Тлеющий огонь

− Ты не можешь разжечь костер? – пробубнил Петя, растирая замершие руки. С рукавиц его сыпался смёрзшийся снег. − Дым будет слишком заметен, − напомнил Дилюк. – И ты прекрасно знаешь, что мой глаз порчи не греет. − Но ты создаешь огонь, − заспорил тот. Дилюк вздохнул. Петя ни разу не видел его глаз порчи в действии, но, видимо, немало наслушался о нем и теперь излишне восхищался. − Это просто форма. Мой отец создавал им цепи, а мне было привычней управляться с пламенем. Стоял промозглый и странно успокаивающий апрельский день, и, возможно, дело было именно в этом спокойствии. Упоминание отца слетело с губ так легко, что сердце укололо виной. А следом за этим пришло и осознание: он проговорился. − Привычней? – жадно переспросил Петя, оглядываясь на него. Щеки его горели от холода, заливаясь румянцем. Дилюк вздохнул. С минуту он боролся с искушением отделаться простым отказом или солгать, а после кивнул. − У меня был пиро глаз бога, но я оставил его, когда уходил. − Что?! – возмущению Романского не было предела. Казалось, он даже позабыл о холоде, прямо и пораженно глядя на него. – Ты никогда не говорил! И зачем вообще было его оставлять? Это же ужасно удобная вещь! К тому же огненный – это же вообще круто! И на снегу словно рассыпались искрами отблески огненной птицы, выпущенной злой рукой в сторону человека, на которого он не имел права поднимать меч. Его огонь не смог спасти отца, но зато отлично обжег лицо его брату. − Я получил его за глупую мечту, − пожал плечами Дилюк, роняя резко помрачневший взгляд. – Думал, что если буду, как идиот, днями напролет ходить по улицам и с важным видом доставать с крыш котов, называя это защитой родного города, от этого будет какой-то смысл. − Я не думаю, что это глупо, − вдруг негромко отозвался Андрей, до того молча глядящий в сторону тракта, прислонившись спиной к высохшему дереву. – Нам тут не помешали бы люди, которые мечтали бы о подобном. − Я не смог ничего защитить, когда это было нужно. − Это не значит, что ты не пытался. Люди не всесильны, Люк. Даже лучшие из нас иногда проигрывают. Дилюк нахмурился, но не ответил, только сильнее уводя взгляд. Простые слова Андрея угольком жгли ему легкие. Он никогда не говорил о том, что случилось тогда, никому из них. Все здесь кого-то потеряли. Почти все буревестники тащили эти потери за собой бременем вины. Такие слова из их уст не были пустым звуком. − Люк, − вдруг негромко позвал Петя, дергая того за рукав. Лицо его было как-то виновато обеспокоенным. – Люк, ты в порядке? Ты ведь не обиделся? − Что? Нет, конечно, − опомнившись, быстро заверил он, потрепав Петю по голове. Тот все еще внимательно вглядывался в его глаза, и Дилюк улыбнулся. – Не бери в голову. Просто задумался. − Вас слышно за половину леса, − глухо проворчал Анатоль, уже успевший бесшумно подойти. Его лицо было закутано в шарф, белый от снега, и голос звучал приглушенно. Глаза его с обычной серьезностью, отдающей раздражением, оглядели всех. – Безмерно рад, что наша темная лошадка наконец решилась поделиться с нами своим не менее темным прошлым, но мы тут, вроде как, не по ягоды пришли. Он на ходу завязал бечевкой послание, хитроумно складывая его, и протянул Пете. Тот тут же запихнул его во внутренний карман куртки и замер, ожидая указаний. − Лично в руки Ирине, − напомнил Анатоль, убирая карандаш и остатки бечевки в поясную сумку. – Мы пойдем дальше, к Перыни. Коли все пойдет гладко, пусть ждут нас на третий день – как раз успеем до бурана. Петя бодро кивнул, сильнее надвинул меховую шапку на лоб и быстрым шагом пошел назад по вытоптанной тропе. Дилюк провожал его взглядом, пока тот не скрылся за деревьями, обвисшими под снегом. Он должен был дойти без проблем: погода и правда стояла на диво спокойная. Буря, собирающаяся к четвертому числу, сейчас казалась невозможно далекой. Небо было чистым и ясным, и солнце пронзительно