит у отбойника в нескольких метрах. Не отправил под суд, так хоть, дай бог, угробил, отстраненно думает Женя, ощущая, как стремительно немеют зажатые грудой искореженного металла ноги. Может, и зря он Игорю ничего не сказал, а может, и к лучшему. Теперь и не узнаешь уже. На губах горько и солоно, и голова кружится, и каждый новый вдох дается труднее предыдущего, а Женя все равно, вспомнив широкую и солнечную игореву улыбку, отчаянно цепляется за реальность. Он давно знал, что умрет как-нибудь вот так - не старым и немощным в своей постели, а от шальной пули или еще какой-нибудь внезапной хуйни, - но неожиданно понимает, что умирать-то и не хочется. Пусть он и не сможет никогда Игорю сказать, что любит - кишка тонка, - но он может быть рядом. Он, блядь, обещал, что рядом будет несмотря ни на что, а значит… Женя стискивает зубы и упрямо тянется к чудом не разлетевшейся на осколки тангенте. Скорая нужна и срочно. Но рука безвольно падает, ударяясь о ручник, а потом резко наступает звенящая темнота. Последнее, что Женя слышит, заваливаясь набок и почти задыхаясь от резкой и пронзительной боли, это приближающиеся милицейские сирены. Голова гудит, как после самой безобразной попойки, когда Женя с трудом приоткрывает глаза и пытается сесть. Ни хрена у него, конечно, не получается - падает обратно навзничь и тихонько сквозь зубы стонет, чувствуя такую ломоту во всем теле, будто его асфальтоукладчик раскатал пару раз, а потом еще разок - для верности. - Лежи, блин, куда дернулся? - возмущенно рявкает Игорь, тут же оказываясь рядом и укладывая тяжелую ладонь на грудь. Смотрит взволнованно, закусив губу, а потом быстро трет кончиками пальцев покрасневшие опухшие веки и уже тише добавляет: - Нельзя вставать, у тебя ребер целых осталось меньше, чем сломанных, так что привыкай к постельному режиму. Сейчас воды дам. Игорь суетится, едва не обливается водой из бутылки, пока дрожащими руками наливает ее в стакан, воровато поглядывает на Женю из-под ресниц и выглядит так, будто несколько суток не спал. Выглядит так, будто бы в одночасье на несколько лет повзрослел, придавленный тяжким грузом. Осторожно, почти с опаской подсовывает ладонь под женин затылок и, поднеся стакан к пересохшим губам, помогает слегка приподнять голову. Сделав пару небольших глотков, Женя морщится, обессиленно опускаясь обратно на подушку, и оглядывается. Белый потолок, белые стены, какие-то трубки, какие-то стойки с капельницами и бинты. Вся грудь туго перемотана. И не только грудь, наверное, но выяснять сейчас нет ни сил, ни желания. - Насколько все хреново? - хрипит он, когда Игорь, поправив подушку, наконец перестает мельтешить. Тот, тяжко вздохнув, тихо признается: - Сейчас уже более-менее, а когда привезли, врачи вообще говорили, что ты не жилец и можно гроб выбирать, - мрачно усмехается, а потом выдержка ему изменяет, и Игорь, судорожно хватанув ртом воздух, рявкает: - Ты чем думал-то вообще? Я чуть не ебнулся, когда мне менты позвонили, чтобы адрес больницы сообщить. А потом едва крышей не поехал, пока ты почти шесть суток в реанимации отдыхал, не приходя в сознание. Я когда тебе про отпуск говорил, вот вообще не это имел в виду. И он, тяжело дыша, отворачивается, а Женя, чувствуя, как на куски рвется сердце, огромным усилием воли отрывает руку от постели, чтобы тяжело опустить ее на игореву сжимающую собственное колено ладонь. Игорь вздрагивает. Почти неделю он тут, получается, провалялся в бреду, а Игорек, похоже, все это время рядом был. Мальчишка дурной, самый лучший и самый любимый. Не обязан ведь был, не его это ноша - сгорбившись на неудобном колченогом стуле дремать у больничной койки, а вот поди ж ты - не бросил. - Почему тебе позвонили? - сипит Женя, поверхностно дыша. В груди все болит, и черт его знает от чего - то ли от игорева