Trash

Монументальные стены, достойные средневековой крепости, прошитые тонкими нитями холода, безумия и пустоты. Высокий забор. Крошечные окна, почти бойницы, и те зарешечены. Ни единого дерева на территории, будто даже трава боится расти на этой мертвой земле, отравленной метастазами здешней атмосферы ужаса и безысходности. Птицы прокладывали себе иные маршруты, словно боясь сбиться с курса внутренних систем навигации и угодить в зловещую воронку, раскинувшуюся прямо посреди купола прохудившейся черепичной крыши. Насекомые… Возможно, в черной земле, обильно политой нескончаемо идущим дождем, и копошились черви, но никак не обличали свое присутствие. Мухи, тараканы, как и что-то мелкое, склизкое, гадкое, и то стремились благоразумно убраться подальше. И все же – одно насекомое здесь было. Ephemeroptera – с хрупкими, прозрачными крыльями, кожистыми, как у летучей мыши. Экземпляр, достойный более пристального внимания. Хотя это место меньше всего на свете подходило для пристанища увлеченного энтомолога. Не те температурные условия – смердящий холод, не тот уровень влажности – кусающая за щиколотки промозглая сырость. Свет… Вот с ним проблем не было – люминесцентные лампы под потолком едва ли могли навредить поистине ценному образцу, столь чувствительному к солнечным лучам. Да и какая к чертям собачьим коллекция, когда остальные ее образцы скорее напоминали взбесившихся, измученных, загнанных цирковых животных. Звери дремали в своих клетках. Звери истошно завывали, пытаясь призвать на помощь луну, скрытую непроглядным маревом грузных дождевых облаков. Звери источали зловоние – запах немытых тел, мочи, едкого мускуса, горьких мыслей, спутанных в клубок свалявшейся шерсти. Звери. Точно не люди. Среди них она была нежной бабочкой, почти эфемерным созданием, подсвеченным, словно нимбом, редкими огоньками под облезлыми плитами навесного потолка. Поденкой. Запертым единорогом. Чертовым сказочным зверем. Ephemeroptera. Метафора, быть может, и выходила слишком красивой, но весь этот душный смрад вкупе с сыростью и затхлостью коридоров разрушал волшебство призрачной иллюзии. Но куда лучше с этим справлялась папка в руках Бена. Доктора Бена Соло – здесь все же приходилось постоянно очерчивать границу, отделяя себя от чокнутого зверинца. Папка с бумагами и личным делом очередного заключенного лечебницы Аркхем, скрупулезно изученная за последние сутки настолько тщательно, что не было и малейшей необходимости заглядывать внутрь, чтобы воспроизвести в мыслях любую необходимую строку на необходимой странице. Он как-никак был профессионалом своего дела, потому и был здесь. Он, а не кто-то другой, кому подобная чертовщина оказалась бы попросту не по зубам. Потому он и пытался создать для себя некую подушку безопасности – из метафор и обрывочных энциклопедических знаний, чтобы избежать излишней эмоциональной вовлеченности. Нацепить броню. Подобрать подходящий ключ к заданному уравнению. Даже если придется играть по чужим правилам и побыть не только психиатром, но и немного лепидоптерологом. В железную дверь с зарешеченным окошком уже входили до него, но у небесного создания имелись острые зубы. Язык. И извращенный ум убийцы, отправивший несколько толковых игроков на скамью запасных до момента, когда им удастся восстановить утраченное душевное равновесие. Легко скользнуть в бездну, гуляя по краю и заглядывая в гостеприимно распахнутую алчущую пасть, в желании получить ответы на свои вопросы. Не только его, конечно. Дело – особой важности. Затянутая в смирительную рубашку и замурованная в клетку, к прутьям которой был подведен электрический ток, бабочка обманчиво казалась спящей. Босая. Почему-то без нижней части больничной пижамы. Она демонстрировала покрытые шрамами, длинные, скрещенные ноги, такие бледные, словно вместо кожи их покрывала папиросная бумага. Бен сделал мысленную пометку разобраться с ее внешним видом, вероятно, являющимся следствием ненадлежащего обращения с пациенткой. Узницей. Но она не удостоила вошедших даже взглядом, продолжая неподвижно сидеть, опустив голову к маленьким ступням с аккуратными