ярко горело над вершинами сосен. Дилюк смотрел, как от него расходятся круги, ложные и невыносимо чарующие. Это было красивым явлением. Дилюк никогда прежде не понимал, почему люди Снежной придают ему злой смысл. Однако сейчас, когда в его голове все еще отдавались слова Андрея, он почему-то ощущал горечь, глядя на них. В Перыни их встретили тихо, но радушно. Лошинский, староста поселения, сразу же проводил их в дом, расторопно приказывая горничной затопить печь да достать вина. Здесь их всегда привечали, и скрываться не было никакого толка. В Перыни, как пояснил словоохотливый Лошинский, издревле поклонялись красну-солнцу, архонту по имени Ярило, давно покинувшему эти земли – по поверьям, не умершему отнюдь, а лишь ушедшему под землю и там копящему силы. Никто здесь никогда не признавал власти Царицы. У местных с буревестниками были разные цели, разными были и их идеалы, но в конкретно этом вопросе они неизменно стояли по одну сторону. Вот и сейчас староста обменивался новостями с Андреем, хмуро и живо обсуждая совместные планы. − Заговорил я вас, − наконец хлопнул Лошинский широкими ладонями по столу, отставляя кружку. – Что ж не одернете? Ай, не разговоры в такой вечер плести-то. Дарка! Тащи сюда Бажена, − он заговорщески подмигнул им. – Истопник мой. На гуслях играет – что сам Садко песни поет. − Сегодня праздник? – спросил Дилюк, невольно зачарованный странным говором этого человека. Тот хохотнул. − Любой день под солнцем – праздник! А сегодня и ночь добрая, апрель на май переходит. Сжало болезненной удавкой горло. Дилюк и забыл. В пути и за делами так легко потерять ход дней. Он и не заметил, как минул год с того дня, кажущегося бесконечно далеким. Он не помнил, как ушел, отговариваясь надуманными причинами – подальше от праздника, от песен, от их чуждого веселья. В голове стоял мутный морок. В голове мелькали сцены того дня, царапали изнутри когтями, и ветер отдавал в ушах ревом дракона. Дилюк опустился на покатую скамейку за домом, глубоко и медленно вдохнул вечернего воздуха, холодного до рези в груди. Его руки чуть дрожали. Год, ха… Целый год. А перед глазами все еще стояла фигура отца, его сильная крепкая спина, его уверенная выправка. И то, как он вдруг согнулся пополам, оседая на землю, и глаза его были словно стеклянными от агонии. А он ничего не мог сделать. Он звал, раздирал горло, молил богов и отказывался верить и абсолютно ничего не мог сделать. − Люк? Андрей опустился рядом, принося с собой на наскоро натянутой куртке запах тепла и свечного воска. Дилюк не обернулся, молча качнув уроненной на сцепленные руки головой. − В порядке. Просто хочу побыть один. − Вот как. Андрей не ушел. Облокотившись спиной на стену, он молча смотрел на небо, ничего не говоря и не уходя. Дилюк догадывался – стоило ему повторить просьбу громче и настойчивей, как его и правда оставят одного без всяких возражений. Но он ничего не говорил. Было так несносно тоскливо, что не хотелось даже прогонять никого. − Кто? – вдруг негромко поинтересовался Андрей, не глядя на него. Дилюк вздохнул, задавив дрожь в голосе. − Отец. Он не видел его лица, не поднимая головы, но слышал, как Андрей выпрямился, выдохнул чуть громче. Дилюк ожидал, что вот теперь он уйдет. Чужое горе – даже немым дурной собеседник. Мало кто готов был в праздничную ночь тяготиться обществом скорбящих. − Расскажешь? − вопреки всем его рассуждениям спросил Андрей. Дилюк непонятливо хмыкнул, и он пояснил. – В Снежной принято на годовщину вспоминать почивших добрыми словами. Так души успокаиваются. Дилюк никогда не говорил. Он никогда, никому не говорил. На все вопросы встречных людей он отвечал скупо и холодно, так, чтобы отшибить любое любопытство сразу. Он нес эту потерю как нечто сокровенно личное, баюкал ее как больную руку, не давая никому притронуться, осквернить грязными касаниями и еще сильнее разворошить боль. Он никогда не