осунувшегося усталого лица с запавшими и явно заплаканными глазами, то ли от переломанных ребер. Нет, точно не в ребрах дело, понимает Женя, чуть щурясь и осторожно поглаживая с трудом шевелящимися пальцами тыльную сторону игоревой ладони. Тепло кожи и холод серебра успокаивают, дают себя живым почувствовать наконец, и Женя слабо, почти неуловимо улыбается, невзирая даже на понемногу усиливающуюся пульсацию в висках. - Посмотрели в твоем телефоне, с кем ты чаще остальных лясы точишь. Не матери же звонить в Ростов в половине пятого утра, - сердито поясняет Игорь, а потом, перехватив женину руку, сжимает ее почти до хруста и как-то потерянно продолжает: - В общем, оно и к лучшему. Я сразу дядь Федю на уши поднял, а он всех своих столичных корешей взбаламутил и устроил так, чтобы тебя хирург из Склифа оперировал, а не из местной богадельни, иначе бы тебе точно пиздец пришел, - и, отведя взгляд в сторону, с деланным равнодушием перечисляет: - Семь сломанных ребер, еще в восьми трещины. Легкое пробило, так что чудо, что вообще до больницы довезли, а не сразу в морг отправили. Ушибы, гематомы, сотрясение. Руки и лицо стеклами посекло. Голень в двух местах сломана, трещина в коленной чашечке, ну и вывих плеча. Повезло, что в машине не наглухо зажало, вытащили быстро. Провозились бы чуть дольше - и все, кранты. Лицо у него с каждым новым словом все больше теряет краски, и Женя, прикрыв глаза, растерянно думает: действительно повезло. Повезло, что подоспевшие коллеги додумались телефон его проверить и Игорю позвонить, а то ведь и вправду сдох бы на обочине, как собака, и больше никогда бы любимого лица не увидел. Бровей этих нахмуренных вразлет, светлых внимательных глаз и упрямо выдвинутой челюсти. Чушь какая-то в голову лезет - ему бы уже все равно было, коли бы ласты все-таки склеил, - но все же… - Спасибо, - едва слышно говорит ему Женя, устало прикрывая веки, а Игорь, вместо того, чтобы продолжить его стыдить, склоняется ниже и взволнованно спрашивает: - Жень, плохо? - Да нет, хорошо, - Женя усилием воли распахивает глаза, ловит встревоженный взгляд и добавляет с кривоватой усмешкой: - Прямо как заново родился. И Игорь, улыбнувшись наконец, фыркает: - Это в тебе морфий говорит, или чем там тебя еще напичкали, - а потом хмыкает и ласково продолжает: - Когда отпускать начнет, ты еще всех нас проклинать будешь, что с того света вытащили, и умолять, чтоб добили. Доктор сказал, пару недель на стенку лезть на стенку будешь от боли, когда капельницы отменят, ну да и поделом тебе, супермен сраный. Ни в жизни не поверю, что ты с управлением не справился, как гайцы говорят, по-любому же вертануть вторую тачку хотел, так что лежи теперь и получай удовольствие от своей тупой выходки, герой. Больничная утка, колеса по расписанию, склизкая каша на воде и моя компания - вот и все твои перспективы на ближайшее время. - Наказан за тупость по всей строгости житейского закона, - философски замечает Женя, тихонько радуясь, что к Игорю мало-помалу начинает возвращаться его ублюдское и весьма саркастичное чувство юмора. Лучше так, чем печальное похоронное ебало и потухшие встревоженные глаза. А потом, опомнившись, интересуется тихо и удивленно: - А кстати, как ты вообще здесь оказался, Игорек? Это ж интенсивка, сюда и родственников-то со скрипом пускают… Игорь самодовольно прищуривается и, зачесав пальцами назад отросшую челку - явно давно немытую и засаленную, - доверительно сообщает: - Дядь федин приятель устроил. Он сам генерал, важная какая-то шишка, а жена его в Минздраве работает, тоже не на последней должности. К обеду уже отдельную палату выбил, ну и за меня словечко замолвил, - а потом, закусив губу, фыркает почти с нежностью: - Так что блатной ты, майор Боков, что дальше некуда. У всего местного персонала приказ сверху - чуть ли не