Во имя твоё. Часть 3: Бог-дух

Всего за час Антона довели до желания бить стены и переворачивать столы, а он улыбался, пил всякий раз, когда кто-то поднимал тост, не выказывая эмоций. Флирт Арсения с официантом не удавалось игнорировать, каким бы показательным тот не был. Юноша лет восемнадцати явно превосходил его внешними данными и, видимо, не был прочь продолжить вечер с клиентом, не сводившим взгляда с подтянутой фигуры. Тот подскакивал раньше, чем успевал опустеть бокал его человека, кокетливо поправлял воротничок рубашки, улыбался краешком губ, ловя на себе внимание. Конечно, пятидесятилетнему хотелось лишь потешить самолюбие, убедиться, что, несмотря на возраст, посторонние реагировали на холодную красоту, да позлить его. Последний пункт давался особо успешно. Он сжимал кулаки под столом, старался отвлечься, без слов обмениваясь репликами с Димой, тоже заметившим неладное, даже что-то говорил, толком не контролируя речевой аппарат, пока нутро гудело ревностью. Друг поддерживал, как мог, иногда касался его пальцев, передавая блюдо с другого угла стола, однако это не работало. К началу второго часа, когда тело начало терять контроль, а зубы заскрипели «вслух», Антон наклонился к уху спутника и томно выдохнул: — Я вырву тебе глаза, если ещё раз так посмотришь на официанта. Любимый бы за такой выпад не осудил. Высшая степень наказания, которая ему грозила, — это извинения в оральной форме по приезде домой, тогда как жертвой в этой ситуации был именно он. Арсений, продолжая глядеть вперёд, спрятал самодовольную ухмылку в глотке вина и положил руку ему на колено. После чего отзеркалил позу, подавшись вбок: — Теперь понимаешь, что я чувствую? Когда ты переглядываешься с Димой. Всё честно. — Так это правда специально? — Конечно. Меня дети, — тот кивнул на юношу, потупившему глаза, — не интересуют. Но я его поимею. Если ты ещё раз коснёшься очкарика. — Твоя ревность неуместна, — поморщился Антон, пытаясь смахнуть чужие пальцы с ноги. — Твоя тоже. Тем не менее. — Да ты его взглядом уже почти вытрахал. Собеседник приблизился настолько, что дотянулся до его мочки и аккуратно ту прикусил, вытащив рваный выдох. Плечи покрылись мурашками. — Котёнок, единственный в помещении, кого я не прочь вытрахать — это ты. Он не понял, что именно добило, обращение или суть фразы, но нервно сглотнул и всё же отстранился, кивнув. Сознание капитулировало, тело наполнилось жаром, вытеснившим прежнюю злобу. Мысли слиплись в ком, который не удавалось протолкнуть поглубже в горло, а уши частично перестали воспринимать окружающий мир. Арсений остался доволен такой реакцией, тоже отодвинулся, вернувшись к еде и больше не обращая внимания на официанта. Вечер продолжился, тогда как хотелось встать, доползти до дома и получить обещанное, чтобы ширинка перестала натягиваться, как пять минут назад натягивались нервы. Дима не получил от него объяснения, запрошенного движением головы, а потом и вовсе стёрся из поля зрения. Провоцировать партнёра Антон не собирался, каким бы сильным не был протест против чужой позиции, потому пресёк обмен немыми репликами и прикосновениями. Потеряв на время связь с миром, он очнулся только в момент, когда спутник постучал ножом по бокалу, привлекая внимание: — Господа, позвольте перебить мёртвую музыку живой. Дождавшись конца неизвестной ему популярной песни, лившейся из колонок, Арсений поднялся, взял из угла прямоугольный чехол, внутри которого все представляли разобранную винтовку. Вышел так, чтобы присутствующие видели того в полный рост, достал скрипку и смычок. Захотелось протереть глаза — он ожидал всего, кроме этого. Второй кивнул замершей Кате, получив такой же кивок в качестве разрешения действовать, развернулся на него, как бы говоря, что композиция предназначалась конкретно Антону, и начал играть. Никаких нот или поддержки от фортепьяно, никакой задумчивости в глазах, которая бы выдала процесс вспоминания, как и что делать. Однако не было и равнодушной пустоты: голубые радужки обращались к его зелёным с неприкрытой нежностью. Такой явной, что сердце поднялось из груди до горла, чтобы перекрыть доступ кислорода. Ловкие