говорил. И он никогда не плакал. Сначала от шока, выжегшего изнутри до углей. А после кто-то словно выключил эмоции, как задул свечу. Была дерущая, заставляющая беззвучно выть, вцепляясь зубами в собственные руки, боль. Было одиночество, засыпающееся в легкие жарким песком и утягивающее к земле. Много чего было, а укачивающая печаль все не приходила, словно позабыв о нем вовсе. …А Андрей молчал, и молчание его было медово теплым. В нем не было ни стыдливой жалости, ни стервятнического интереса к чужой беде – лишь какое-то безграничное принятие и готовность слушать. И Дилюк ощутил, как его трясет. Он не поднимал головы, чувствуя лишь, как ладони ожигает слезами, а слова сами рвались изо рта, сыпались к ногам пожухлой листвой, заставляя тихо давиться честностью. Он говорил и говорил, словно не мог надышаться словами, как тонущий, вдруг случайно выплывший и глотнувший воздуха. Андрей не прерывал, лишь поддерживающе положил рукой ему на плечо, будто таким простым жестом пытаясь не дать свалиться в пропасть окончательно. Этого было достаточно. Его молчания, мягкого и понимающего, было более, чем достаточно. Когда Дилюк умолк, они еще долго так же сидели в тишине. Кто знает, сколько времени прошло, когда скрипнула дверь и из дома, роняя на снег пятно света, выглянула горничная. Дилюк устало порадовался, что темнота, укутывающая тени, не давала ей разглядеть его – ему не хотелось никого смущать своим горем, чужеродным на этом празднике. − Хозяин вас искал, господин, − позвала меж тем девушка. – Просил сказать, нечего мерзнуть на улице, ночи-то все еще промозглые. − Не беспокойся, не околею, − безмятежно отозвался Андрей. – Мне просто что-то вино в голову ударило с непривычки. Пусть не держат обиды, что гость из меня сегодня нерадивый, мне немного проветриться бы, а там вернусь обратно к столу. − Хорошо, господин, передам, − заверила горничная и весело добавила. – Не спешите, Бажен все равно без вас «ворона» петь не будет. Дверь захлопнулась, отсекая разом шумное веселье и свет. Андрей едва слышно усмехнулся. − Иди, − попросил Дилюк, оглядываясь на него. – Тебя уже ждут. − Мне не к спеху, − спокойно заверил он. – Ночь сегодня больно красивая. Дилюк знал, остается сидеть на ветру вдали от веселья Андрей исключительно из-за него. Это должно было бы задевать, но в сочувствии и беспокойстве этого странного человека не было ничего отталкивающего. И, втайне от самого себя, он был рад, что тот остался. От этого простого, утонувшего в снегу разговора в груди словно развязался давний узел. − Люк, − помолчав, позвал Андрей. – Не уверен, что это мы тебе нужны. Но просто знай, ты не один больше. Что бы ни случилось, у тебя теперь с нами одна кровь. Дилюк невесело усмехнулся. − Что, тоже будешь поминать меня добрыми словами, как скончаюсь наконец? − Теперь, где бы ты ни умер, снег всегда упокоит твою душу, − откликнулся он и вдруг серьезней добавил, стискивая его плечо. – Но тебе рано умирать, ясно? И Дилюку не оставалось ничего, кроме как согласиться. Они сидели там, посреди тишины промозглой весенней ночи, и звезды молча взирали на них, а Дилюку казалось, что он вернулся домой, и от этого позабытого чувства стискивало сердце. Он не знал, что через несколько месяцев будет на площади неподалеку вместе с Ютой танцевать, смеясь открыто и беспричинно, зараженный весельем ярмарки. Через полгода он отыщет в лесу раненую волчицу и будет тащить ее с собой, ухмыляясь на советы Анатоля бросить несчастную и беспечно отвечая, что если она дотянет до псарни – под стать ему живучестью будет. Через год он, перекрестив руки с Андреем, будет пить горячее северное вино, закрепляя клятву и окончательно становясь его братом, его мечом, его приемником. Дилюк не знал, лето за летом – и он будет стоять напротив костров, и внутри вновь будет один лишь прогорклый дым, дерущий горло. И на этот раз ему совсем не с кем будет говорить.