пальчиками, полностью спрятавшись за волной растрепанных, выкрашенных в пудрово-розовый цвет волос. Как липкая сладкая вата на заезжем в маленький городишко карнавале. Детская присыпка. Или крылышки тропического насекомого. Да, эти пряди, такие нежные, воздушные, пусть и превратившиеся в неопрятный ком, придавали еще больше красочности придуманной им метафоре. Но все она слышала, прекрасно знала, что к ней пришли, и лишь слегка повела подбородком, продолжая что-то сбивчиво напевать себе под нос. Что-то, напоминающее детскую считалку, колыбельную или глупую песенку, смутный мотив которой был знаком каждому, но все равно оставался неуловимым. Бен прислушался, отсекая прочие внешние раздражители, и почти уловил смазанный фрагмент куплета. «Трудно непоседам в тесте усидеть – Птицы за обедом Громко стали петь…» – Почему она без штанов? – понизив голос, все-таки обратился мужчина к сопровождавшему его куратору, не сильно-то довольному своей ролью быть приставленным именно к этой представительнице здешнего зверинца. Не стоило. Бену, безусловно, не стоило об этом спрашивать, тем более при ней, но он рассудил, что в какой-то степени его благородство может сыграть на руку. Конечно, никто не ответит прямо, если дело касается очередной порции насилия, чего-то грязного, постыдного, бесчеловечного – творившегося здесь с заключенными (стоило называть вещи своими именами!) женского пола, кто был хоть сколько-то хорош собой. А она была хороша. Все еще чертовски хороша, даже с исцелованной шрамами кожей. Но он продемонстрирует ей каплю участия и отзывчивости, о существовании которых хрупкое насекомое, должно быть, уже успело позабыть. Где-то там – среди бесконечных строчек личного дела, далеко не беспочвенными обвинениями в асоциальном поведении и садистских наклонностях – затесалось подозрение на шизотипическое расстройство и проклятое ПТСР. И вписанное чьей-то рукой предположение о пережитом насилии – психологическом и физическом. Заставившем вылупиться из кокона монстра вместо бабочки. Бабочка слегка улыбнулась за волной волос, но занятия своего не оставила, вернувшись к началу песенки, которая каждому была знакома с детства. И Бен смог все-таки узнать ее. «Много, много птичек Запекли в пирог: Семьдесят синичек, Сорок семь сорок». Куратор растерялся – почти возмутился тем, что подобные мелочи вообще волнуют приглашенного специалиста. Он-то совершенно иначе видел себе цель пребывания здесь этого постороннего элемента. У них были свои методы, свои отлаженные десятилетиями механизмы – и плевать, что они оказались бессильны перед броней кого-то настолько хрупкого. Они не для того воздвигали до небес стены средневековой крепости, изживали все живое с территории, держали все двери и замки надежно запертыми, чтобы чужак смел устанавливать здесь свои правила. Но вынужден был мириться с указаниями свыше. Уже двинул челюстью, собираясь исторгнуть невразумительную речь, но создание, запертое в клетку, вдруг оживилось, вскинуло голову и придвинулось ближе к прутьям своей темницы. – Посмотрите на руки Мои и на ноги Мои; это Я Сам; осяжите Меня и рассмотрите; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня, – внятно, четко проговаривая каждый слог, продекламировала она. Ритмично. Не сбиваясь. Делая настолько продуманные паузы, словно только и занималась тем, что целыми днями прокручивала в мозгу цитаты из Священного Писания. Хороший, однако, прием она оказала – отметил Бен. Только вот религиозный фанатизм за пациенткой прежде не наблюдался, о чем черным по белому было написано в его записях. А вот привычка играть, прощупывать почву, встретившись с новым оппонентом, значилась одной из первых. Высокий интеллект. Девочка никогда не была дурой, хотя и не успела получить должного образования, да и едва ли располагала такими возможностями. Старшую школу окончила, а еще, как и многие добропорядочные граждане, посещала воскресную, тем более воспитываясь в приюте. Вот и выудила из памяти кое-что новенькое, чтобы произвести впечатление. – И, сказав это, показал им руки и ноги, – с готовностью закончил он и сделал куратору и сопровождавшей