пальцы перебегали по грифу, как порхали бабочки над цветком. Зал наполнился мелодией, обещавшей им весну, надежду, счастье, идеально подходившей под обстоятельства и адресованной совсем не новобрачным. Нет, Арсений выговаривался лично ему, как не смог бы прикосновениями или словами. Выплёскивал чувство слишком большое для того, кто не умел любить. Может, потому и не умел — любовь показалась бы несущественной в сравнении с подобным. То был какой-то новый уровень, до которого ему самому ещё тянуться и тянуться. Малой, изумленно застывший вместе с остальными, даже не был уверен, воспринимал ли мужчина реальный мир, видел ли его в действительности, а всё равно улыбнулся. И поймал ответную эмоцию в уголке чужого рта. «Я тебя тоже, родной». Закончив игру на высокой ноте, мужчина скромно поклонился аплодисментам, убрал инструмент в футляр и вернулся на место, чтобы тут же сжать его колено и податься к уху: — Убери восхищение с лица. — Раздражает? — шепнул он виновато. Эмоций было столько, что самоконтроль еле-еле удерживал визг восторга в лёгких, тогда как мимика выдавала с потрохами. — Заводит, — рыкнули ещё тише, вызвав очередную волну мурашек. — Не знал, что ты… Что? Подходящая формулировка не приходила в опьянённую нежностью голову. «Играешь»? Банально. Да прозвучавшее и игрой-то назвать не поворачивался язык. «Такой потрясающий»? Слишком мелко. Бог на то и был богом, чтобы вызывать восхищение. — Ещё имею, чем удивить? — помог Арсений, после чего хмыкнул, опалив шею дыханием. — Так-то ты многого не знаешь. — Научишь? — в ответ тот отрицательно покачал головой. Антон сложил руки, как при молитве. — Ну хотя бы скинь оригинал тогда. Заслушаю до дыр. — Не могу. Это была импровизация на тему. Спасибо за оценку. Как по мне, получилось слишком слащаво. «Какой же уровень владения инструментом надо иметь, чтобы выдать подобное без подготовки? Когда ты вообще успеваешь практиковаться, если мы вместе сутками?» прогнулось под другой мыслью, более обезоруживающей. Мелодию не просто посвятили ему, а буквально создали из ничего, просто глядя в глаза. Допущение, что именно поэтому мужчина во время секса упорно требовал от него прямого взгляда, что испытывал вылившиеся через музыку чувства всякий раз, смотря на партнёра, покоряло больше, чем проклятое «котёнок», сказанное ранее. Впиться в любимые губы мешало присутствие на свадьбе других людей. — «На тему», значит? Антон воспользовался положением их тел: укус молочной шеи остался незамеченным, стол уже гудел обсуждением. «Я хочу тебя так сильно, что сводит мышцы, но не имею возможности что-то сделать». Чужие пальцы поднялись до внутренней стороны бедра и остановились в секунде от ширинки вместо ехидного «Дразнить вздумал? В это можно играть вдвоём». Возбуждение вырвалось из лёгких с выдохом, его снова повело. Словно рассмотрев искренность порыва, Арсений убрал прикосновение, чтобы перестать пытать обоих. Тот был прав — не место и не время для страсти, какой бы одуряющей она не была. А вот проявить любовь позволили, когда ответно взяли за руку и переплели с ним пальцы, чуть поморщившись от боли в не до конца зажившей руке. Он бы не подумал, как тяжело другому было играть, если б не увидел морщину между бровей. Люди под очередную фонограмму вернулись к смешным историям, произнесению тостов и еде. Пара же не участвовала в беседе, молча глушила вино и обменивалась косыми улыбками, обещавшими горячую ночь. Они были слишком сосредоточены друг на друге, чтобы впустить в их уголок нежности кого-то ещё, однако совсем не слушать чужие речи не могли. А жаль. Никого старше его человека на праздновании не было, кроме родителей Димы, которые уехали на закате после двух прощальных рюмок и тысячи извинений. Университетские друзья и коллеги молодожёнов, которых Антон не видел прежде, говорили тосты наперебой, с душой и типичной русской простотой. Только вот тосты эти были такими, что он вздрагивал и морщился, замечая за сестрой и другом то же. «Хоть девкой не помрёшь», «Держи её в ежовых рукавицах!», «Поумеришь характер, научишься подчиняться, в браке иначе нельзя» и прочее, подобное, доводило до