Третий

      Он раздирает себе лицо, сидя в ванной. Горячая вода стекает сверху, обжигает израненную кожу, и Пугод сильнее плачет, припадает лбом к кафелю, жмурится до боли, лишь бы забыть, заглушить, избавиться от навязчивых воспоминаний о том дне. Вода смешивается со слезами, стекает в водосток и Пугоду хочется вывернуть себя наизнанку, помыть внутренности, заменить их на новые, но он лишь сильнее трет кожу, пытаясь отмыться уже седьмой раз за сегодня. Модди сказал, что будет рядом, но Модди там, далеко, за дверью ванной комнаты, потому что Пугод не пустил его сюда. Ему стыдно, ему страшно находиться с ним рядом, он чувствует себя последней мерзостью, и потому сильнее трет кожу мочалкой, почти до крови, тщетно пытаясь смыть с себя чужие прикосновения. Но как ему становится на секунду легче, как только выключается вода, как только он выдыхает, думая, что голоса в голове заткнулись, он снова чувствует фантомные прикосновения, и не может сдержать себя от того, чтобы снова сесть в душ и попробовать избавиться от невидимой грязи.       Чужие прикосновения отпечатались на коже так ярко, что Пугод до сих пор может вспомнить эти руки на бедрах, сжимающие сильно, до синяков. Он чувствует руку на спине, вдавливающую носом в постель, руку, держащую за волосы, как суку. Он пытался сопротивляться, но неполная доза слабого наркотика делала свое дело — не давала ему полной силы, но и не давала потерять сознание. Он пытался представлять Модди, чтобы было чуточку легче, но легче не становилось, ни на секунду, это был не Модди, ни разу, его никто не собирался слушать и любить, Жираф его просто продал, почти подарил, только чтобы отыграться, отомстить.       Он задыхается и думает о том, что лучше бы позволил вколоть полную дозу, чтобы не помнить хотя бы половину, но он помнит все, абсолютно все, и воспоминания встают перед глазами ярким пятном, которое невозможно игнорировать. Оно горит красным, фиолетовым и бордовым, как безвкусные стены борделя. Он рыдает и трет лицо, пытаясь стереть слезы и воду, он впивается ногтями в щеки, остервенело ведет вниз, и кожа горит.       Где-то за дверью обеспокоенный голос Модди, который доносится до него через толщу воспоминаний, не заглушает, пытается докричаться, и Пугод прислушивается, цепляется как за последнюю возможность, и кинопленка мыслей резко обрывается. Модди переживал, неимоверно. Он вдыхает воздух, пытаясь отдышаться от истерики. Вода разбивается о кафель и Пугод видит кровь под ногтями. Он на дрожащих ногах поднимается, вытирается, до того старательно, что почти больно. Кидает короткий взгляд в зеркало: у него лицо исполосовано красными линиями от ногтей. Он чувствует позыв тошноты.       Модди смотрит на него испуганно, когда Пугод выходит из ванной. Он встает с пола — он был все время рядом, — и в его спокойных глазах непривычные эмоции.       Пугод чувствует себя виноватым, бесконечно виноватым, он чувствует себя мерзким, и ему больно ещё больше, когда он видит взгляд Модди.       — Пожалуйста, — его шепот надрывный, — не смотри на меня…       И Модди закрывает глаза, чувствуя как шумно дышит Пугод, пытаясь справиться с приступом слез. Модди расставляет руки в стороны, приглашая, в полной темноте. И Пугод соглашается, прижимается к нему, позволяя обнимать, так чтобы чувствовать себя в безопасности, чтобы чувствовать себя хотя бы на пару секунд чистым. Он плачет, невольно, по инерции. Модди гладит его, заботливо, едва касаясь, чтобы успокоить, заставить забыться на время.       Пугод молчал об этом слишком долго, нарушая правило номер два, и в конце концов не выдержал. Его маска безразличия треснула, не продержавшись и дня. И Пугод, не имея больше контроля над эмоциями, разрыдался, прося у Модди прощения за все нарушенные им заветы.       А Модди его гладит, по мокрым волосам, приглаживая их, не касается оголённых участков кожи, и хочет прошептать, что все будет хорошо, но знает, что Пугод не поверит. Воспоминания в его голове были сильнее, сжирали его, заставляя зацикливаться на одном и том же. Они повторялись, словно круги ада. Пугод помнит все слишком хорошо, и это его убивает. Он помнит прикосновения к ногам и волосам, он помнит боль проникновения и чужой хватки, он помнит как Жираф потом смеялся, смотря на него сверху-вниз. Он упивался его страданиями, говоря, что это его победа.       Пугод хочет ненавидеть его и дальше, за каждый поступок, за каждое слово, потому что Жираф заслужил только ненависть, но он не может ненавидеть. Это все бессмысленная война, которая зашла слишком далеко. Пугод готов признать поражение, лишь бы закончить этот кошмар, лишь бы перестать чувствовать грязь на теле, под кожей, в венах и в сердце. Но, увы, процесс необратимый, и ему придется только надеяться, что ему станет легче. Хотя бы на пару секунд.