охране жест, приказывающий не вмешиваться, держась на максимальном отдалении в тени, чтобы позволить ему наладить зрительный контакт с девушкой за решеткой, медленными шагами двигаясь к ней. – Меня все же решили приговорить к смертной казни и прислали священника? – она облизнула красиво очерченные губы кончиком языка, и влага на них блеснула в тусклом свете ламп, но куда более тускло, чем ее глаза. Проницательные. Заинтересованные. Подмечающие каждую деталь, каждую мелочь в облике собеседника. – М, все же нет, – выдала она, кивнув каким-то своим наблюдениям, вероятно, имея в виду белый медицинский халат на плечах Бена, – новый мозгоправ. Что же, здравствуйте, доктор Соло. Теперь расстояние между ними было достаточным, чтобы придирчивый взгляд девицы мог считать инициалы на приколотом к его груди бейджике. Достаточным – но при этом она не спешила неистово бросаться на прутья решетки, получая, скорее всего, уже не первый электрический разряд. Она вообще, сделав открытие, что перед ней вовсе не священник, а лишь очередной – очередной! – психиатр, казалось, опять утратила интерес и впала в некоторую задумчивую отстраненность. Губы шевельнулись, будто она собиралась снова неразборчиво напевать все тот же мотив, но выпустили лишь короткий, скучающий выдох. – И вам доброго вечера, мисс Джонсон, – откликнулся Бен, присаживаясь перед ее клеткой на корточки и откладывая в сторону папку с бумагами, жалея, что упрямый главврач настоял на том, что хотя бы в первый раз не стоит заявляться сюда с ручкой и блокнотом для записей. Он это назвал дружеским советом, ведь один из визитеров до доктора Соло уже покидал эти мрачные стены на карете скорой помощи с письменной принадлежностью в плече, и не хотелось бы повторить этот печальный опыт в первый же сеанс. Упоминание настоящей фамилии не вызвало у нее никаких эмоций – ни гнева, ни печали. Она осталась все такой же скучающей и равнодушной. Хотя могла бы, ведь могла бы, попытаться откреститься от своего прошлого Я, провести четкую границу между той девушкой – светлой, доброй и полной надежд, и узницей одной из самых жутких психиатрических лечебниц в стране. Открытие не стало новаторским – она и прежде не порывалась разграничить эти личности. Впрочем, предположение о наличии у мисс Джонсон расстройства идентичности, среди всех бесчисленных прочих, Бен находил крайне наивным и беспомощным. Все было бы слишком просто. Пережитый травматический опыт, кособокие попытки психики воздвигнуть себе безопасную башню из слоновой кости и создать защитника в виде агрессивной социопатки с садистскими наклонностями – да это будто неумелый студент психфака из учебника списал. Банальщина. Он чувствовал, что здесь другое, а путь к разгадке – еще та чертова кроличья нора. Потому пока и сам искал надежную тропку среди минного поля, чтобы не сигануть с разбегу сразу к центру земли. На кону было куда больше, чем собственная профессиональная самодостаточность и душевное равновесие после возможного феерического трипа. «Ты ведь найдешь меня, Бенни?» Заткнись. – Вы не замерзли? – он подбородком указал в сторону ее обнаженных коленей, выбрав несколько иную тактику. Сострадание и отзывчивость – хорошие спутники, когда пытаешься приручить зверя, даже если он больше напоминает фею из детской сказки. Из страшной детской сказки. А алебастровая кожа ее бедер уже заметно покрылась мурашками – температура в стенах больницы была не сильно выше, чем снаружи, где вовсю лютовал ноябрь. Взгляд Бена пытался ухватиться за хитросплетения линий ее шрамов, вычленить из общей сумятицы какую-то логику, скрытые символы, знаки, возможные послания, оставленные на ее теле тем, кто сотворил из ангела кровожадного монстра. – О, нет, спасибо, – мисс Джонсон слегка сощурилась, но едва ли растрогалась от такой заботы, явно устав разыгрывать светскую беседу, – а что же вас так смущает вид моих ног? Или шрамов? – Нет, вовсе нет. – А мне показалось, что да, – покачала она головой, и спутанные розовые пряди хлестнули ее по бледным, обескровленным щекам, – подозреваете что-то? Неуважительное обращение с бедняжкой мисс Джонсон, у