желания скрипеть зубами, пока Арсений удерживал ладонь и еле заметно качал головой. «Нельзя лезть в чужой монастырь со своим уставом», — передавали небеса. И приходилось подчиняться, как бы мерзко не было. Счастья, гармонии, даже оравы детей никто не желал. Удивительно, что первым терпение лопнуло у невесты, а не у него или партнёра. Давно стемнело, когда Катя вдруг звонко поставила бокал, встала и осмотрела повисшую тишину: — Давайте проясним кое-что. Я уважаю этого человека не потому, что он мужчина или старше меня, или зарабатывает больше, или может «приструнить» силой, — зачастила она, стараясь не шипеть от прилива злости, затем повернулась на Диму. — Я уважаю тебя в первую очередь как хорошего человека, который уважает и любит меня в ответ. Друг расплылся в любящей улыбке, не скрывая гордости за жену. Антон не успел поддержать порыв — его мужчина отсалютовал вином и оскалился: — Так их, моя девочка. Порция алкоголя в чужой руке была явно лишней — Арсений перестал фильтровать выражения, чем выдавал уровень опьянения. Только вот именно это Кате, наверное, и требовалось, чтобы расслабиться, уверившись в своей правоте, затем кивнуть им двоим, вернуться в разговоры уже спокойнее и смирнее. Удивиться внезапному хорошему отношению Антон не успел тоже, потому что второй отнял у него тепло своих пальцев, закрывая рот, закашлялся и отошёл в сторону уборных. Он бы не обратил на это внимания, если бы снова не услышал знакомый глухой стук. Взгляд упал на оставшийся у тарелки телефон. У мужчины не было в руках ничего, что тот мог бы выронить, как, наверное, не было и ранее. Паззлы сложились с опозданием, Антон подорвался следом и нашёл за дверью туалета человека, стоявшего на коленях. Упавшего на колени. Тот ничего не ронял всё это время, кроме самого себя. Внимательность его не спасала, потому что для некоторых вещей попросту не доставало ума. Арсений тут же поднялся на ноги, кинул в ближайшую урну смятую салфетку, кровь на которой всё равно не удалось спрятать. Та чуть ли не светилась посреди бежевых оттенков плитки. Сердце защемило, в него упёрлись спокойные небеса, как бы просившие не начинать разговор. Оба были не готовы к тому, что могли услышать. А всё же он не выдержал: — Давно ты умираешь? — Я в порядке. Как бы показывая, что волноваться не о чем, второй дёрнул плечом. Чем вызвал лишь раздражение. — Кашлять кровью — это что угодно, но не порядок. Ходил к врачам? — Зачем? — усмехнулись в ответ. — Чтобы мне сказали курить поменьше? Я и так всё про себя знаю. — А если это что-то серьёзное? «Ну нет. Не веди себя, как скотина, сейчас. Видишь же, что я волнуюсь, а не ругаюсь без повода». Его мелко колотило, но дрожь будто не замечали. Мужчина вымыл руки, вытер те маленьким махровым полотенцем и, минуту спустя, покачал головой: — Допустим, если и так. Мне вот копать не хочется. По кабинетам шататься, анализы сдавать… Ты за кого меня принимаешь? — За идиота, который хочет помереть раньше времени. Он не заметил, как начал закипать, зато собеседник, как и всегда, поддался его порыву — были ли то крик или поцелуй, откликались моментально: — А что ты предлагаешь? Какая, блять, вообще разница? Я не хочу лезть в это дерьмо один, чтобы… — Но ты не один, — Антон взял того за грудки и потянул на себя. — Прими меня в расчёт хотя бы раз. Если надо, могу помотаться с тобой. За ручку подержать, как маленького, на обследованиях. Прекрати придуриваться, что не понимаешь, какие последствия могут быть. И делать вид, что нет кого-то, готового помочь по мере сил. — «В болезни и здравии» — это про друга твоего с Катей, — оскалились белые клыки. — А не про нас. Тогда-то любимый и выключился. При всей громкости голоса, ненависти в словах и взгляде, тот не слушал его, не воспринимал больше, словно они снова откатились на пять лет назад, когда ни категории преданности, ни нежности между ними не было. Когда, при всей тяге друг к другу, они оставались посторонними, пока не начали притираться через ругань, удары и поцелуи. Его, не отстраняя, мысленно отодвинули на расстояние вытянутой руки. Страх потери усилился вспыхнувшей болью, он еле погасил желание