Великая сила искусства

      Первые несколько дней в Корее прошли у Юнги как в тумане. Не в сладкой дымке туманов Сан-Франциско, в мглистой желтоватой пелене, что опускается над болотами. Даже поездка в Намъянджу не принесла облегчения: Юнги нечего было сказать на могиле отца, он не стал тем сыном, которым тот мог бы гордиться.       Но время шло, а в Штатах осталось слишком много нерешённых дел. И как бы не хотелось просто забыть о них, Юнги нужно было их решить.       В конце концов, он не первый раз исчезал, сжигая за собой мосты. Но в первый раз было так плохо.       Единственным человеком, который мог ему помочь, к кому он мог обратиться, был Хаттори Хандзо — и Юнги позвонил ему ранним утром в Сан-Франциско.              Тот снял трубку у себя в мастерской, когда ему сообщили, кто на проводе.       — Господин Мин, приветствую. — И в том, где он с ним разговаривал, тоже был смысл.       — Господин Хаттори, — отозвался Юнги. — Рад слышать.       Он был бы рад никогда не рождаться, но его печали — не повод быть невежливым.       — У меня есть просьба… — он кашлянул. — Я оставил господину Чону некий подарок, которому он не рад. Ты не мог бы помочь ему избавиться от него тем или иным способом?       — Конечно, я помогу, — спокойно отозвался Хандзо. — Что это? Кольцо? Браслет? Или… колье? — он хотел бы усмехнуться, но сдержался, не сейчас.       — Последнее. Мы расстались в некотором смятении.— Юнги и не ожидал, что стал мастером обтекаемых, дипломатичных формулировок. Может, ему стоило бы другое поприще избрать для своей деятельности? — Я буду благодарен, если ты предложишь ему это напрямую. А там пусть он сам решает.       — Юнги, я могу спросить прямо? Это настоящее колье? Его оригинал? — Хаттори Хандзо сейчас как никто другой был заинтересован в том, чтобы это дело имело какую-то логическую развязку.       Хотя против визитов одного из агентов федерального бюро в свой дом он совершенно ничего не имел, но с остальными предпочитал всё-таки сталкиваться гораздо реже. Всем же спокойнее будет.       — Да, — бесцветно сказал Юнги. — Это Хоуп.       Длинный тяжелый вздох задержался в трубке, пересёк океан и осел на плече собеседника.       — Я помогу, — наконец сказал Хандзо. — И тебе могу помочь.       — Спасибо. — Юнги прикрыл глаза от облегчения. — Детали на твоё усмотрение. Я покинул страну по другим документам, если это важно. И, Хандзо, в моей квартире в Нью-Йорке картина…       Он бы хотел вернуть её в галерею, но сомневался, что это уместно. Но и оставлять её было невозможно, недопустимо.       — Это Дега. Позаботишься о ней?       — Возьму её в качестве платы, — решил Хаттори. — И попрошу тебя составить завещание. Ты же не хочешь, чтобы федералы искали тебя до конца твоих дней?       — Завещание? На что? Квартиру я снимаю, деньги проще перевести на вторые счета. На картину? Я тебе её продам, так будет проще. Покупка не вызовет столько вопросов, если что, сколько завещание. Тебе не нужно, чтобы нас связывало близкое знакомство. У тебя есть доверенные люди в Сеуле? Я подпишу все документы, что тебе будут нужны.       — Есть, — Хандзо согласился с его доводами, но нужно было уточнить: — Больше у тебя здесь нет никакого имущества? Вроде бы была машина?       — Забери её или взорви к чертям, — попросил Юнги. — Не хочу ничего оставлять позади.       — Хорошо, — Хандзо нахмурился, зачёсывая распущенные волосы назад. — И ничего не останется, не волнуйся. Позвони мне через пару недель, можешь представиться моим близким другом из Кореи. Я предупрежу девочек, чтобы они сразу переключили тебя на меня.       — Понял, буду говорить по-корейски, — хмыкнул тот. — Если картины будет недостаточно, назови цену. И за то, что будешь деликатен с Чоном, — особую. Ох, и Хандзо… — Юнги прикусил губу, но воспоминания о встрече в аэропорту до сих пор давили виной. Он был груб и жесток с Чимином, светлым и нежным парнем, от которого не видел ничего, кроме внимания. — Можешь сделать кулон и отправить от моего имени? Ничего особенного, просто перламутр или финифть? Силуэт птицы. Утки, — он не удержал слабой улыбки, кажется, первой искренней с тех пор, как вышел за порог дома Хосока. — И гравировка на обратной стороне. Слово «прости».       — Мне нравится работать над твоими заказами, — Хандзо тоже улыбнулся. — Они всегда такие необычные. Продиктуй, кому отправить?       — Пак Чимин. Твой курьер у него уже был, забирал книгу, — вспомнил Юнги. — За твой браслет он меня отчитал, так что постарайся получше, а?       Это прозвучало не обидно, скорее, просьбой вложить в подарок что-то особое для взыскательного вкуса.       — Пак Чимин, — повторил Хандзо. Это имя ему не нужно было записывать, а комментарий не по делу он решил оставить при себе. — Я постараюсь, мой близкий друг из Кореи. Я сделаю всё, что смогу, и даже больше.       — Спасибо, — выдохнул Юнги.              В тот тёплый ноябрьский день, а он в Сан-Франциско был теплее, чем в Вашингтоне, в свой тридцать третий день рождения Чимин получил так много прекрасных слов и подарков прямо с самого утра, что даже не знал, куда их складывать. С подарками было проще, но когда его все называли красивым, милым, нежным, любимым, когда все желали ему счастья, обнимали и целовали, Пак Чимин не знал, куда ему деться. Он был благодарен, смущён, но не был счастлив, пока внезапный приезд курьера не нарушил праздничный почти семейный обед в тесном кругу.       Повезло, что сегодня был выходной, но Чимину уже позвонили многие из коллег и пообещали, что обязательно поздравят при встрече. Ему звонили даже из Вашингтона, всё утро звонили, именинник слушал и благодарил, он обещал приехать туда, чтобы увидеться с теми, кому не был безразличен, даже когда переехал.       Ему позвонила мачеха, а потом — сестра, к ним он тоже обещал приехать. Хотелось бы однажды взять Тэхёна, отпуск и махнуть в Канаду, чтобы познакомить его со своей настоящей семьёй.              Больше всего прекрасных слов он получил, конечно, от Тэхёна.       Ему-то Чимин и кинулся на шею, когда прочитал имя отправителя. Он не мог произнести ни одного связного слова, он онемел, резко отпустил Тэхёна, ринулся в первую попавшуюся комнату, даже не успевая удивиться, откуда Юнги знал дату его дня рождения? Ну не могло же это быть совпадением? Значит, он искал о нём информацию? Значит, всё-таки браслет надежды Чимин носил не зря?       Он прижался спиной к двери, дрожащими руками снял упаковку. Коробочка была ярко-оранжевой, без опознавательных знаков. Чимин не ожидал увидеть кольцо — это было бы слишком, но эта уточка…       Она заставила его выронить коробку и осесть на пол следом за ней. Чимин тихонько крякнул, как будто сошёл с ума и теперь будет разговаривать со всеми только такими звуками, потом покрутил её в пальцах, нашёл гравировку и крепко сжал кулон в руке.       — Я простил, я простил, Юнги! — произнёс он надрывно, но счастливо.       Как мало, оказывается, нужно было для счастья: всего одно слово, которое действительно ждёшь.       Огромный пластырь на больную душу. Кипящий густой мёд на замёрзшее сердце.              — Чимин, мы сейчас без тебя начнём резать торт! — громко крикнул Намджун, подойдя к двери.       Тот выскочил из комнаты с огромными и сияющими глазами, повесив кулон себе на шею и спрятав под праздничную рубашку.       — Не смейте без меня!       