которой должны оставаться хоть какие-то права? М… – она вновь облизнула губы, сухие, совсем растрескавшиеся до кровавых прожилок, привлекая его внимания к едва заметному синяку на скуле, – На неприкосновенность? На человеческое достоинство? Хотите услышать правду, как здесь обращаются с чокнутой сукой? Бен сразу смекнул, что этот монолог пока не подразумевал его участия, а сделанная пациенткой пауза предназначалась вовсе не для его ответа или кивка – для создания пущего драматического эффекта. Она частенько прибегала к этому приему, но тут он, должно быть, подбросил ей ту еще задачку своей попыткой продемонстрировать заботу и почти человеческое отношение. И ее загнанный, мечущийся, как птичка в силках, разум тут же схватился за нее, получив порцию вдохновения для новых методов и подходов к взаимодействию. Свой спектакль одного актера она разыгрывала с неподдельным удовольствием. Жеманно потянувшись, насколько позволяла смирительная рубашка, она сменила позу, разводя ноги и бесстыдно демонстрируя мало что скрывающий отрез грубого казенного белья. Особенно с такого расстояния. Смотри – не хочу. Сквозь серый хлопок просвечивали и контуры половых губ, и темные волоски на лобке, и влажное пятнышко между ними. Но отвести взгляд он не мог. Не хотел идти на поводу, поддавшись на провокацию. Врач все же должен иметь подтверждение того, что она здесь не подвергалась вещам не менее страшным, чем те, что когда-то привели ее в эти мрачные стены. – Я хороша, да? – не без удовольствия проговорила бабочка, и ее плечо непроизвольно дернулось, выдавая желание прикоснуться к себе, быть может, чтобы скрыть шрам на внутренней стороне бедра или позволить себе еще большую демонстративность и бесстыдство, – Согласитесь, доктор? А эти… – ее голос вдруг стал холодным, звонким, как сталь, – голодные шакалы с удовольствием вцепились бы в мою плоть, даже такую… израненную? Клейменную? Хотите услышать, что на мне лишь эта рубашка, чтобы удобнее было пользоваться мной? Сколько их членов во мне побывало? Пальцев? Чего-нибудь еще… – а она не на шутку увлеклась, провалившись куда-то в глубины своего темного разума, придумывая продолжение, – Электрошоковая дубинка? Ствол? За все, что я сделала и только собиралась сделать. Она не ошиблась. Ephemeroptera была чертовски хороша в своей новой игре. И сама, как тонкий психолог, подбирала подходящий ключик к каждому, кто приходил заглянуть в ее полные бездны глаза и погрязнуть в хитросплетенных лабиринтах безумия. Скорее паучиха, чем бабочка, она ловко плела паутину, выбрав направление, заданное Беном, она разыгрывала карту сочувствия – как бы цинично это ни звучало. Простое. Человеческое. Правильное. Сочувствие – лишь разменная монета, брошенная на сцену ее театрализованного представления. Доктор выразил ей почти сопереживание – и вот она стряхнула с себя оцепенение, стряхнула игривость, вытаскивая из своих темных недр жертву. Жертву, которую, как она рассудила, он явился сюда в ней искать. Бедную бабочку, с крыльев которой жестокие прикосновения реальности стряхнули всю пыльцу, нанося непоправимый урон. Жертва. Да, она была жертвой. Но кто-то рассказал ей, как превратить загнанного охотниками зверя в убийцу, научил, что, приняв одну роль, запросто можно было примерить и противоположную. Кто-то… Кто-то, к кому привести его, Бена, могла только она. Только она знала, где искать безумного злодея, создававшего монстров себе на потеху. «Я покажу тебе путь». «Это будет трудный путь, но он приведет тебя к вершине». Что же, бабочка, – мрачно отозвался он про себя, обращаясь к пленнице, а не навязчивому голосу на задворках сознания, – приступим. – Вы хороши, мисс Джонсон, – не поддержав ее ужасающие жалобы на домогательства персонала больницы, согласился он с первым утверждением, – такие ноги грешно скрывать. – Правда, доктор? – восторженно откликнулась она. И прозвучала той самой девочкой – наивным лучиком света, потерявшимся среди сгущающейся вокруг тьмы. Девочкой, которую когда-то звали Рей. Которая спасала людей и верила в добро. Которая отзывалась на любое теплое слово, пусть и прозвучавшее в