сломать другому челюсть и ограничился попыткой достучаться на словах: — Почему не про нас? Какая разница, полиция или врачи? Если тебе нужно прикрытие, ты знаешь, что получишь его. Мы оба знаем. Только так, Арс, и никак больше, — человек в хватке фыркнул и отпихнул его с такой силой, что тело отлетело к двери. — В какой момент ты, сука, растерял разом и доверие, и мозги? — Не лезть в это, сказал. Слышишь плохо?! — партнёр вытащил из-за пояса пистолет, взвёл курок и направил ему в лоб. — Или мне перейти к действию? — Стреляй или объясни, почему! Они кричали друг на друга, находясь на грани драки, прекрасно понимая, что нормальные люди в той же ситуации уже бы плакали и обнимались. То была их версия страха, более агрессивная, однако не лишенная заботы. Антон боялся потери, второй — правды и возможной смерти не от пули. Оба действительно были не готовы ни к разговору, ни к тому, что последует, и вымещали эмоции так, как умели. «Потому что мы одинаковые. И я знаю, чем всё закончится» Арсений произнести не смог. Исповедь, которая многое бы объяснила Малому, должна была уйти в могилу вместе с ним. Когда его пальцы сжались в кулак и устремились к любимому лицу, в дверь постучали, оборвав полемику. В щель просунулся Дима: — Ребят, ваши оры слышно даже через музыку. Всё в порядке? Он затащил медика в помещение, перекрыл выход, и указал на пропитанную кровью салфетку в урне: — Вот скажи мне, как профессионал, это же не норма, да? — Заткнитесь оба, — гаркнул вдруг его мужчина, нахмурившись, и, подойдя, приложил ухо к двери. В тишину ворвался звон разбитой посуды, женские крики и автоматная очередь. Они-то к таким звукам давно привыкли, а вот друг побледнел и рванул обратно, когда Антон оттащил того за ворот пиджака, прикрыв собой. Арсений вытащил второй пистолет из-за пазухи, вслепую швырнул ему и выбежал первым. Он — следом, оставив Диму в безопасности, толком ничего не понимая, рассчитывая лишь на инстинкты да выучку, и по пути чуть не снёс Катю. Та прямо на его глазах приподняла полу платья, чтобы вытащить из набедренной портупеи компактный «глок» сорок второй модели и выстрелить в противника. Люди в чёрных масках и бронежилетах выпускали пули по мебели, оборудованию, толком никого не раня, пока не заметили Арсения. Затем переключились на того, еле успевшего прыгнуть за угол. Он вырвался вперёд, прикрывая собой невинных, целился по открытым шеям и конечностям, уложив в итоге троих, и продолжал наступать, заставляя неизвестных попятиться к выходу. Напарник вышел из укрытия, встал с ним плечом к плечу. Вместе они образовали небольшую стену, через которую почти не проходили снаряды, но из-за которой метко отстреливалась сестра. Разумная часть сознания отключилась и не формировала вопросы, откуда у женщины имелась такая сноровка, почему на них вообще напали. Мозг сосредоточился на одной мысли — уберечь. Чужих друзей, свою семью, себя — всех разом. Сзади раздался новый вскрик, следом — ещё один, погромче, но пара не обернулась, сосредоточившись на цели, изгоняя врага из зала. За незнакомцами подъехал тонированный фургон, те запрыгнули в открытую дверь, сказав им что-то напоследок. Водитель ударил по педали, они побежали, стреляя по зеркалам, заднему стеклу и колёсам. Пробить удалось всего одну шину — на этом кончились патроны. Кузов вильнул, врезался в другого участника движения, однако автомобиль скрылся. Арсений, чуть отставший, подлетел к нему, схватил за локоть и развернул: — Цел? Никуда не попали? — Порядок. Сам как? Антон был весь в крови, но чужой. Коснуться тела смогла лишь одна пуля, пролетевшая мимо и только прошившая рукав рубашки. Второй же отделался царапиной на скуле и плече, совместимыми с жизнью, потому кивнул и облегчённо выдохнул, уронив голову ему на грудь. — Как на нас вышли? — озвучил он первую полноценную мысль, когда отдышался. — Не знаю. Видимо, я на себе притащил. — Поэтому стреляли только в тебя? — Тоже заметил? — Арсений выдохнул снова, показывая им обои, что опасность миновала, затем потянул за собой обратно. — Завтра будем разбираться. Идём, вдруг есть раненные. — Да там целое помещение врачей, уж как-то