в жопу тебя целовать, только и успевай подставляться. И, не удержавшись, смеется - громко, облегченно и как-то совершенно по-детски счастливо. И впрямь испугался, похоже, не на шутку, а теперь вот вроде отпускать начало. Женя улыбается ему слабо и думает: он Игоря не заслужил, а потом Игорек снова сжимает его пальцы, и становится как-то настолько похуй, что даже страшно. Становится легко и хорошо, даже несмотря на ноющую боль в ребрах и саднящее от порезов лицо. Хочется еще так много вопросов задать. Расспросить, удалось ли кого-нибудь живым из искореженной четверки достать, и про машину свою - второй-то нету, - и не хватятся ли Игорька в академии, а еще - позвонил ли кто-то все-таки маме, но глаза слипаются сами собой. Последнее, что Женя осознает, это то, как Игорь, переложив его руку на кровать, прижимается к тыльной стороне ладони небритой щекой и тихо шепчет: - Ты поспи немного, а я рядом буду, - и, помолчав немного, добавляет уже совсем едва слышно: - Никуда не уйду. А может, Жене все это только кажется. Постельный режим дается непросто. И не столько потому, что в первые дни Женя ощущает себя совершенно беспомощным и неспособным даже добрести до сортира, позорно довольствуясь эмалированной уткой, а потому, что валяться в кровати круглые сутки оказывается ужасно утомительным и скучным занятием, особенно когда Игорек, вняв наконец просьбам и угрозам, прекращает дневать и ночевать в его палате и спустя неделю возвращается к учебе. От безделья - а вовсе не от боли, как утверждал Игорь, - буквально на стену лезть хочется, и Женя развлекает себя, как может, выпросив у медсестричек на посту толстую подшивку “Крестьянки” за прошлый год. Скептически хмыкает над гороскопами, от души веселится, читая статьи про круги на полях, рождественские гадания и модные нынче фасоны жакетов, и неизменно прячет это безумное чтиво к игореву приходу, чтобы не засмеял потом. Но Игорь замечает журналы все равно и, от души поржав, следующим вечером притаскивает стопку каких-то детективов в мягкой обложке. Не без подъебки, конечно - детективы оказываются бабскими, - но Женя, неожиданно увлекшись, проглатывает все пять книжек одним махом, прежде чем вновь вернуться к периодической прессе, выклянченной у медсестер. Из больницы он сбегает на исходе третьей недели, окончательно заебавшись в четырех стенах и получив добро от лечащего врача, который тоже уже успел порядком устать от утомительного, но блатного пациента. Впрочем, сбегает - это громко сказано. Скорее, с трудом ковыляет, опираясь на костыли, заботливо поддерживаемый Игорем под локоть, и, грузно опустившись на заднее сидение такси, болезненно сжимает зубы, неловко затаскивая загипсованную ногу в салон. Чувствовать себя беспомощным непривычно и почти стыдно, но Женя не ноет, не ворчит и не портит момент, потому что совершенно счастливый Игорек, кое-как затолкав костыли внутрь, плюхается рядом и улыбается так, что Женя скорее вторую ногу себе сломает, чем даст ему повод расстроиться. Субботнее утро свежее и солнечное, по-майски пронзительное, но еще пару часов - и город накроет почти летней жарой. Старенькая шестерка бодро мчится по медленно просыпающемуся городу, а Женя смотрит в окно и думает: еще немного, и эта жизнь замерла бы на мгновение и дальше пошла бы без него. Солнце все так же вставало бы на рассвете и к вечеру закатывалось бы за горизонт, а он навсегда остался бы сорокалетним дебилом, проебавшим самое ценное, что человеку дается, не за хуй собачий. Позавчера ему стукнуло сорок один, и этот день рождения, несмотря на неудобную больничную койку и кислые щи, становится, пожалуй, лучшим за очень много лет. Отчасти потому, что Игорек, завалившись под вечер и хитро ухмыляясь, достает из рюкзака тайком пронесенный мимо сестринского поста и слегка помятый кусок “Праги” с