весьма неоднозначном контексте. Девочкой, которая ненавидела свои шрамы, а не гордилась ими. Так что, да, она обязана была акцентировать на них внимание. – Но я… – она смущенно захлопала пушистыми ресницами, опуская взгляд, скользя им по чудовищным, уродливым отметинам на коже, – могу ли я быть хороша такой? – Особенно такой, – Бен понизил голос, почти физически ощущая, как его затылок буравят несколько пар глаз посторонних наблюдателей, крайне заинтригованных поворотом их беседы, – как смеет мрамор осуждать Пигмалиона, что он был груб, творя свою Галатею? Осознанная ошибка, ведь мифический скульптор вытачивал свою возлюбленную не из камня, а из слоновой кости. Крючок. Но она оценила – даже сначала распахнула пухлые, красиво очерченные губы, вероятно, собираясь указать доктору на неточность в его познаниях, но проглотила свои слова. Вместе с наживкой. Снова кивнула чему-то своему и тряхнула головой, отбрасывая с лица взлохмаченные розовые пряди, словно нимб сияющие в пронизывающем свете люминесцентных ламп. Липкая, скользкая, сладкая вата. И он почему-то подумал, с каким удовольствием в ней запутались бы крошечные лапки насекомых – тех самых, что благоразумно предпочитали держаться подальше от этого мрачного места. Не попадаться в клетки, как сделала эта Ephemeroptera, самоубийственно стремившаяся навстречу пламени свечи. – Вы знаете толк, – будто нехотя признала она. И вот теперь взгляд девушки стал по-настоящему увлеченным, а голос – мягким, словно шелковая лента, коснувшаяся кожи, – он так старался, создавая меня. Он – гений, которого никто не понимает, а я – его лучшее творение. – Он гений, мисс Джонсон, – подтвердил доктор и даже не поморщился. Они действительно могли долго соревноваться в искусстве держать лицо и в нужный момент показывать именно то, что другие хотели увидеть. Не свои истинные эмоции. Как бы внутри Бена ни плескался целый океан презрения, горечи и злости на того, кого он при иных обстоятельствах назвал бы тысячей других слов, кроме этого. Гений? Чокнутый маньяк, возомнивший себя божеством, ставящий на людях зверские психологические эксперименты. Творящий себе армию ручных чудовищ, чтобы выпустить их в и без того грязный, темный мир. В город, пронизанный безнадежностью и зловонием разложения. Монстр, сорвавший хрупкий лунный цветок и пропустивший его сквозь жернова древнего Молоха, чтобы создать самого верного, самого зловещего своего цепного пса. Самого прекрасного. Даже со всеми шрамами и лихорадочным блеском безумных глаз. Но давить слишком сильно не стоило. Одна оплошность, неверно сыгранный восторг, воодушевление – и острый нюх гончей распознает обман, игру, в которую ее пытались втянуть. Для начала предстояло пройти с ней все круги ада, все выжженные пустоши, в которые превратилась ее прежде прекрасная душа, в поисках главного демона этой преисподней. Это будет… трудно. Мерзко. И страшно от осознания, что надежда вернуть ее назад, вывести к свету слишком наивна, чтобы ставить ее первостепенной целью. Но Бен пообещал себе разобраться с собой, со своим чувством вины и жаждой справедливости, потом, когда дело будет сделано. – Расскажи мне о нем, Рей, – попросил он, понизив голос до торжественного шепота, – расскажи мне о своем Творце. Шум капающей воды возвращал в реальность. Все, о чем только выходило думать, так это нестерпимая жажда и боль, пронизывающая каждую клеточку тела. Она бы оценила изощренность своего мучителя, если бы могла: изводить ее этим навязчивым звуком, когда горло было настолько сухим, словно его отполировали наждачкой. Чертовски навязчивым, ритмичным звуком. Как детская считалочка. И она вцепилась в это, чувствуя, как иссушенные жаждой губы против воли сами складываются в кривую улыбку. «Много, много птичек Запекли в пирог: Семьдесят синичек, Сорок семь сорок». Девушка была бы рада возможности открыть глаза, но веки слиплись от крови, стекающей с виска. Дышать тоже выходило с трудом, и она рвано хватала ртом воздух, хрипло откашливаясь. Если бы ее отвязали прямо сейчас, наверняка, она в ту же секунду рухнула бы на пол, не в состоянии шевельнуться. Однако, пока