разберутся, — проворчал Антон, затем поддался, признав, что расслабляться раньше времени не стоило. Неизвестные могли вернуться. Сделав крюк, чтобы перезарядить оружие на всякий случай, они вернулись в здание, перешагнули через мёртвых. Мирные люди, не привыкшие к стрельбе, рассредоточились по углам, плача и дрожа, кому-то звонили или просто скулили, не справляясь с пережитым ужасом. С их стороны была всего одна потеря, у которой на коленях стоял Дима и проводил реанимацию. Бездыханное тело не откликалось, только плевалось кровью на белое свадебное платье. Снаряд, тронувший лишь его одежду, преодолел живую стену и угодил в сердце Кати. Антона заколотило, в уши ворвался вой друга. Тот сдался и упал на жену, прижимая её к себе, словно надеялся передать собственную жизненную силу трупу. Побежать к тем двоим он не успел. Стоявший значительно ближе Арсений выронил пистолет, рухнул в полуметре и тоже взвыл, как попавшее в капкан животное. Выбор был сделан моментально: как и всегда, в приоритете — любимый человек, а уже потом — остальные. Антон опустился рядом, тронул дрожавшие плечи, потом встретился взглядом с другом, который как бы спрашивал его «Почему она?» и не получал ответа. Не было ни у кого из них этого ответа. Случившееся — губительное совпадение десятка факторов. Через неизвестное количество минут с улицы донеслась полицейская сирена, следом — кваканье скорой помощи, люди ожили и потянулись к спасению, хотя тем давно уже ничего не угрожало. Антону пришлось насильно оторвать партнёра от пола, чтобы избежать встречи с правоохранительными органами, и увести к своей машине. Недолго помедлив, он вернулся за Димой, вытащил того из суеты, спасая от лишних вопросов, таких сейчас ненужных, и усадил на заднее сиденье. Бывший одноклассник не сопротивлялся, не плакал, вообще ничего не делал, смиренно принимая его решение, затем улёгся на бок и притянул к груди колени. Пассажир по правую руку принял сигарету с третьей попытки, взял её заходившейся в треморе рукой, затянулся, закашлялся, брызнув кровью на брюки, снова затянулся. В тот вечер он вёз домой сразу два безвольных тела, испачканных в крови, и не тонул в скорби только потому, что хоть кому-то следовало оставаться адекватным. Боль и своя, и чужая была заткнута поглубже. Страдать Антон будет потом, когда убедится, что близкие в порядке.

***

В квартире Дима, не разувшись, проследовал в его комнату и осел на кровати, невидящим взглядом уставившись в стену. Он приземлился рядом, аккуратно обнял чужие плечи: — Чем помочь? — Оставь меня одного, — шепнули, не повернув головы. — Как я могу… — Тох, — перебил второй громче, затем смахнул его руку, — съеби. Иди к своему. Столько презрения от того слышать ещё не доводилось. Обычно тихий святоша находился будто в секунде от убийства и не столько просил уединения, сколько пытался уберечь его. Пришлось поддаться, извиниться сразу за всё на пороге и прикрыть за собой дверь, за которой тут же еле слышно завыли. Арсений же, зависший в коридоре, дождался его возвращения и прошёл в третью комнату. Ту самую, что оставалась закрытой столько лет, пока не исчезла из поля зрения. Он не спрашивал, почему туда никого не пускали, кроме Кати, почему ту никто не занимал, а теперь вот замер в проёме. Это была детская. Розовая, нежная, полная плюшевых игрушек, книг и вещей. Небольшая, но очень уютная — единственное откровенно яркое пятно в их сером жилище. Непонимания за вечер родилось столько, что вопросы уже просто не помещались в голове. И чужая болезнь, и перестрелка, и увиденное сейчас ставили в ступор, пока мозг не запросил паузу от мыслей, чтобы не случилась перегрузка. Его мужчина справился с собой ради всего пары шагов, потом сложился на полу и закрыл голову руками. Тому требовались утешение, защита, но он застыл и не мог заставить себя подобрать нужные фразы. И в итоге озвучил самое неуместное, что можно было придумать: — Так у тебя был ребёнок? Не как я, а… настоящий? Второй дёрнулся, как от удара, стянул с плеч пиджак и заговорил так, словно не отвечал ему, а исповедовался перед кем-то, кого в комнате не имелось: — Да. В двенадцать она