Но едва он подлетел к столу, положив руку на плечо Тэхёна и крепко сжав, раздался ещё один звонок. Чимин кинулся к аппарату — ну, а вдруг! Вдруг такой проникновенный, долгожданный голос спросит у него, получил ли он подарок? — выпалил своё по-настоящему бодрое «Алло?», но спустя несколько минут застыл и едва устоял на ногах, судорожно схватившись за дверной косяк. Звонили из отделения бюро, из местного, но не с поздравлениями, хотя Чимин и там уже умудрился очаровать коллег до того, чтобы они спешили его поздравить.              — Я понял. Да. Скоро буду.       Чимин положил трубку мимо аппарата, с его лица сошёл весь цвет, а из глаз напрочь пропало сияние.       — Тэхён, нам… нужно поехать на работу. Прямо сейчас, — Чимин не знал, что за внутренние резервы помогли ему это сказать.       Потому что чувствовал, как мир шатается, как воздух заканчивается, как краски вокруг тускнеют, как подбирающийся обморок сжимает на его шее свои ледяные оковы.       — Нашли… алмаз.       — Пойдём, — тот замер на миг, пытаясь считать что-то на лице напарника, которое только что светилось счастьем. — Расскажешь в машине детали. Нашли где?       Набросил пальто на себя и вручил Чимину.       — Оденься только.       — Алмаз… нашли, — снова сказал тот, бездумно одеваясь. Всё, что он сейчас мог сказать.              «Прошу прощения, что отрываю вас от праздника», — эти слова Чимин повторял эхом в своей голове, именно эти, никакие другие, ни одного слова, что он услышал в трубке, ни одного чёртового слова, потому что это не могло быть правдой. Это какой-то очень идиотский розыгрыш. Это страшный сон. Это настоящий кошмар. Это не правда. Разве правда может быть такой жестокой? Настолько жестокой?              Чимин не верил. Просто не верил и всё. Не мог Юнги прислать ему подарок, а потом умереть. Это было слишком жестоко даже для него. Это не могло быть правдой!              Он отобрал у Тэхёна право вести машину, потому что иначе просто сошёл бы с ума. Ему необходимо было делать какие-то механические вещи, отточенные годами, он очень неплохо водил, аккуратно и уверенно, но сейчас гнал, как будто всю свою жизнь прожил в этом городе и никогда не знал никаких правил.              Припарковавшись чёрт знает как, он влетел в здание, едва не прибив дверью парочку коллег, бегом поднялся на нужный этаж, где собрали экстренное совещание по делу о похищении бриллиантового колье. И увидел снимки на столе.              Сгоревшая ночью машина, взорвавшаяся на пустой стоянке недалеко от пирса… Обезображенный пламенем мужской труп, алмаз Хоупа, настоящий, тот самый, никак не пострадавший от огня и взрыва в своём огнеупорном кейсе…       Чимин перебирал фотографии снова и снова, коллеги докладывали о том, что первыми на вызов выехали пожарные и полицейские, они обнаружили кейс и сразу доложили в бюро…       А потом пробили владельца автомобиля.              «Мин Юнги, Мин Юнги, Мин Юнги!» — звучало уже неконтролируемым эхом во всём Чимине.       — Этого не может быть! — вскрикнул он, пугая собравшихся, выкинул фотографии на столешницу с нескрываемым отвращением, как карты, в которых ему никогда не везло. — Этого не может быть! Не может быть! Не может…       Вряд ли кто-то ожидал, что специальный агент федерального бюро будет так несдержанно выть прямо посреди экстренного совещания. Что он уткнётся в грудь напарника и будет повторять, содрогаясь:       — Не может!.. Не может!       Ошеломлённый Тэхён прижимал его к себе, растерянно гладил по спине и шептал:       — Чимин… ну всё, всё… — пока сам не взревел раненым зверем: — Да дайте же ему успокоительного!              