в давящей тишине просачивались хоть малейшие звуки, Рей оставалась в сознании, а потому плачевность физического состояния сейчас казалась не первостепенной проблемой. Она осознавала – пошли вторые сутки ее заточения. Стоило поспать, но постепенно ей стало боязно от мысли, что проснуться уже не удастся, и девушка сосредоточилась на воде, падающей мерно и четко. Монотонный звук поначалу сводил с ума, а затем стал единственным спасением от потери рассудка. Будто раз за разом острая игла впивалась в голову, напоминая, что спать нельзя ни в коем случае. «Много, много птичек…» – Вижу, моя маленькая птичка очнулась, – потрескивающий шум вокодера в его маске вырвал девушку из липкой паутины собственных кошмаров. Этот голос не мог принадлежать человеку. Обезличенный. Гулкий. Механический. А на что, собственно, она рассчитывала, отправившись на охоту за тем, кто звал себя Никто? Наивно полагала, что, сорвав маску, обнаружит под ней человеческое лицо? После двух суток, проведенных на грани безумия и самого черного отчаяния, разбушевавшаяся фантазия неотвратимо рисовала под ней саму чертову ницшеанскую бездну. Никто. Ничто. Nihil. А ведь было лицо у этой бездны… Знакомое лицо. Но тьма все равно проступала сквозь въевшиеся в подкорку черты. И засасывала неудачливую охотницу за чудовищами в себя. – Надеялась, мне больше не посчастливится оказаться в твоем обществе, – кое-как выдавила она и задала вопрос, в котором, скорее всего, не было смысла, но, чтобы не сойти с ума, нужно было говорить, слышать свой живой, хоть и слабый, голос, – где мы? – У меня в гостях. Думаю, стоит продолжить начатое. Только не порть нашу игру, милая. Оставайся в сознании до конца. Хочу, чтобы ты запомнила каждую секунду, проведенную здесь со мной. Нет никакого ничто. Никакого хаоса, породившего титанов и богов. Это все сказки. Всполохи ее угасающего, измученного разума. Под каждой маской, каждым черным плащом, за каждым ночным кошмаром скрывается лишь очередной ополоумевший в конец псих, возомнивший себя богоподобной тварью. Она знала это. Должна была знать. Хотя в такой ситуации Рей сложно было взывать к разумным доводам в своей голове. От страха тряслись поджилки, а тело было изранено настолько, что готово было поверить в любых мифических чудовищ, лишь бы вымолить пощаду и не обратиться в то самое ничто. Нельзя. Ты ведь сама выбрала этот путь? Тогда будь храброй до конца. Даже если это – конец. Ты знаешь за что заплатила эту цену. Однако, безусловно, жаль, что жертва оказалась напрасной, и ты не сможешь никого спасти. Даже себя. Нет. – Катись к черту, ублюдок. Я выберусь, и тогда ты пожалеешь, что не прикончил меня сразу, когда еще была возможность. – Всегда так нетерпелива? К чему торопить события? – с ухмылкой уточнил он. О, она была достаточно терпелива! Это было почти обидно. Мужчина приблизился к ней и слегка прижался к ее щеке своей. Прикосновение горячей кожи – не маски. На контрасте с этой, почти щемящей нежностью она ощутила, как нечто острое вжалось в ключицу, неспешно продвигаясь вверх. Лезвие ласкало кожу, оставляя светлую полоску на шее пленницы, а затем достигло губ. Ее мучитель едва уловимо очертил их контур острием. – Молчишь? Помнится, вчера ты казалась мне более разговорчивой. Куда же подевалось все твое красноречие? Или нам следует найти для твоего похабного языка более подходящее применение? Рей дернулась в путах, но тщетно. Веревки надежно удерживали ее в своих силках. Словно в паутине гигантского паука, лишь растягивающего момент перед тем, как насладиться трепещущей плотью своей жертвы. – Осторожно, милая, не поранься. Мы ведь не хотим оставить на этом прелестном личике отметины. Он на секунду отстранился, словно любуясь произведённым эффектом, но передышка вышла недолгой, ведь в следующее мгновение лезвие закружило по ее обнаженному животу, а затем еще ниже. Ублюдок бесцеремонно прошелся по ее половым губам, защищенным лишь взмокшей тряпицей нижнего белья. – Признай, тебе приятна моя близость, пусть твой дерзкий ротик и кричит об обратном. – Да пошел ты… Договорить Рей не успела, захлебнувшись сдавленным