одной-единственной свечкой, но в основном из-за того, что впервые за долгие годы Женя действительно радуется тому, что этот день вообще наступил. Дома все по-прежнему, только бардака чуть меньше чем обычно, и Игорь, заметив его удивленно взлетевшую вверх бровь, тихо признается, что ночевал тут часто, пока Жени не было. А потом поджимает губы и, отводя взгляд, добавляет, что планирует продолжать в том же духе по меньшей мере до тех пор, пока Женя не встанет на обе ноги. И спорить с ним нет ни сил, ни желания. Тем более, что соседом, а не субботним гостем Игорь оказывается неожиданно комфортным и ненавязчивым, хоть и слегка суетливым. По утрам он уезжает в Москву, а вернувшись с учебы, сидит над своими учебниками, и лишь к вечеру разводит бурную деятельность. Гремит чем-то на кухне, негромко напевая, чуть ли не каждые полчаса уточняет, не заварить ли чаю, и беспрестанно как коршун следит, все ли таблетки, выписанные врачом, Женя в себя закинул за день. За каждую пропущенную ругается, на чем свет стоит, и уже к третьему дню Женя выставляет себе будильники, лишь бы не видеть этого встревоженного осуждения в глазах. Сам того не замечая, Игорь заполняет собой все пространство. Забота его - чуть грубоватая, но ужасно искренняя, - будит внутри что-то почти забытое и, казалось бы, совершенно безвозвратно ушедшее в прошлое. Мамин чай с малиновым вареньем, когда температурил в детстве, крепкий куриный бульон, сваренный Марусей, когда после аппендицита в районной больничке отлеживался, а теперь вот - укоризненный бубнеж, что совсем себя не бережет, домашние котлеты и таблетки по расписанию. Поначалу Игорь все еще держит себя в руках и не давит слишком сильно, но к исходу первой недели, проведенной бок о бок, осмелев окончательно и осознав собственную безнаказанность, морщит нос, а потом, подставив плечо, тащит Женю в ванную. Ворчит, что больницу пора бы и смыть с себя, кутает загипсованные голень с коленкой в полиэтилен и, не слушая возражений, включает воду. Приходится подчиниться. Стыдно, конечно, так, что лицо горит, но Игорь прав - воняет от него, как от самой запущенной помойки, а вывихнутое плечо и все еще саднящие ребра пространства для маневра не дают, как и нога, на которую не обопрешься толком. Поэтому Женя, стиснув зубы и отчаянно надеясь не провалиться сквозь землю, неуклюже забирается в ванну и подставляется под осторожные касания мочалки, отвернувшись к стене. Игорь - спасибо ему за это большое, - молчит и не подливает масла в огонь, лишь дышит размеренно, смывая с кожи застарелый пот. Медленно намыливает спину, руки, грудь и живот - спасибо хоть, за хер не хватается, а то как бы ему потом в глаза смотреть, - а после мягко давит на плечи, усаживая на бортик, и, плеснув в ладонь шампуня, мягко вспенивает его в отросших за месяц волосах. И когда его пальцы то ласково проходятся вискам, то аккуратно массируют затылок, Жене кажется, что сейчас откажет сердце. Отворачивается тактично, позволяя хотя бы жопу самостоятельно вымыть, а потом, раскрасневшись и облившись с головы до ног, помогает ополоснуться и выбраться из ванны, тут же оборачивая здоровым полотенцем. И лишь в этот момент Женя осознает, что Игорьку неловко в точности так же, как и ему самому, и, заржав, широко улыбается, смущая его, кажется, еще больше. Перед сном они обычно смотрят телек - какие-то тупые шоу по первому или вызывающие истерический хохот журналистские расследования по НТВ. Иногда, под настроение, старые боевики, притащенные Игорьком с Горбушки, подключив поросший пылью видак. Но чаще, убрав звук, лениво треплются, обсуждая какого-нибудь очередного маньяка, про которого вскользь упомянул игорев препод на паре. И, оказывается, что историю все-таки и впрямь пишут победители, потому то, о чем горделиво рассказывают в академии, чаще всего никакого