сказала, что не хочет от меня зависеть. И ушла. Вернулась через два года и попросилась стать горничной. Чтобы честно отрабатывать деньги. Которые я ей упорно перечислял. Мы ссорились из-за этой мелочи годами. Годами, блять, понимаешь? Катя не должна была повзрослеть так рано, но… Тот оборвал себя на полуслове, заглушив речь ладонями. В голове что-то щёлкнуло: старый разговор, как в паз, вошёл в текущий. — Макар говорил, что ты забрал у него дочь. Худшего времени для этого открытия и представить было нельзя. — Это была моя дочь, — закричал вдруг Арсений. — Он плевать на неё хотел. И убил бы тогда, если бы не я. Она моя, слышишь? Моя! Моя! Вместо ответа Антон встал на колени рядом с потерявшим контроль мужчиной, прижал того, закашлявшегося, к себе, терпя удары кулаков по спине, которые со временем ослабли и превратились в объятия. Кровь из чужих лёгких новым слоем красного цвета ложилась на рубашку. Он никогда не видел Арсения таким разбитым и предпочёл бы больше не видеть. Не потому, что осуждал за слабость. Боль другого пропитывала его, усиливаясь, чем добивала обоих. Он пытался телом передать, что находился рядом и планировал успокаивать столько, сколько потребуется, потому что больше ничего уже не сделать. Дима прав: помогать поздно. В молчании они прижимались друг к другу, дрожа. Долго, отчаянно, пока тело в хватке не задышало ровнее. То снова выплюнуло на него кровь, не пытаясь теперь скрыть болезнь. Малой зарылся в тёмные волосы старшего и попробовал вернуться к разговору, случившемуся в уборной, прошептав: — Умоляю, Арс. Давай дойдём до медиков, пусть посмотрят, почему ты так херово себя чувствуешь. Мы похоронили уже достаточно человек. Я не могу потерять ещё и тебя. — Рано или поздно мы всё равно друг друга потеряем, — отозвались тихо в районе шее, на что он покачал головой, словно это бы увидели. — Не раньше времени, если ты говоришь про смерть. Если про расставание, то я не посмотрю, что тебе паршиво, и вмажу за такие мысли. Понял? Второй слабо рассмеялся, не переставая цепляться за него, и оставил поцелуй на красном вороте когда-то белой рубашки: — А ты, что, планируешь до самой пенсии или могилы тут оставаться? «Если тут — это рядом с тобой, то, да, план примерно такой» уложил он в ответный невесомый поцелуй на чужом затылке. Затем понизил пафос мыслей и поддался потребности разбитого человека хотя бы что-то в этот проклятый вечер свести в шутку: — Да я тебя потом в аду отыщу, не сомневайся. Так легко от меня не отделаться. Придётся делить не только квартиру, постель, работу, но и котёл. — Придурок ты, конечно, — на него подняли глаза скорее смеющиеся, чем страдающие. Тактика сработала, Антон помог им обоим подняться. — Знаю. Другой бы с тобой не справился, — аргумент, раньше возникавший исключительно в мыслях, невольно вырвался вслух, но не вызвал агрессии. — Пошёл ты, — мученически, а всё же нежно улыбнулись ему. «Я тебя тоже», — кивнул он и, донеся любимого на плече, как раненного солдата, до алкоголя на кухне, отправился в свою старую комнату, где забаррикадировался Дима. В конце концов главная потеря случилась именно у друга. Если у Арсения был и будет верный Малой, то у неслучившегося мужа и отца никого толком не осталось. Точнее, главного не осталось. И вот какими фразами пытаться успокоить такую катастрофу, молодой мужчина понятия не имел. Гость стоял на коленях у кровати, опустив локти на матрас, и, судя по шёпоту, молился. Среагировав на щелчок дверной ручки, тот прервался, затем не позволил ему уйти, поманив к себе ладонью: — Извини за грубость. — Поливай меня матом, если от этого легче, — виновато ответил Антон на вину другого. — Не легче, — покачали головой. Медик проследил, как он забрался на постель, потом разместился рядом, сжавшись в комок, улёгся на его грудь и упёр поджатые колени в бедро. Обнимать было страшно, говорить — и того страшнее. — Я не знаю, как жить дальше, Тох. Просто не знаю. Ничем ты тут не поможешь, у меня теперь одна дорога. — Куда же? — В окно. Или в петлю. Тогда, получается, две. — Получается, — тихо подтвердил мужчина, не дрогнув от услышанного, потому что слишком хорошо