***

Воспоминания легко текли в голове, причудливо сменяя одно другое, словно подсказывая ответ, уже известный. Ветер стих, будто не желая тревожить цветы в руках. Дилюк молча сжимал завернутые в бумагу стебли, неотрывно глядя на камень с высеченным именем. Он часто приходил сюда, когда его душили сомнения и тревоги. Иногда ему хотелось, чтобы мертвые на самом деле могли отвечать. Сколько бы лет не прошло, ему все так же не хватало добродушной строгости отца. Ровно так же, как ему всегда будет не хватать спокойной рассудительности Андрея. Дилюк знал, что они сказали бы. Он знал, но легче от этого не становилось. Тихо раздались позади шаги, но он не обернулся. Дилюк догадывался, кто это. Помедлив, он молча положил цветы на могилу и выпрямился, коротко выдыхая. − Что вы решили? – поинтересовался он, оборачиваясь на Джинн. Вопрос, впрочем, можно было назвать риторическим. Пусть даже Дилюк и не присутствовал на совете, он хорошо представлял себе его итог. Эммерик, оказавшись за решеткой, быстро сознался и в своем подкупе, и в том, где найти фатуйцев. Он даже выболтал, что по плану должен был стать новым советником, марионеткой в руках Фатуи – временной, как подозревал Дилюк, глядя на его перепуганный и весьма жалкий вид. И теперь рыцари определенно решили, что надо атаковать лагерь врага до того, как те узнают о предательстве. Дилюк был бы согласен в любое другое время. Это было самым разумным решением, если вовсе не единственно верным. Проблема была в том, что сам он катастрофически не успевал оправиться от ран. − Все высказались единодушно, − подтвердила его догадки Джинн и, запнувшись, добавила. – Извини, что помешала. − Все в порядке, − качнул он головой и уточнил, неприятно тяготясь сознанием того, что ответ его не порадует. – Когда выступаете? − Через несколько часов. Я поведу их. Дилюк знал, что так и будет. Он знал Джинн и заранее догадывался: она захочет заманить офицера в ловушку. Даже оставшись в меньшинстве, тот все равно не сбежит, пытаясь убить ее. Дилюку подобный расклад событий был категорически не по душе. − Хорошо, − отозвался он с бодростью в голосе, в которую и сам не слишком верил. – Зная Ордо Фавониус, вы все равно будете разговаривать с ними дольше, чем драться, так что я помогу с переговорами. − Хеди согласилась быть парламентером, − возразила Джинн. − Она сама из Фатуи, − хмуро напомнил он. − Не то, чтобы у нас был выбор. − Вот именно поэтому я и… − Дилюк, − Джинн примирительно подняла руку, обрывая его. – Я хорошо знаю, как выглядят раны, с которыми нельзя идти в бой. Я также слишком хорошо знаю тебя, чтобы думать, что ты останешься в стороне. − Справлялся и с худшим, − фыркнул он. Самым отвратным было то, что это и правда было не более, чем бравадой. Как бы Дилюк не спорил, они оба это понимали. Это значило, что Джинн пойдет в бой навстречу человеку, который хотел ее убить и мог это сделать, а он будет терпеливо ждать новостей, изводясь дурным предчувствием. Это было глупо, но Дилюк привык отчасти верить в интуицию и сны, и в его сне Ирина сказала, что гадала на Джинн, показав ему тот же расклад, что предвещал смерть. – Может, ты забыла, но все началось с того, что это тебя он пытается прикончить, – мрачно бросил Дилюк. Джинн не ответила, вместо того молча подходя ближе. Она молча обхватила рукой его ладонь; нежность непривычно-знакомая. Дилюк сжал ее запястье в ответ: крепко, но осторожно, чтобы не потревожить шрама, оставшегося после ожога. В конце концов, напомнил он себе, Джинн может за себя постоять. Она магистр рыцарей. Ему нечего так тревожиться за нее. Это не то же самое, что тогда. Ничто не было тем же. Не тревожиться, однако, было дьявольски сложно. − Все будет в порядке, − негромко произнесла Джинн, словно угадав его мысли. – Просто доверься мне, хорошо? – Я верю. Просто... – Дилюк шумно выдохнул, подбирая слова, как назло не побирающиеся. Чувства, как показывал опыт, вообще редко говорили на человеческом языке. – Просто будь осторожна, ладно? И постарайся на геройствовать. Я, видишь ли, тоже тебя слишком хорошо знаю. Дилюк поймал себя на том, что машинально гладит пальцами ее ладонь, словно пытаясь успокоить и так уже заживший ожог. На мгновение сердце сжало тенью того страха, пришедшего за дымом; тогда стало почти поздно; тогда этот страх был таким кристально ясным. − Джинн, − тихо позвал он, наконец сдаваясь и говоря честно; в словах чуть больше, чем один звук. − я не справлюсь, если что-то случится с тобой. Не в этот раз. – Все будет в порядке, – повторила Джинн. – Обещаю. Это было глупо, но мир вообще глупо устроен; Дилюк давно зарекся верить во что-либо, но Джинн не верить не получалось. Ирина однажды сказала, простыми словами сплетаются судьбы. Возможно, простых слов хватит, чтобы их переплести заново, не оставляя узлов и прорех.

