Птичка

Серый сокол, паривший над пустыней, зорким взглядом своим выцепил небольшой оазис, скрытый в уступах скал, выщербленных временем и ветрами. Там, в их тени, притаилось небольшое круглое озеро, по берегам которого пышно зеленела растительность, невесть как зацепившаяся за рыже-красные пески. В основном здесь произрастали финиковые пальмы, инжир и оливковые деревья, но после сезона затяжных дождей оазис расцветал от обилия красок — яркие цветы покрывали его сплошным ковром, радуя очи Сына Небес, Дня и Полуночи. Этот укромный уголок являлся прибежищем властелина Суль-Мирьяха от дел государственных, а также здесь всегда находился лагерь, разбитый верными повелителю серванами. Во всякое время здесь ждали появления господина, держа оазис в оцеплении, чтобы ни одна живая душа не проникла под сень его деревьев, ибо только Сыну Небес принадлежал этот край уединения. От дворца путь в оазис Сим-Самаль был не слишком уж долог: если выехать на рассвете, то к полудню уже укроешься от палящего солнца, пройдешь тропами под листьями пальм, сбросишь с плеч пропылившуюся одежду и с наслаждением окунешься в ключевую прохладу озера, позабыв все государственные заботы: все это останется за высокими стенами Мирьях-Абаля. Здесь же можно просто насладиться уединением, заночевать в шатре под ясным небом, полным ярких звезд, слушать, как кто-то из суровых воинов вдруг тронет струны сладкоголосой дарны и ввысь вместе с дымом костров понесется тонкая пронзительная мелодия… Утром можно насладиться соколиной охотой, а можно провести время в поединках, тренируя верность руки и плавность движений: битва — тот же танец, но с одним исключением — это танец со смертью. Можно ли повести за собой войско, ежели ты сам не можешь встать на место любого сервана, сражаясь плечом к плечу с ними, как равный? Серваны знали это: их повелитель никогда не будет отсиживаться в стороне, раздавая приказы. Сын Небес сам пойдет в бой, сливаясь с толпой, ничем не выделяясь среди прочих. Именно поэтому серваны, давая клятву верности, исполняли её до конца — они почитали богоподобного повелителя более всех прочих, ведь в бою он будет рядом, и его клинки-дагины будут разить врага так же яростно, как клинки любого из них. Сегодняшний путь до оазиса Император проделал в полном молчании. Его сопровождали шестеро воинов и Тень, с которым разговор будет особый. Утренняя прохлада постепенно сменилась зноем пустыни, но никто не проронил ни слова жалобы: скоро впереди покажутся скалы Сим-Самаля и можно будет вдоволь напиться чистой прохладной воды, а затем отдохнуть в ажурной тени деревьев. Наконец, бросив поводья подоспевшему стремянному, Сын Небес спешился и устремился по тропинке вглубь оазиса, прекрасно зная, что Гаяр последует за ним, не спрашивая причин. Хотя, наверняка, уже догадался, да и как тут, спрашивается, не понять? Каменистая площадка под зелеными сводами была хорошо знакома обоим. Разворачиваясь на месте, Император уже выхватывал из ножен клинки, и те запели, рассекая воздух. А затем злобно зазвенели, наткнувшись на такую же сталь. — Как ты посмел?! — наконец, дал выход гневу властелин Суль-Мирьяха. — Он мой кадир! — А разве я не просил тебя первым: оставь мне Птичку, — ответил Гаяр Хван, глядя на противника, чье лицо походило на его собственное, как отражение в водной глади. — И ты обещал, Гияз! Клинки снова сошлись, грозно запели, когда остриё скользило по острию, высекая искры. Оба альфы медленно двигались по кругу, прощупывая защиту противника. Когда Гаяр узнал, что Птичка провел ночь в покоях Императора, ярости его не было предела. Дождавшись утра, он ворвался в опочивальню, снес со столика поднос с едой, чтобы прозвучало доходчивей: тебе этот омега не понравился, и ты сослал его в гарем, я же нашел его восхитительным и готовился взять себе. Так почему сегодня он побывал в твоей постели?! Разумеется, Гияз не нашел причин отказать в простой просьбе — более не приглашать Золотого Мака по Пути Наслаждений, но… вернувшись, Гаяр узнал, что