понимал подобное. А всё же прижал того к себе и разрешил самоконтролю надломиться, чтобы приблизительно выровнять их отчаяние. — Прости, это отчасти и моя вина. То, что люди с оружием заявились, что я оттащил тебя, лишив возможности спасти, что в неё вообще попали. Прости. Наверное, ты не сможешь и будешь прав, но хотя бы знай: мне жаль. — Арсений ещё не говорил, что ты придурок? — Говорил, а что? Дима оторвался от него, чтобы заглянуть в глаза, пусть те и скрывал полумрак: — Ты же меня спас. Почти всех нас спас, спиной своей закрыл, и её тоже, просто защитить не получилось. Не за что мне тебя прощать, могу только сказать «спасибо», что остался жив. — И нужна тебе такая жизнь? — вырвалось из него и, вместо того, чтобы ранить, озадачило собеседника. Тот нахмурился, затем опустил голову на прежнее место. — Это уже другой вопрос. — Ну, учитывая фразу про окно и петлю, я, наверное, знаю ответ, — рвано посмеявшись, друг уткнулся носом в его рубашку и всхлипнул. — Если хочешь, плачь. Всхлип повторился, второй боролся с собой несколько минут, а потом зарыдал в голос, отпуская наконец эмоции. Рыдал, пока не закончились слёзы, пока не пропитал ткань слезами насквозь, пока не сорвал голос, затем ещё немного, будто брал силы откуда-то извне и пытался выплакать всю свою боль, которую, может, и не успел осознать до конца или осознал только что. Антон обнимал того крепче, погибая от мысли, что ничего больше сделать не мог. Несколько часов они так и сидели, когда на кухне что-то со звоном упало, следом рухнуло, видимо, любимое тело, послышался кашель. Сердце свернулось в точку, но он не дёрнулся, зато вздрогнул другой человек: — Тох? — Ау? — Ты бы смог выстрелить в меня? — Спрашиваешь из праздного интереса, надеюсь? — ему не ответили. То была просьба. Отчаянная, а всё равно недостаточно прямая. — Нет. Даже не думай об этом. Тебя я смерти не отдам и, тем более, сам не убью. — Пожалуйста? — Дим, — мужчина отстранился, чтобы потрясти друга за плечи, — перестань. Жить спокойно дальше, делая вид, что ничего не произошло, не прошу. Просто жить. Как хочешь, блять, но жить, понял? Криво, плохо, плача каждый день или построив хижину у неё на могиле. Справляйся, как угодно, я помогу по силам, но сдаваться запрещаю. Хоть в монастырь уйти, если этот мир без Кати тебе не нужен, только не складывай лапки и не проси о смерти. К Арсу с таким тоже обращаться не советую. Он-то точно сможет выстрелить, а потом получит от меня по первое число. Карие глаза растерянно метались по его озлобленному лицу, вдруг снова начав отпускать слезы, но какие-то иные, не скорбящие. Гнев принимали за заслуженную кару вместо жестокости, тогда как сам он бы не сказал точно, кого именно ненавидел в данный момент. Себя, Арсения, друга, почившую сестру, нападавших или всех скопом. Однако разбираться не хотел, видя, как действовали слова. Не ломали ещё больше, а убеждали в правоте, насильно затыкали дыру в чужом сердце и, наверное, даже лечили. Второй отлепился от него окончательно, забрался под одеяло. — Поможешь с похоронами? Сам не справлюсь. — Конечно, — Антон овладел собой. — Что-то ещё, может? Чаю хотя бы? — Билет на Валаам в один конец, — проговорили тише, на выдохе, словно приняли судьбоносное решение. — Что там? — Монастырь. — Я же… — осёкся и уставился на того, кто больше не смотрел в ответ. — Ты прав, — руку, тронувшую плечо, аккуратно убрали. — Не надо. Если умирать мне не разрешают, это хороший вариант, — на кухне повторился звон, друг усмехнулся. — Сходи к нему, а, пока не поранился. Спаси ещё одну заблудшую душу. Малой поднялся, погладил чужую голову, и, не найдя больше слов ни жестоких, ни нежных, вышел в коридор. Арсений перехватил его на пороге, взял за горло, потащил в спальню и швырнул, как вещь, на кровать. Затем навалился сверху, придавив весом тела. От того пахло водкой, порохом и кровью, что заставило поморщиться. Любимый перебрал с алкоголем ещё пару часов назад, а сейчас, вылакав неизвестное количество спиртного в качестве добавки, так и вовсе потерял человеческий облик, превратился в животное. Еле контролируя руки, Антона раздевали, безотрывно вгрызаясь