***

      Жираф достает последнюю сигарету дрожащими пальцами, подносит зажигалку, пытается поджечь — получается только с третьего раза. Закуривает. В голове невольно всплывают воспоминания, когда они с Модди курили одну пачку на двоих, не имея еще достаточно денег, чтобы купить на каждого. На сердце тяжелеет, он опускает глаза вниз, на ночной город, вдыхает дым и считает минуты. Любимое занятие Модди встречаться на крыше многоэтажек. Здесь всегда дует холодный ветер, и всегда все видно. Люди внизу становятся такими маленькими и незначимыми, что Жираф невольно понимает, почему Модди любил высоту. Усмехается про себя, тревожно, измученно. Ожидание смерти, хуже смерти — так вроде бы говорят.       Позади скрипит железная дверь, ведущая на крышу. Он не оборачивается, знает кто пришел.       — Есть закурить? — спрашивает Модди, становясь рядом.       — Последняя была, — Жираф сминает пустую пачку.       Модди усмехается в своей манере. Ненавязчиво, с ноткой грусти. И наступает долгая тишина, каждый думает о своем, а потом Жираф не выдерживает и говорит:       — Ну давай говори, я знаю же что ты будешь мне лекции читать.       Модди обдумывает пару секунд, а потом спрашивает:       — Почему ты его ненавидишь? — у Модди голос до тошноты спокойный, и взгляд такой же — спокойный, в то время как у Жирафа руки трясутся от никотина в крови и переполняющих его эмоций.       — Почему? — начинает он, — Почему? — и повторяет несколько раз, — Почему я его ненавижу?       Модди кивает, и Жираф смеется до истерики.       — Потому что Пугод отродье, которое не должно было получать права на жизнь, ему просто повезло, что тебе стало его жаль, — он задумывается на секунду, — я сделал то, что должно было произойти.       Модди сломал пальцы каждому, кто коснулся Пугода. Модди думал, что завязал с этим, что это был последний раз, когда он решался на какую-то месть, но сейчас у него сводит челюсть от желания изничтожить Жирафа на месте.       В голове смерть вторит и подначивает.       — И давно ты подался в судьи?       Жираф игнорирует вопрос.       — Но знаешь, знаешь, — его голос сквозит обидой, — я завидую, и тебе и ему. Пугод ебаный идеал, которому все сходит с рук, потому что у него есть помешанный на власти покровитель. Мне нравился Пугод, который смотрел на мир испуганными глазами, так и ожидая, что мир его сожрет, переварит и выплюнет. Его хотелось защищать, потому что он не выбирал эту жизнь. Но сейчас… Сейчас я признаюсь, мне было до безумия приятно от мысли, что ему плохо, тогда, в тот день, когда его отымели как шлюху у меня в борделе, потому что там ему и место. Я его продал, ибо нашелся тот, кто согласился — этот клиент давно хотел себе суку, чтобы было не жалко — это все идеальное стечение обстоятельств, (мир прогнил, да, Модди, я знаю), — Жираф смеется, — Я до сих пор помню, как он задыхался в истерике сидя на коленях передо мной и шепча проклятья, ему это идет, потому что он не способен ни на что, кроме ненависти и слез. Ты сделал из него такого. И мне нравилось, до безумия нравилось смотреть, как он раздирает себе лицо в кровь, в попытках избавиться от чувства чужих прикосновений на теле, мне нравилось слышать его крики, из-за стены, потому что там был не ты и даже не я. Я подарил ему маленький ад, от которого ты его когда-то спас.       У Модди на лице привычная холодность, непробиваемая, как будто бы ему всегда на все было плевать. И он спрашивает, с такой интонацией, что Жираф закипает ещё больше.       — Зачем?       — Зачем? Ты спрашиваешь зачем? Да затем, что я могу. Он уничтожил мою жизнь, я уничтожил его, и это справедливость. Ему слишком много сошло с рук.       Жираф дрожит. Злость и холод пробирали до самых костей. Он откидывает голову назад, смотрит на темное небо, усыпанное звёздами, выдыхает прикрыв глаза. Понимание делало только хуже.       — И кому легче от того, что ты превратил его жизнь в кошмар?       — Мне, блять, легче, — он снова смотрит на Модди, — легче от осознания, что ему было больно.       Модди хочет было уже начать говорить, но Жираф его прерывает.       — И не смей говорить, что мне не легче. Мне нравится упиваться мыслью, что он страдает сейчас также, как страдаю и я. Я не собираюсь играть в благородного героя. Я такой же хуевый, как и все остальные нормальные люди на земле. Один только ты пытаешься прикрыть мерзость каким-то там благородством.       Модди напрягается.       — Не пизди мне, что ты спас его не потому что хотел сам трахнуть. Да, да, Модди, я помню твой взгляд, ты просто забрал себе лакомый кусочек, заприватил и выдрессировал под себя, потому что у тебя есть власть, и Пугод, полнейший идиот, раз все еще считает тебя «хорошим», — Жираф грустно смеется, — а он и считает, считает тебя хорошим, потому что в его маленьком хуевом мире ты Бог.       — Мне жаль, что ты видишь ситуацию именно так, — говорит будто режет.       — О, нет, Модди, нихуя тебе не жаль.       — Нет, мне действительно жаль, — у Модди глаза в ночной темноте кажутся еще глубже, чем обычно. Его глаза ебаная тайна, — Я часто говорю не так, как думаю на самом деле, ибо людям проще понять, когда ты совершаешь дерьмовые поступки, а не когда спасаешь мальчишку, просто потому что вдруг почувствовал, что это сделает тебя наименьшим злом, чем ты являешься, — Жираф слушает внимательно, — ты как никто другой знаешь, сколько крови на моих руках, и как никто другой знаешь, что я не хотел этой крови, но убив единожды, ты не можешь остановиться по собственной воле так просто.       Жираф пожимает плечами.       — Люди не меняются, и ты не исключение. Не пытайся оттереть от себя дерьмо благодетелью, я все равно не поверю, что у тебя к Пугоду, какие-то там, — он усмехается, — светлые чувства.       — Ты не можешь поверить в то, что кто-то в мире действительно совершает свои поступки не из корысти.       — Да, Модди, ты прав, я хуевый, во мне только ненависть, и ни капли ебаной любви, ни капли благородства, и ни капли сострадания к твоему ебаному Пугоду, хотя… — он задумывается, грустно улыбается, — мне было его так пиздец жаль, потом, после этой истерики, он ведь правда был не виноват в том, что я конченный.       Жираф смеется, громко, заливисто, а потом вновь смотрит на Модди обезумевшими глазами.       — Сначала я хотел пустить его по кругу, но ему повезло, желающих не нашлось, но нашелся тот самый конченый дрочер на хорошеньких мальчиков в слезах, — скороговоркой произносит Жираф, — ты просто не представляешь, как я сейчас пиздец радуюсь, когда думаю об этом дне, — в его голосе удовольствие, — надо было ставить камеры в комнату, чтобы заснять это и пересматривать самому, но ебаная политика конфиденциальности мне все заруинила. Но даже так… даже так, достаточно было увидеть его после произошедшего, чтобы картинка в голове отложилась, — он смеётся, — милое, милое лицо Пугода в слезах, перекошеное от истерики. Он смотрел на меня с такой ненавистью, будто был готов убить, но его боль, его боль… она была сильнее злости, я видел как она его сжирала, я увидел то, как ломается человек, и мне… мне даже стало страшно, страшно, от того что я сделал. И сейчас я понимаю тебя, когда ты впервые перешел эту черту… Ломать кого-то до тошноты приятно, но по-мазохистки больно.       Он смотрит на Модди в упор, практически не моргая, и Модди видит в его глазах страх вперемешку с тоской и безумием.       — Ну давай, Модди, — он шепчет ему практически в лицо, — давай, убей же меня, убей за то, что я сломал твоего ненаглядного Пугода, али что? Страшно запачкать теперь руки, когда играешь роль благодетели?       Модди весь трещит по швам от переполняющих его эмоций, но на лице у него не написано абсолютно ничего, и Жираф высматривает, ищет куда надавить. Пистолет в кобуре под пальто выжигает на его теле дыру, и руки чуть ли не дрожат от желания прикончить на месте, но он знает, он знает, он знает, что Жираф блефует, он только и ждет, чтобы его уничтожили, избавили от самого себя. И Модди честно хочет мести, но он так долго отмывал кровь с рук…       — Какой же ты стал слабый, МоддиЧат, — Жираф отстраняется, смотрит издалека, — ты даже убить меня не можешь. Ну давай, — он упрашивает, — верши суд, верни справедливость, давай, я заслужил, чтобы мой труп гнил в земле.       — Я не буду тебя убивать.       И Жираф смеется, до слез в глазах.