***

Хеди до последнего сомневалась. Было поздно жалеть о принятом решении, да и она никогда не отличалась нерешительностью, но сейчас изнутри сковывал тупой, бессмысленный страх перед неизбежным. Парламентер, ха… Она согласилась прийти в надежде, что сможет урезонить соратников, призвав сдаться, но теперь с каждым шагом все сильнее подозревала, что, чего доброго, только сильнее разожжет их злость. Она никогда не была дипломатом, в конце концов. Джинн коротко кивнула ей на ходу, предупреждая, что они почти у цели. Магистр вообще была поразительно обходительна с врагами, как показал опыт. Она даже заверила ее, что сражаться не придется, и пообещала защиту. Хеди эти гарантии больше напоминали насмешку. Ее судьба и так за последние дни пришла в полный раздрай – хуже уже даже меч в шею не сделает. Фатуи не знали ни о засаде, ни о предательстве. Хеди ясно видела это по тому, как легко позволили они себя окружить, заподозрив неладное слишком поздно. Джинн перед ней держала руку на рукояти меча, стоя впереди, готовая в любой момент отдать приказ на атаку. Фатуи уже обнажили оружие, но не нападали, выжидающе глядя на своего командира. Хеди ловила их яростные взгляды. Никто не любит предателей. То, что она согласилась пойти с рыцарями, было сродни самоубийству. Офицер же не казался испуганным. Он спокойно встал, обводя рыцарей твердым взглядом, но на лице его не было и тени тревоги или изумления. − Сдавайтесь, − громко и четко предложила магистр. – Вы окружены и в меньшинстве. Сложите оружие и позвольте арестовать вас. Клянусь именем анемо архонта, никто не тронет сдавшихся. Офицер склонил голову, задумчиво прищурившись. Взгляд его метнулся к Хеди, стоявшей чуть позади Джинн, ожег ее быстрым касанием. Негромко, вполголоса, он отдал приказ на родном языке. − Я задержку их и открою вам путь к отступлению. Уходите. Если я не догоню вас, не ждите. Поднялся рокот. Хеди слышала, как яростно возмущался Яков, но офицер поднял руку, призывая к тишине. − Это приказ. Возражения не принимаются. − Что он сказал? – спросила Джинн, оглядываясь на нее, но Хеди едва услышала ее. Она видела, как командир пальцами легко касается глаза порчи на поясе. Она понимала, что он хочет сделать, но отнюдь не собиралась так просто принимать это. − Не сходите с ума и сдайтесь. Вы погибнете, – громко бросила она. Офицер взглянул на нее, и серые глаза его подёрнулись легкой грустью. − Почему ты не с нами, Хеди? – спросил он. Она поджала губы. − Вас предал священник, − заявила она, досадливо ясно чувствуя, как жалко звучит это оправдание. – Я не пошла бы против вас, командир. Против Царицы – да, но не вас. − Однако ты просишь меня сдаться, зная, что я и есть воля Царицы. Это не было правдой, она знала. Если бы командир был волей Царицы, ледяной и неизбежной, как лавина, он бы не приказывал своему отряду уходить, спасая их от дурной участи. − Тогда почему отступаете? Ваша цель перед вами! – напомнила она. – Почему не убили ту девчонку? Не дали мне ее убить? Если вы так верны Царице, зачем храни… − Хватит, − коротко прервал он, поднимая руку, и она по привычке замолчала. Грудь раздирало от бессилия. Он не слушал ее. Он не желал ее слушать. Вздохнув, офицер мягче продолжил. – Если я все еще твой командир, то мой приказ действует и на тебя. Уходи, Хеди. Если ты не уйдешь, я могу убить и тебя. Самым ужасным было то, что он не угрожал. Она предала их, но он говорил это с единственной целью предупредить: огонь не различает лица врагов. Хеди сжала кулаки, подбирая слова, чтобы убедить его сдаться, положить меч, но прежде, чем она успела хоть что-то еще сказать, взметнулось пламя. Битва разразилась быстро и решительно. Кто-то из рыцарей отодвинул ее назад, прикрывая от злости бывших товарищей. Огонь плясал по земле, цепко сгоняя рыцарей прочь с тыла, валя деревья, поджигая траву. Огонь оставлял дорогу лишь для своих – и они уходили, нехотя, против собственной воли, но повинуясь приказу. Хеди застыла, зло вдыхая дымный воздух. Она видела, как магистр, осознав, что враги отступают, бросилась наперерез, желая задержать их, и сразу же поняла: это ловушка. Искусная и оставленная специально умелым охотником, успевшим узнать повадки своей жертвы. Хеди видела, как легко вьется огонь, а офицер заносит меч, готовый пронзить Джинн. Он всегда серьезно относился к клятвам. Хеди знала, его рука не дрогнет.