предмет его страсти отныне носит на груди священный месяц, а значит, недосягаем для него. — Да обещал, — острие изогнутого дагина прошлось по самому песку, у ног Гаяра, вынуждая того отступить. — И впервые нарушил слово. За это проси, чего пожелаешь. — Его хочу, — теперь Гаяр наступал, вынуждая свое отражение пятиться, защищаясь. — И возьму! — По какому праву?! — Гияз увернулся, взметнул ногой песок, отвлекая соперника. — По праву первородства! — и снова звон сошедшихся в поединке дагинов разнесся по оазису. — Никто! Не! Знает! Кто первый! Даже! Она! С каждым словом Гияз теснил Гаяра, нанося резкие быстрые удары. А перед мысленным взором Хвана предстали дни его детства, проведенного в далёком краю, где на вершинах горных хребтов раскинулась цитадель Ордена Сестёр Ай-Дагин. Почти до двенадцати лет Гаяр считал своей матерью главу Сестёр — настоятельницу Чинар-батун. Пожилая худощавая женщина воспитывала мальчишку, обучала и наставляла его, сама вложила в руки Гаяра деревянные клинки и показала, как нужно держать их, чтобы руки не уставали, даже если придется биться несколько часов подряд. Под опекой Чинар-батун Гаяр рос и взрослел, познавал тонкости колдовских наук, которые в ордене именовали «энергиями мира». Лучше всего у него получалось управляться с энергиями ветров и, как оказалось, пустыни… Это он узнал сам, сбежав из обители в тот день, когда строгая и справедливая Чинар-батун отыскала подростка, пребывавшего в странном смятении: его влёк и манил прелестный тонкий аромат, петлёй охвативший шею и тянувший куда-то прочь из высоких стен крепости. — Дыши ртом, — тут же сориентировалась настоятельница. — Сейчас станет легче. Выхватив из прически острый кинжал-спицу, Чинар-батун отсекла от рукава своего одеяния лоскут ткани, рывком разделила надвое и, быстро скрутив два жгута, ловко засунула их в обе ноздри Гаяра. — Терпи, дитя. Сейчас ты впервые узнал, какова твоя истинная природа. — И какова она, матушка? Чинар-батур, вздохнув, уселась подле него на сено, погладила парнишку по голове, решая, с чего бы начать рассказ. — Ты альфа, Гаяр, — наконец, произнесла настоятельница. — И сейчас ты почуял запах омеги. Вот, отчего ты пребываешь в смятении, а чресла твои напряжены. — Ты шутишь, матушка? — фыркнул тот, и едва не выронил жгуты из ноздрей. — Ой… С ними, и правда, стало немного легче: желание мчаться на поиски манящего запаха постепенно притупилось до едва заметного нетерпения, но с ним уже можно было смириться. — Подумай сам, много ли запахов ты способен различить? — Тысячи! Я могу лишь по запаху ветра узнать, скоро ли будет дождь, могу отыскать нужную тебе сестру в крепости или за её пределами, а ночью мне можно даже не полагаться на зрение: я и так все прекрасно чую. — А много ли ты знаешь мальчишек-бет, которым такое подвластно? На этот вопрос ответить было сложнее. У подножия горного хребта раскинулся городок, куда Гаяр сбегал, чтобы поиграть со сверстниками, и там ему скоро стало ясно: он многократно сильнее, выносливее, ловчее любого из них. Правда, все это он списывал на обучение искусствам Дагин, но… может, не только в этом дело? — Но тогда… матушка, я не понимаю! Если я — альфа, то… — То я не твоя мать. Истолковав молчание Гаяра за готовность слушать дальше, Чинар-батун продолжила говорить так же, как и всегда: размеренно и спокойно, словно рассказывала сказку. — В твоих жилах течёт кровь династии Сынов Небес, Гаяр. Ты — сын Императора, а еще у тебя есть брат. — Он похож на меня, — понурив голову, вдруг шепнул мальчишка. — Я видел его во снах. И, верно: уже несколько лет, стоило лишь смежить веки, Гаяр встречал самого себя, только другого. Тот Гаяр был облачен не в скромную серую хламиду, а в роскошные наряды, сверкавшие вышивкой и драгоценными каменьями. Тот Гаяр жил не в тесной каменной келье, а в огромном светлом дворце. Тот Гаяр не бегал за хворостом на склон горы, не пёк в полукруглой печи хлебных лепёшек — слуги приносили ему пищу на золотых подносах и кланялись, называя султаном. Но