Тэхён не представлял, что ему делать. Как удержать Чимина, не дать ему сойти с ума.       Он видел неподдельное счастье друга, когда тому принесли посылку, видел его лихорадочную радость — и тут же такой удар. Зачем? Как можно было быть таким жестоким? Как можно было бить так беспощадно?       Если бы он мог, он бы убил человека, который это сделал с его родственной душой, собственными голыми руками.       Чимин не помнил, но кажется, успокоительное всё-таки было. И может быть, даже чуть-чуть помогло.              В съёмную квартиру Мин Юнги в Нью-Йорке уже выехали полицейские вместе с федералами — иногда у них отлично получалось работать сообща. Они нашли там планы Смитсоновского института, состав взрывчатки, что использовался при ограблении (частично он совпадал с составом, который обнаружили в автомобиле, но его взрывная сила была гораздо сильнее), фотографии бриллианта, предсмертную записку, в которой на двух листах подробно рассказывалось, как Юнги всё это сделал, но ни слова не говорилось почему.       У Мин Юнги не было родственников в Америке, у него вообще не было родственников, судя по документам и обыску в его квартире. Жены и детей не было, родители давно умерли, ещё в шестидесятых, опознать его получилось только по установленным год назад зубным титановым имплантам в частной местной клинике. Документы об их установке быстро нашли и приобщили к делу.              Чимин всё ещё не верил, ни единому слову, ничему, что слышал и узнавал. Он смог хоть как-то успокоиться только через сутки: сделал вид, что успокоился, но все отчёты попросил составлять Тэхёна, он не мог бы сейчас ничего написать, кроме четырёх слов: Этого. Не. Может. Быть.              С тем напускным спокойствием агент ездил с полицейскими на место взрыва, осматривал улики, очищенный от гари и раскорёженный корпус машины, с которого при пожаре слезла вся краска, он даже смог заставить себя посмотреть на труп, который из неё вытащили. Судить сейчас по нему, какой национальности был человек при жизни, было нельзя. Какие у него были волосы, разрез глаз… Но Чимин смотрел на тонкие белые кости, выглядывающие из-под обугленных кусков плоти, он смотрел на эти руки и не верил, что они — те самые, что ему всего лишь раз пришлось подержать в своих. Но потом пришли результаты экспертизы, потом привезли записку в отдел улик, потом выделили крохотное место на самом обычном кладбище…       И кремировали перед тем, как похоронить.              Агент всё ждал, что в тот день пойдёт снег; было ужасно слякотно и мерзко в тот декабрьский день. В Вашингтоне можно было застать немного снега, но в Сан-Франциско шёл только дождь, ледяной и противный.       Пак Чимин подошёл к свежей могиле, держа над ней огромный чёрный зонт, присел на корточки и снял с браслета свою надежду.       Снял два кольца, словно приклеившихся друг к другу, раскопал голыми руками мокрую землю и оставил их там.       Теперь это был браслет печали.       И уточка скорби.       — Я тебя простил, Мин Юнги, — измученно, но ласково сказал он, глядя на эту землю и приглаживая её пальцами. — За всё простил…       И за то, что он так легко покорил его сердце. И за то, что оказался похитителем не только сердец. За то, что так ранил его теми словами. И за то, что перед ними поцеловал.       Что принял кольцо, и что вернул. Что звонил и перестал звонить.       За испорченный день рождения и за самые счастливые минуты в тот день, пока Чимин надеялся и верил, безропотно принимая его подарок.              За самое нужное Чимину слово… И за то, что он теперь по-настоящему его оставил.       Пак Чимин простил Мин Юнги за всё.       Но совершенно не представлял, как и зачем ему самому теперь жить дальше.