всхлипом от обжигающей боли между ног, когда мужчина вспорол тонкую кожу на внутренней стороне ее бедра, и первые струйки крови устремились вниз по ее ноге. – Я же предупреждал, осторожнее. Что же ты не кричишь? Зови на помощь своего рыцаря. Думаешь, он придет? Ты ведь ради этого все затеяла? Пыталась обратить на себя внимание, как глупый ребенок? Думаешь, ему есть дело до жалкой помойной крыски, слепо утонувшей в раболепском обожании. Ты никто из ниоткуда, но мы можем это изменить, если ты будешь достаточно послушна. Я покажу тебе путь. – Лучше сдохнуть, – она понимала, что распалять ярость зверя опрометчиво, но не готова была проститься с остатками собственной гордости. И пополнить его цирк уродов. – Увидим. Он высвободил ее запястья и с силой схватил за волосы, вынуждая склониться, опустившись на колени. – Не бойся, девочка. Я бережен со своими игрушками, пока питаю к ним интерес. Лезвие вновь скользнуло в опасной близости от ее шеи. Его намерение было понятно. Рей скривилась от боли, из последних сил сдерживая свой пыл, ведь только так у нее есть шанс выйти из этой игры живой. Есть ли? Или тело пасовало, задвигая все попытки разума сопротивляться омерзительным намерениям маньяка? Куда делась та смелая девчонка, готовая бороться за добро и справедливость любой ценой? Осознала, что цена все же оказалась непомерна, и теперь скулила в темном углу? Как беспомощная лабораторная зверушка. – Будь умницей и сделай все сама. Не вынуждай меня быть жестоким. Рей била крупная дрожь. Ослепленная осознанием того, что неминуемо произойдет с ней по ее воле или без, она всхлипнула и невольно сжалась, содрогаясь всем телом. – Мое терпение на исходе. У тебя еще есть выбор. Сдавшись, она несмело нашла массивную пряжку ремня на его брюках, расстегнула и стянула их вместе с бельем чуть ниже. Бросила последний умоляющий взгляд. В его глазах не было и намека на сомнения. Что она пыталась разглядеть в них? Человечность, сострадание к глупой девчонке, оказавшейся пешкой в его игре? Жалость? Рука насильника настойчиво подтянула ее ближе, принуждая продолжить начатое. И Рей обхватила его член одной рукой для удобства, втягивая в себя и стараясь задержать дыхание, сдерживая рвотный позыв, но против воли все же закашлялась. На кону стояла не только ее жизнь, но и победа в этом чертовом состязании. Она сама все это затеяла. Ввязалась в эту войну. – Умница. Какая же ты умница. Он в утешающем жесте коснулся ее щеки, смешивая слезы со стекающей по подбородку слюной, и мазнул головкой по растрескавшимся от недостатка влаги губам. Ей нет спасения. Девушка отпрянула, выставив ладони перед собой и упираясь в его бедра. – Пожалуйста, хватит… Хлесткая пощечина едва не лишила ее измученное тельце сознания. Тряпичной куклой она дернулась в сторону, чувствуя солоноватый привкус крови во рту. Разбитая губа саднила. Он цепко ухватил ее за подбородок, заставляя приоткрыть рот, и, воспользовавшись замешательством, нещадно вбился в ее рот, наслаждаясь ощущением узкой глотки. – Вот так, я сделаю все сам, не сопротивляйся. Его вкус оседал на языке. Рей захрипела, когда он в очередной раз грубо протолкнул член на всю длину, лишая ее возможности нормально дышать, до надрывной перхоты вызывая спазмы в горле. Хотелось проблеваться, но она забыла, когда в последний раз ей удавалось поесть. Не было сил терпеть его беспощадный темп, но что ей оставалось. Мужчина ничуть не заботился о ней, всё яростнее натягивая ее рот, и не сдержал глухого рычания, когда предчувствие разрядки подобралось совсем близко. Он испустил гортанный стон, дернув ее голову на себя, отчего девушка уперлась носом в колючие волоски на его лобке и захрипела, ощутив, как глотка наполнилась густой спермой, которая просачивалась наружу, стекая из уголков ее рта. Его крепкая хватка не позволяла задействовать зубы, грозя одним движением свернуть ее тонкую шейку. Он наклонился и накрыл ее рот своей ладонью, заставляя проглотить вязкую кончу до капли. – Вот так, Рей, хорошо, – хрипло рассмеялся он и поддел острием лезвия остатки семени на ее губах. – Мы только начинаем. Ты станешь моим шедевром.