Над площадью Мондштадта лилась веселая песнь. Бард, сидя на краю фонтана, перебирал струны лиры, выводя звонкий напев. Вдруг его пальцы сорвались. Он нахмурился и склонил голову, словно задумчиво вслушиваясь в шепот ветра. − Хватит ли этого? – пробормотал он еле слышно.

Джинн вдруг остановилась. Свободной рукой она сжала обожженное запястье, будто вспомнив о чем-то, и отступила на шаг назад. Другой рыцарь, синеволосый и смуглый, уже подлетел к ней, оттаскивая в сторону от жадного огня. Ловушка захлопнулась пустой.

Звезды тихо звенели, медленно плывя по небосводу. Нити судьбы, ведомые ими, переплетались вновь.

Офицер вдруг закашлялся, согнувшись пополам и хватаясь за грудь. Однако огонь не утих. Словно завороженный, он продолжал нападать, отталкивая рыцарей назад, не давая ни на шаг приблизиться к отступающему отряду; Хеди видела, он пытался сжечь себя дотла. Хеди ненавидела огонь. Он забрал ее родителей и ее родную деревню, оставив от ее прежней жизни лишь угли, на которых таял медленно падающий снег. Он отыскал ее в приюте раскаленной кочергой в руке воспитательницы, отчитывающей ее за воровство. Он преследовал ее укусами чужих сигар на коже. − Тебе нет нужды бояться моего огня, − заметил офицер с улыбкой в уголке губ. Она вспыхнула, задетая тем, что он заметил ее страх, но он продолжил без тени насмешки и осуждения. – Я твой командир, Хеди. Мой долг – заботиться о вас, так с чего бы моей стихии вредить тебе? Он зажег на ладони небольшое пламя и протянул ей. − Коснись рукой, − он заметил ее нерешительность и усмехнулся. – Ну же, Хеди. Я тебя не узнаю. Ее пальцы чуть дрожали, когда она погружала их в огонь. Она ждала, что вот-вот их разорвет жаром, заставляя кожу чернеть, но ничего не произошло. Впервые пламя не обжигало ее, а лишь мягко грело. − Видишь? Тебе нет причин бояться. Мой огонь никогда не навредит тебе. Хеди ненавидела огонь. И у нее хватало ума понимать: едва ли те его слова были применимы к этой ситуации. Однако это был ее командир; если он собирается умереть в бою, ее долг, как солдата – умереть рядом. А еще Хеди знала его. Если его огонь попытается сжечь ее, он потушит его, несмотря на приказы Царицы. Она вырвалась из хватки рыцаря, попытавшегося остановить ее, и бросилась вперед, не глядя на бушующую стихию. Офицер поднял голову, заметив ее, и глаза его удивленно расширились. Он попытался отступить, но она уже вцепилась в его плечи. Жгучие касания огня опаляли ее кожу. − Хватит, − хрипло выдохнула она, давясь дымом и жаром. – Хватит, командир. Огонь стихал. Он медленно таял, повинуясь воле владельца. Хеди молча опустилась на колени, все еще удерживая его резко потяжелевшее тело. − Хватит, − устало повторила она, под пальцами ощущая слабое и неровное биение сердца. – Это все равно никогда того не стоило.