в шею до того больно, что хотелось кричать. Попытки сопротивляться перехватывали. Запястья сжимали без прежней бережности. — Эй, хватит, — рыкнул он, попробовал ногой ударить второго в пах. — Ты пьян, угомонись. На щёку прилетела грубая пощёчина. Его руку подложили под поясницу, всё же той хрустнув. Сломанная конечность заныла, заставив взвыть. — Завали, сука, — проворочался чужой язык. — Подчиняйся. Ты пассив или кто? — Я человек, который понимает, что тебе больно, но просит остановиться. Не насиловать же меня теперь. — Думаешь? — его оголённое бедро закинули на пояс. — А я вот думаю, что ты шлюха. Которая должна отдаваться хозяину. Оставшийся на свободе кулак поймали в полёте, завели за голову, затем без подготовки и смазки вторглись в тело. Обиду перевесила боль, Антон вскрикнул и снова попробовал вырваться, зная, что не получится. — Арс, пожалуйста. Порвёшь же, — тот вошёл на полную длину. Мышцы свело судорогой. — У нас Дима в квартире. — Значит, ори потише. Его укусили за нижнюю губу, не получив ответа на поцелуй, и принялись двигаться рывками, не реагируя на просьбы. Мужчина откровенно насиловал нижнего, не заботясь ни о чувствах, ни о физическом состоянии. — Я не разрешал так с собой обращаться! — Ошибаешься, — оскалились в ответ. — Ты разрешил мне быть собой. Так вот он — я. Нравится? — очередной толчок почти довёл до слёз. — Нравится, спрашиваю? Я могу делать с тобой что захочу. И делаю. Подчиняйся! — Нет, прошу, прекрати. Больно! Умоляю! Он скулил, но никак не мог вырваться. Вся сила, что от него прятали прошлые годы, сосредоточилась на том, чтобы удержать на месте и не дать отбиться. Арсений рычал, зубами оставляя рваные раны на коже, из которых уже сочилась кровь. — Что, котёнок, жалеешь о своём выборе? Ласковое обращение парализовало. Тогда, в зале, это было лёгким флиртом, сейчас же — оскорблением похлеще всего слышанного ранее. Человек, игравший для него на скрипке, целовавший в щёку при встрече, волновавшийся сначала о его целости, а уже потом — о своей, сейчас рвал плоть по всему периметру, от шеи до задницы, не поддаваясь на мольбы. И всё равно не переставал быть любимым. Антон знал, что сломлен, но только тогда понял, насколько. Им действительно могли пользоваться, это ничего не меняло. Больно ли от этого, горько ли? Да, невыразимо. Однако чувство, пошатнувшись, устояло, ответив за него против воли: — Не жалею. Арсений, будто протрезвев за долю секунды, оторвался как раз в момент, когда кончил, и не заметил собственный оргазм. Различимые в рассветных лучах небеса смотрели с ужасом, непониманием, да, наверное, даже осуждением. Воспользовавшись заминкой, он оттолкнул того здоровой рукой и помчался к выходу. За ним не погнались, не попытались остановить. На том спасибо. Из ванной в свою прежнюю спальню молодой мужчина вполз дрожавшей тенью самого себя. Завёрнутым в полотенце по пояс и с аптечкой. Дима оторопел, разглядев его кожу под утренним солнцем, дождался, пока он наденет домашние штаны, затем принялся без лишних вопросов зашивать раны. Антон не реагировал на внешнюю боль, потому что внутренняя оказывалась сильнее. Любой нормальный человек на его месте уже собрал бы вещи и никогда больше не возвращался к «хозяину». Только вот нормальность — давно не про них. Смято улыбнувшись другу вместо благодарности, он выскользнул в коридор в какой-то уже очередной раз и, дойдя до гостиной, повалился на диван. Хотелось уснуть поскорее, чтобы забыть всю эту проклятую ночь, но перед глазами мелькали страшные картинки: кровь на салфетке, такие же красные пятна на белом платье, розовая детская, навсегда теперь оставшаяся без хозяйки, заплаканное лицо Димы и полное незаслуженной ненависти — Арсения. За прошедшие одиннадцать часов случилось буквально всё, что только могло. А добило совсем иное. «Вот он — я. Нравится?» стучало в висках. Ему пытались доказать неправильность обоюдной привязанности, переубедить, заставить наконец пожалеть о сделанном выборе, а продемонстрировали на деле только нерушимость больной любви. Мужчина не нуждался в прощении, не получил бы то, если б попросил. И это тоже ни черта не изменило.