тот Гаяр был всегда рад видеть другую свою часть: спрыгивал с подушек и спешил навстречу, улыбаясь и протягивая руки. В этих снах они играли вместе, а поутру грёза рассеивалась, оставляя невнятную тоску в сердце, словно бы Гаяр терял что-то очень-очень важное. — Вы родились в один час с небольшой разницей, но в суматохе вас перепутали, и никто не знает, кто же рожден первенцем. Поскольку у Императора более нет сыновей-альф, то было решено оставить ему лишь одного дитя, а второго вырастить здесь, в обители. — Но почему?! Почему так решили?! — Потому что близнецы — это плохой знак, дитя. Одного из вас должны были умертвить. А твоя мать не желала… — Мать?! — Гаяр вцепился в руку Чинар-батун, не совладав с чувствами. — Но ведь я альфа, ты сама только что говорила! Меня должен был произвести на свет омега из числа наложников! — Должен, но не произвёл. Император навлёк на себя гнев Неба и потому был наказан: род его должен был угаснуть. Император явился к нам в обитель и молился о сыне-альфе целый месяц, постясь, как самый простой человек. И Небом был дан ответ… я нашла, как помочь, но потребовалась хитрость… одна из наших сестёр пила зелья, чтобы зачать от Императора, в этом было её служение. Она отправилась во дворец, набросив на себя заклятье, представлявшее её для всех юным очаровательным омегой. И она сумела подарить жизнь двум маленьким султанам: тебе и твоему брату. — Но это… противоестественно, — скривился Гаяр, лишь представив себе. — И что стало с ней? Умерла в родах? — Отчего же? Вернулась в обитель с тобой на руках. Линь, войди, теперь уже можно. Гаяр вскинул взгляд, полный ярости и боли на молодую сестру, что была к нему ласковее прочих. Вот, значит, как… отчего же он сразу не заметил сходства: те же глаза, один голубой, второй — тёмно-карий, смотрели на него с отчаянием и мольбой. — Мне нужно побыть одному и найти равновесие энергий, — вскочив на ноги, парнишка поклонился настоятельнице, а затем, протиснувшись мимо той, что дала ему жизнь, выскочил прочь из сарая, где прятался ото всех. В голове царил сумбур, столь порицаемый в Ордене Ай-Дагин. Необходимо успокоиться, впустить в себя силу ветра, вздохнуть полной грудью… Дорога ложилась под ноги полотном: Гаяр мчался вниз, желая сбежать из обители куда-нибудь далеко-далеко, где никто и никогда его не отыщет. В пустыню. Домой. Откуда двенадцатилетний мальчишка знал, что ему нужно именно туда, ведает только Небо. Настоятельница Чинар-батун, улыбнувшись уголками губ, сказала бы, что Гаяра теперь ведет за руку сама судьба, но настоятельница осталась позади, а вместе с нею и вся привычная жизнь маленького альфы. Гаяр провёл в пустыне Бахаб пять лет. Сначала он примкнул к одному каравану, потом к другому, потом осел в племени кочевников, полностью переняв их образ жизни, их нравы и привычки. Вскорости от оазиса к оазису поползли слухи о талантливом юном проводнике, способном отыскать воду среди песков, способном провести караван самыми легкими тропами, того, кто ориентируется среди текучих барханов как в собственном доме. Каждый торговец, что собирался пересечь бескрайние пески, высматривал на рынках того самого «Хвана — властелина песков», чьи разноцветные очи зорче глаз серого сокола. Гаяру платили золотом, перебивая ставки, ведь тот, чей караван станет сопровождать этот парнишка-кочевник, минует и песчаные бури, и не изведает жажды: пустыня любила своего сына, всякий раз широко распахивая ему свои объятия. Мятущаяся душа молодого альфы нашла успокоение среди красно-рыжего безмолвия, а наука сестёр Ай-Дагин, впитавшаяся в кровь, дала возможность отточить все колдовские умения до совершенства. И пусть строгая Чинар-батун когда-то качала головой, глядя на попытки воспитанника обучиться магическому искусству, теперь она могла бы по праву гордиться им: пусть мужчине и не дано постичь многое, что может постичь любая из сестёр Ай-Дагин, но все же Гаяр с успехом пользовался нехитрыми приёмами, подсмотренными им когда-то — в нем говорила кровь его