***

Он медленно шел в темноте. Ему нужно было найти огонь. Ему хватило бы даже небольшой искры, чтобы вновь разжечь пламя. Он не помнил, зачем. Таков был приказ. Приказы Ее Величества неоспоримы. Ее чистые идеалы – высшая цель. И сейчас ради нее он должен был разжечь огонь. Она дала ему его. Он где-то здесь. Надо лишь найти. Стучал по ноге короткий меч – куда короче, чем он обычно носил, но какая разница? Ему был нужен не меч. Он обязан был выполнить приказ. Он не помнил его, помнил лишь, что ему было горько браться за его исполнение, но он подходил лучше всех. Поэтому нельзя было сомневаться. Если приказы Ее Величества могли быть ошибочны, то они не стоили того, что он отдал по ее воле. Надо было найти огонь. Он должен был быть здесь. Он устало провел рукой по глазам, встрепал волосы. Пальцы вдруг зацепились за что-то острое. Он остановился. А зачем ему был огонь? Не спрашивай, отозвалось внутри. Иди и ищи. Ты поклялся не сомневаться. Но зачем? Разве не стоило вспомнить об этом? Если он верен Царице, то почему все еще вплетено… Это ложь, зло отозвался голос. Ты поклялся не колебаться. Если ты не уверен в Царице, ни она, ни ее цель не стоили их смертей. Их, эхом отозвалось внутри. Конечно же, все сводилось обратно к той ночи. К Василию с широким, словно выточенным из дерева лицом и мягкими голубыми глазами, который протяжно пел у костра и говорил, причудливо растягивая гласные. К Айке с искристым смехом, умеющей не по-девичьи уверенными жестами рук и тихим твердым голосом успокоить самых диких волков. Ко всем, кто погиб тогда. К Андрею. Андрею со спокойствием в голосе, с глазами цвета омытых рекой камней, с усталой усмешкой в уголке губ. С кровью на клинке, с мечом в груди, с мертвым взглядом, направленным на него. Оно правда того стоило? Ноги его жгло теплом. Он опустился на колени, набрал в пригоршню земли. Та искорками распалась в прах в его ладонях. Под его ногами были угли. Он вспомнил. Он думал о Хеди, о магистре, о Дилюке Рагнвиндре, и ему не хотелось ничего больше жечь. Не так уж и хорош был этот приказ. Возможно, что-то пошло не так. В любом случае, он не хотел его исполнять. Он разворошил угли, и свет мягко развеял сумрак. В черном плене тихо тлел огонь. Он смотрел на него, наблюдая, как тот затухает. Ничто в нем больше не могло разжечь его. Огонь всегда отторгал его, и теперь уходил окончательно. Ну конечно, вспомнил он, глядя на догорающие искры. Конечно. Он ведь хотел вовсе не этого.

***

− Господин Дилюк, магистр сказала позвать вас. Он с короткой улыбкой кивнул Астору. − Сейчас приду. Он машинально мял уголок бумаги, на котором углем был нарисован мужской портрет. Умелой рукой Тай были вырисованы строгие черты офицера, его чуть растрепанные пряди волос. Остальные вещи из похищенной сумки, найденной в лагере, лежали рядом на столе. Дилюк поднял небольшую подвеску из пепельного цвета пера, перебрал в руке грубую нить. О ней и пыталась предупредить его Тай. Та самая безделушка, которую ее просила передать горничная. Кто бы мог подумать… Он молча встал, убирая вещицу в карман, и вышел, уверенно направляясь в сторону камеры, куда отвели командира отряда Фатуи, стоило ему чуть оправиться от ран. В небольшой комнате, освещенной падающим через окно утренним светом, его уже ждали. Кэйя, сидящий у стены, приветственно махнул рукой. Джинн отложила бумаги отчета, на которых еще не высохли чернила. Дилюк молча кивнул им, пододвинул стул и сел напротив офицера. Давящее чувство, что он что-то упускает, рассеялось. Больше некуда было бежать. Дилюк поднял голову и прямо взглянул на него. − Ну здравствуй, − спокойно произнес он, − Петя Романский.