Мрак. Нанапрасная надежда

Десять, одиннадцать, двенадцать. Пятнадцать, шестнадцать. Двадцать. Лимит на сегодня исчерпан. Превышен. Опасно превышен. Дальнейшее уничтожение посуды грозит травмой. У меня есть два разных указания, полностью друг другу противоречащих. Не выходить из комнаты. И останавливать Нину, когда это случается. Когда-то я могла свободнее выбирать в таких случаях. Но с тех пор программу ужесточили. Все должно быть основано на чётких приоритетах. Приоритет: не позволить Нине серьёзно пострадать. Я вышла из комнаты. Тарелка полетела прямо в меня. Я её поймала. — Вы уничтожили посуды столько, сколько хватило бы на среднестатистическую семью. Советую остановиться, иначе, вы можете пострадать, — раньше я могла обращаться к ней на «ты». Раньше я почти была её другом. — Заткнись! — полетела чашка. Разбилась. Двадцать один. — Заткнись, кукла! Это все ты! Из-за тебя! — Моя вина в произошедшем сомнительна. Просто теперь некому дружить. И не с кем. Мы с Ниной умерли в один день, но её агония почему-то до сих пор продолжается. А я — заперта внутри себя самой, и необходимости продолжать выполнять её указания. Она все ещё обвиняет меня. Я все ещё склонна считать, что она виновата больше. Это она на него кричала, когда он выбегал из дома. Это она лгала. Это она сходила с ума от того, как я поддерживала её ложь. — Убирайся! Пошла прочь! Еще одна тарелка, на сей раз в лицо. Я снова поймала её. Я всегда должна была слушаться Нину. Но это она сама мне велела не позволять ей заходить слишком далеко, когда накрывает истерикой. Поэтому, я не могу уйти. По битому стеклу, в мягких тапках — мне это не может повредить всерьёз. А ей — да. Я подошла и крепко взяла её за плечи. Нина закричала и попыталась отпихнуть меня или ударить изо всех сил. — Ваши действия не имеют эффекта. Вы не можете причинить мне вред, — убедительно и спокойно сказала я. Но она продолжала кричать и ударять меня по груди. — Вы снова не приняли таблеток вовремя. Она пропускает время всякий раз, когда меня нет рядом. Как будто сама хочет снова кричать и снова угрожать своей собственной безопасности. — Заткнись! Мне не нужны таблетки! Я хочу к нему, к нему, сейчас же! — Это невозмо… — Я вырву тебе волосы! Сожгу брови! Я… Я тебя!.. — Это ничем не поможет ситуации, — твёрдо ответила я. Нина действительно может так сделать. Но не делает, потому что тогда не сможет манипулировать, и говорить, что ничем не виновата. Я подвела её к столу. Последний целый стакан наполнила водой и заставила выпить таблетку. Со слезами, и дрожью, и даже извинениями, Нина скоро успокоилась. Я увела её спать. Затем занялась уборкой. То, что осталось во мне от меня, хотело бы не покидать Нину. Её нельзя оставлять одну. Но она заставляет меня уходить, и делать все, что скажет человек, давший ей надежду. Надежду на невозможное, надежду, не поддающуюся логике. Надежду, что Артёма можно вернуть. Каждый раз, как я говорю, что это невозможно физически, слышу только её крик, о том, что я злобная лгунья. Быть честной с людьми вообще невыгодно. Мне уже почти не приходится. Я не могу нарушить приказ и уйти. Я не могу убедить Нину меня отпустить. Все, что я могу, это, дождавшись конца дня, снова скрыться внутри капсулы для зарядки, и там, упав на колени, вспоминать глаза Алексея Петровича и искать в них хотя бы один полезный совет. Но как и от Артёма, от него не осталось ничего. Он умер. Они оба умерли. И вовсе не ложь, что ни один из них уже не вернётся. Я неисправна. Я неисправна. И слезы текут из моих глаз. Над тем, чего не поправить, нет толку плакать. Но я продолжаю. И продолжает Нина. Улыбается один только Николай Степанович. Улыбается и шепчет обеим нам в уши: — Ну конечно. Человеку всегда нужно надеяться.