отношения к реальности не имеет. Игорь слушает, навострив уши, и Женя, скрупулезно припоминая пересуды коллег, увлеченно вещает о том, как все было на самом деле. И про то, как следствие вели с грубыми нарушениями, и про то, что в те времена важнее было посадить хоть кого-то, а не докопаться до истины. В общем, правду-матку режет без всяких сожалений, потому что Игорек уже достаточно взрослый, чтобы знать, как этот мир дрянной устроен и с чем ему придется через пару лет на службе столкнуться. В один из вечеров Женя даже, наступив на горло своей песне, приоткрывает завесу тайны над делом Фишера, хотя Игорь и не просит вовсе. Более того, Игоря в первый момент скорее пугает его откровенность. Отмахивается, бубнит, что и ворошить не стоит, но Женя, покачав головой, упрямо продолжает. - Ты запомни, Игорек, у следователя всегда трезвая голова должна быть, какая бы херня в жизни не случилась, - тихо говорит он, разглядывая свои сцепленные в замок руки. - Я тогда молодой был и глупый. Начальство сверху давило, чтоб виновного под суд побыстрее отдали, и жена болела тяжело, вот я и поспешил. А все равно не успел ни там, ни сям - Маруси меньше чем через полгода не стало, а через пять лет выяснилось, что и Лаваль тут не причем оказался. Жалко пацана. Мог бы долгую жизнь прожить, а после развала Союза - еще и счастливую, не боясь уже сто двадцать первой. Он же чуть постарше тебя был, а теперь вот уже почти пятнадцать лет в земле гниет, из-за того, что я следствие побыстрее закрыть хотел. Все мы хотели. Вина за это гложет до сих пор. Тяжкая, темная и беспросветная. За то, что не разобрался и молодого парня сгубил. Что подставил его и очернил память почем зря на долгие пять лет, уцепившись лишь за то, что Лаваль с мужиками любил в своем москвиче трахаться. А сам-то он теперь чем лучше? Тоже вон, на Игорька заглядывается, как завороженный, разе что не трахается ни с кем. За руку не поймать и ярлыков не навесить, а суть-то та же. - А сейчас ты бы понял, что это не он? - осторожно спрашивает Игорь, приваливаясь к плечу и вздыхая, и Женя, очнувшись от своих невеселых мыслей и подумав немного, честно отвечает: - Не знаю, - и, помолчав, добавляет все так же тихо: - Почти все на него указывало, кроме удавки этой дурацкой. Мотива у него толкового не было, чтобы самому удавиться, да и следы нехарактерные, но мы все трое тогда - и я, и Валера с Наташей, - эти убийства слишком близко к сердцу приняли. Столько жести повидали, что были рады в любую небылицу поверить, лишь бы это все закончилось. И закончилось ведь на какое-то время. - До сих себя винишь? - укоризненно интересуется Игорь, потираясь о плечо виском, и, так и не дождавшись ответа, роняет спокойно: - Не нужно, Жень. Ты человек, а люди ошибаются. - Люди ошибаются, а следователь не должен, - Женя поджимает губы, а потом упрямо продолжает: - Чтобы не жалеть ни о чем и кошмарами не мучиться, придется всю жизнь работу на первое место ставить, Игорек. А если ты к этому не готов, то и не нужно оно тебе. - Это ты меня так от ментовки отвадить пытаешься? - хмыкает Игорь, запрокидывая голову, и, не дожидаясь ответа, добавляет: - Ну и хрена лысого, не выйдет ничего. Я давно решил, кем хочу стать, когда вырасту, - а потом, широко зевнув, бросает: - Спать давай, мне завтра к первой паре. И Женя, коротко кивнув, треплет его по макушке, даже не подумав взяться за костыли. Еще минуточку - и обязательно. Еще совсем немного - и оставит диван в игорево полное распоряжение, вот только впитает в себя сонный взгляд и ласковое тепло, волнами от плеча расходящееся. Игорь прикрывает глаза и улыбается. И так хорошо с ним, так правильно, что все дурное из головы выветривается на раз. Исчезает, точно крошки, сметенные со стола решительным взмахом руки, будто бы и вовсе не всплывало из глубин памяти.