матери, перемешанная с кровью династии правителей Суль-Мирьяха. Он не собирался возвращаться назад, но, когда серый сокол, пав с небес, глянул в очи, призывая вернуться и проводить настоятельницу к Небу, сомнений не осталось: его ждали. Гаяр уходил из обители ребенком, а вернулся уже мужчиной. Чинар-батун встретила своего любимца слабой улыбкой человека, которого в этой жизни уже почти ничего не держит. — Мой мальчик, — настоятельница слегка сжала пальцы долгожданного гостя. — Ты теперь Хван… — Не думал, что ты назовешь меня так, — змея, дремавшая на груди Чинар-батун, обвила запястье Гаяра, а затем застыла, обратившись в золото. — Носи как память обо мне, — голос пожилой женщины слабел с каждым сказанным словом. — Примирись с матерью. Её служение еще не окончено, равно как и твое… ты должен будешь… воссоединиться с братом… мы не знали… к чему приведет наша затея с рождением султанов… прости меня… Стоя у погребального костра, Гаяр Хван ощутил за спиной присутствие той, что даровала ему жизнь. Альфе не нужно было оборачиваться, чтобы понять — он чувствовал Линь всем своим существом. Они не говорили, просто молчали, но в этом молчании нашлось место и покаянию, и прощению. Гаяр остался в обители еще на год, прожив его так же, как живут сёстры: в посте, молитве, медитации и погружении в искусства Ай-Дагин. Теперь в поединках против него вставала Линь, и их клинки сходились в танце смерти, рассекая воздух с хищным свистом. — Обучишь этому воинов Императора, — велела Линь, пригибаясь к самой земле, когда острие дагина прошло в миллиметре над её головой. — Суль-Мирьях нуждается в сильном войске. Грядут сложные времена. — Да, настоятельница, — настало время Гаяру защищаться от атак. — Пока мы здесь, я во всем тебе повинуюсь. А еще через некоторое время Линь пропала. Гаяру об этом не сообщили, да и как, если он вновь отправился в пустыню, где чувствовал себя лучше всего. А может, она сама просила не тревожить его понапрасну… Виделись они обычно во снах, но все-таки чаще, чем Линь, Гаяр Хван видел во сне своего брата. Каждый раз, встречаясь на деревянном мостике между сном и явью, оба альфы стискивали друг друга в объятиях, а после говорили без устали обо всем на свете. Правда, с рассветом суть бесед ускользала от пробудившегося разума, и Гаяр не помнил ничего, кроме самого главного: там, в Мирьях-Абале, находится вторая часть его самого, похожая и лицом и телом, разве что глаза у них были разные. У Гаяра голубым был правый глаз, а у его отражения — левый. Разведя в сумерках костёр, властелин пустыни бросил в пламя щепоть особого порошка, что готовили в обители: с его помощью он отыщет Линь и узнает, нужна ли ей какая-то помощь. «Жду тебя в Императорском дворце, — альфа скорее почувствовал, чем взаправду услышал её голос. — Прежний Сын Небес скончался, твой брат взошел на престол. Я у него в темнице…» Хван махнул рукой, сметая вязкий дым. Больше ему не нужно грёзы: предречение исполнялось, а значит, пора увидеться с тем, кто встречал Гаяра лишь по ту сторону реальности. Призвав ветер, властелин пустыни обернулся в песчаную бурю, как в плащ. Мирьях-Абаль встретил его испуганной тишиной: сюда редко задувало смертоносное дыхание пустыни, но в этот раз буря разыгралась вовсю. И хотя дворец охранялся вооруженными стражниками, проникнуть сквозь живой заслон оказалось легче лёгкого. Незримой тенью Гаяр прошел мимо них, кутаясь в песок и тьму, стремительно пересёк парк и взбежал по широкой лестнице в парадные помещения, принадлежавшие Сыну Небес, Дня и Полуночи. Разоружив и отправив во временное небытие охрану, Гаяр распахнул двери в личные покои властелина Суль-Мирьяха. Стоило ему войти, как Император поднялся с места, где сидел, и медленно пошёл навстречу, не отрывая взгляда от лица незваного гостя. — Я всегда знал, что ты где-то есть, — молвил Сын Небес, с силой обнимая брата. — Во снах… — Я тоже видел тебя, — подтвердил Гаяр, чувствуя, что, наконец, душа успокаивается и на него нисходит покой. В тот вечер они впервые говорили друг с другом по-настоящему, и никто не посмел их беспокоить. Как оказалось, Линь явилась во дворец и, испросив аудиенции у Императора, поведала ему тайну рождения, объяснив, отчего тот видит странные сны и всегда чувствует, что он не один в этом мире. Сложно было передать, в какую ярость пришел молодой Сын Небес, узнав, что матерью его была какая-то босячка из числа монахинь Ай-Дагин, а не царственный омега, умерший, как говорил отец, во время родов. Но еще в большую ярость привели его очи дерзкой нахалки, рискнувшей поднять взгляд: такие же, как у него самого — один глаз тёмно-карий, а второй — голубой. — И где теперь наша мать? — Гаяр Хван в первый и в последний раз тогда назвал эту женщину матерью. — В темнице. Я не мог допустить, чтобы по дворцу пошли слухи. Не допустишь и ты. Династия Сынов Небес не должна быть опорочена неравным союзом. Никто не узнает этой тайны, клянись мне в этом! — Нет нужды в клятвах. Я уйду в пустыню и заберу Линь с собой. — Ты останешься, брат. Она кое-что мне рассказала. Вытащив из драгоценных ножен кинжал, Гияз полоснул по руке, и в тот же миг Гаяр зашипел от боли. — Мы связаны не только рождением, но и чарами, которые к нему привели. Гаяр Хван рассматривал ровный порез, из которого ручейком текла кровь. Точно такой же, как у Гияза. Так вот, отчего он находил на теле невесть откуда взявшиеся синяки… — Твои шрамы — мои шрамы, — Император дернул ворот халата, обнажая плечо. — Это появилось десять лет назад. Я был на тренировке серванов, когда упал, задыхаясь от боли. Отец пожелал казнить того, кто ранил его единственного наследника, но рядом не было никого, кто мог бы. Виновного так и не нашли. — Я не знал, — Гаяр проделал то же самое, и теперь мог сам сравнить оба заживших рубца. — Был бы осторожнее… А мой отбитый до черноты бок и сломанные ребра? — Объезжал дикого жеребца, — фыркнул Гияз, вспоминая причину падения. — И где ты был в тот день? — На рынке, покупал пряности и кофе. Можешь себе представить мой восторг, когда я с хрипом корчился на земле? — Если бы я знал тогда, — улыбнулся Император. — Но теперь все изменилось. Мы оба — Сыновья Неба, а значит, твой дом отныне здесь. Наша… кхм… мать… тоже останется, но ей придется лишиться глаз. Я не могу допустить, чтобы в чью-то голову закрались сомнения, когда на кону честь правящей династии. — Дай ей выбор: уйти или остаться. — Нет, Гаяр. Выбора не будет, — поднялся с места Император. — Ты теперь тоже должен научиться принимать решения, исходя из нужд Суль-Мирьяха. — Я научусь, — кивнул в ответ властелин пустыни. — А ты в ответ научишься биться, как я. Нам нужно многое успеть наверстать за пропущенные годы. *** И вот сейчас, стоя друг напротив друга, оба альфы не могли найти в себе силы прийти к согласию. Отведя в сторону дагины, оба тяжело дышали: поединок длился и длился, но никто не желал уступить. — Отдай мне Птичку, — Гаяр скинул с плеч черную хламиду пустынного кочевника, оставшись в тонкой длинной рубахе и широких штанах — тоже черных. — Он предназначен мне, я понял это, только лишь почуяв… Гияз в ответ бросил наземь скромный синий халат, в котором так легко слиться с прочими серванами, носившими тот же цвет. — Ты его околдовал! Твой взгляд, тот самый, от которого омеги теряют волю: разве ты не опробовал его на Наби? — Боюсь, мой взгляд тобой переоценен, — клинок взметнул песок, бросая его в лицо противнику. — Омега будет пленён до тех пор, пока я на него смотрю. Птичка был готов отдать мне свое сердце, но вмешался ты! Дагины вновь сошлись, взгляд схлестнулся со взглядом, решая, чья воля сильнее. — Наби хотел меня, — Гияз плавно переместился в сторону, уходя из-под атаки и его смоляные волосы в беспорядке рассыпались по плечам. — Да, я не сдержал обещания не приглашать его больше по Пути Наслаждений, но я не смог! Этот цветок сводит с ума, Гаяр! Я не в силах уступить его тебе! — Я даровал ему знак кадира, — клинок Гаяра остановил соперника на полпути, вынуждая защищаться. — Не только ты вправе назначать избранников Сына Небес! — Я никогда не звал твоих солнечных наложников, а ты не звал моих полуночных, таков был уговор! Как посмел сейчас?! — Птичка был моим! Я первым его нашел! Вот теперь сражение закипело всерьез. Более не тратя времени на слова, оба альфы яростно бились, отыскивая слабое место, куда можно достать. Вот только там, где кожи одного из братьев касалось острие, на коже другого также проступала кровь. Ежедневные тренировки сделали свое дело: никто не сумел бы различить, кто из них Император, а кто — его Тень. Обменяйся они, как привыкли, одеждой, и лишь слепая-зрячая Советница скажет, кто вырос во дворце, а кто среди пустынных кочевников — для прочих между ними не было никакой разницы, за исключением глаз, но кто это запоминает? — Довольно! — голос Хонг-Чон-Линь прозвучал из туманной дымки, сгустившейся посреди тренировочной площадки. — Повелители мои, остановитесь! Взгляните, что вы натворили, пустив в свое сердце вражду! Дымная прозрачная фигура Советницы расплывалась, но рука её, вздёрнутая вверх, указывала на небосвод. А вокруг становилось все темнее. Тени густели, краски выцветали из мира, и лишь песок все больше напоминал пролитую кровь. — Черное солнце, — закрыв глаза рукой, молвил Гаяр. — Дурной знак, — отвел в сторону клинок Гияз. — Ни один из вас не сможет отказаться от этого наложника, — Советница оглядела притихших мужчин. — У вас одна душа на двоих и истинный только один. И потому вы должны поступить, как велит закон, чтобы не искать друг в друге соперника. На вас может прерваться род Сыновей Небес, если не остережётесь. Ноша тяжела, но и вас двое. Повелители… Поклонившись альфам, Хонг-Чон-Линь истаяла, как утренний туман, а мужчины, спрятав в ножны клинки, обнялись, знаменуя примирение. — Идем в шатёр, — Гияз тряхнул головой, отбрасывая за спину мешавшиеся волосы. — Дождемся окончания затмения, искупаемся и подумаем, что делать дальше. В одном Советница права: День и Полночь не должны враждовать пред ликом Небес. — Не должны и не будут, — кивнул Гаяр: гнев и ревность оставили его, вместо этого навалилась глухая усталость. — Если он истинный, другого решения быть не может. И они оба зашагали в сторону раскинувшегося под пальмами лагеря. *** В пустыне кальянов не признавали: кочевники курили тонкие длинные трубки, выдыхая сквозь неплотно сомкнутые губы густой белый дым. Шатёр Императора располагался у самой воды: с наступлением ночи озеро превращалось в зеркало, где отражался тонкий серп месяца и тысячи звезд, сверкавших в черном бархате неба яркими огоньками. В становище серванов горели костры, воины небольшими группами сидели подле них, ведя неспешные беседы, кто-то наигрывал на звонкоголосой дарне, и её упоительный голос разлетался далеко-далеко, достигая, казалось, слуха самих богов. Оба альфы молчали, расположившись у собственного костра: мысли их были тяжелы и печальны. — Я не могу отдать его в руки палача, — наконец, заговорил Гаяр Хван, отнимая от губ курительную трубку. — Думаешь, мне легко дается это решение? — Гияз поднялся на ноги и заходил по песку вдоль шатра, гневно отбрасывая в сторону подол халата. — Наби… его никто не сможет заменить, а я пытался, раз давал тебе слово! Я звал Гюльдара и всё не то! Думаешь, мне легко принять собственную слабость к этому цветку?! — Теперь представь, на что мы его обрекаем: казематы, ужас перед скорой смертью, мешок и отчаянные попытки вдохнуть еще немного воздуха, пока камни неумолимо тянут на дно. Не будет этого никогда! — Не будет, — сдержанно кивнул Гияз. — Я не отдам такого приказа. Наби не заслуживает подобной участи. Он… он мог бы быть любимым и желанным кадиром… Что же, значит, придется умертвить его самим. — И кто сделает это? — изогнул смоляную бровь Гаяр. — Вместе, — глубокий вздох, сорвавшийся с губ альфы, выдал, насколько тяжкий груз лежит на его сердце. — Вместе, — эхом повторил второй. — И смерть его должна быть мгновенной. Птичка не должен понять, что происходит до самого последнего мгновения.