Соври мне ещё, я не против,
Ведь правда такая пустая. Ты самый мой сильный наркотик, И меня не отпускает.
Отпускаю, Егор Крид и МакSим
Около года назад. Арсений ехал в Петербург и каждые пятьдесят километров делал музыку в салоне громче, пока не начал глохнуть. Перебить мысли она не могла. В голове, как заевшая пластинка, играл один единственный эпизод — не столько настоящие события, сколько взгляды, эмоции — и его, и чужие. Антон отказывался покинуть вспыльчивый разум. Предатель. Пешка. Мразь. Он всё знал про себя задолго до знакомства с этим переростком. Что покупался на беззащитность, покорность, желание притереться к нему, как к хранителю от бед или толстому кошельку. Примерно это было найдено когда-то в Эде — тот, потеряв хозяина в лице подростка, как побитый щенок, льнул к нему, считая свои чувства любовью. А мужчина и рад такому. Пока на него смотрели, как на главную ценность в жизни, он соглашался и деньги тратить, не считая, и менять бытовые привычки вроде курения, и заботиться о питомце. Только дайте ему чувствовать себя центром чужого мира, только дайте надежду, что вот тут не предадут. А ещё больше он покупался на бунт. Не агрессию или настоящую непокорность, лишь намёк на них: способность сказать лишнее слово, смотреть без страха. На характер, чёрт побери. Однако такое в пассивах встречалось редко, если вообще встречалось, пока мужчина не перестал искать. Потому, наверное, не рассмотрел сначала в Антоне полноценного человека. Тот отказывался с ним разговаривать, лишний раз не поднимал глаза и, после попыток показывать зубки, как будто зажимался потом ещё больше. Чужое смирение не давало ощущения власти, потому что относилось не к нему, а к миру в целом. Мальчик считал себя ничтожеством, поэтому так и воспринимался. Серёжа же, который вполне мог общаться с ним на равных, характера не имел тоже. Так что, когда попробовал к нему полезть с неуместным поцелуем, лишь разочаровал. Он тогда потерял единственного друга и даже не удивился. Ничему его жизнь не учила. Предавали все и всегда: изменяли, врали, пытались сдать полиции, узнав настоящую сущность «возлюбленного». Да чего только не делали, потому что не любили. Арсения не любили никогда, хотя периодически использовали это слово, давно потерявшее смысл. Никто. Как бы велики не были жертвы и старания, сколько бы средств не было вложено в объект — его покидали самым мерзким из доступных способов. А всё же он снова повёлся. На краснеющие щёки, на уважение к личному пространству, послушание, периодически сменявшееся протестом. Антон, вернувшийся из Петербурга другим человеком, бунтовал, казалось, не против него, а вместе с ним — против объективных обстоятельств реального мира, чем и заставил снова нырнуть в проклятое «а вдруг?», которое, естественно, закончилось всё тем же. Как бы осторожно он не подбирался, как вдумчиво бы не присматривался, тот казался искренним до кончиков кудрей — за это стоило отдать должное. Даже с учётом недюжинной продуманности плана Ильи, провести его настолько филигранно нужно было постараться. Малой сделал это так, что и теперь, столько лет спустя, мысль «а если я ошибся, поверив не тому?» преследовала молчаливой тенью, хотя случившееся было очевидно до банального. По-своему, он мог даже гордиться тем, какого гения актёрской игры воспитал, сотворил собственными руками из зашуганного мышонка. Или же то было сделано задолго до него? Как сейчас, Арсений помнил своё разочарование и нежелание принимать правду. Как ждал объяснений, оправданий от человека, не пытавшегося переубеждать, как видел смятение и боль — не менее настоящие, чем нежность, с которой к нему прикасались. Старый дурак. Снова, в сотый раз повёлся на изучающие взгляды и смятые улыбки, принимая их на свой счёт, лаская самолюбие, позволяя второму вольности, лишь бы получить хотя бы грамм того, ради чего столько лет покупал пугливых детей. Он согласился бы иметь не любовника, а сына, если тот будет искренне дорожить им, но в итоге разом потерял и одно воплощение Антона, и другое, тоже ничуть не удивившись. «Извинись хотя бы. Начни лепетать и говорить, что вся эта грязь — ошибка», — передавал мужчина через зрачки, заранее зная, что не повёлся бы. И тогда казалось, будто второй увидел его уверенность и не пытался с ней бороться. Почему? Да потому что понимал, что виноват. «Я же тебя…» — звенело в ушах, на что он только крепче сжимал руль. «Ты меня что? Целовал? Многие целовали. И где они теперь? Правильно, в земле. Может, спас? Да, ведь знал, что выйдешь сухим из воды. Предатель». Он ненавидел бывшего подопечного больше, чем остальных, потому что верил в того отчаяннее. Потому что, как выяснилось, подпустил ближе прочих. «Молить о пощаде не стану», — сказали ему тогда. Этот спокойный сукин сын был верен папочке до последнего. Не ему, а проклятому Илье, не стоившему ни капли этой преданности. И в момент, когда нужно было попрощаться, нажать на спусковой крючок — сделать то, что происходило уже буквально сотню раз — Арсений не смог. Его существо, всегда лишь позволявшее другим чувства, вдруг нашло в себе достаточно бережности, чтобы не дать выстрелить. За ними наблюдали, привычного твёрдого решения ждали, а он оказался не способен причинить смертельный ущерб. Росток чего-то неопознанного, но яркого дал знать о себе в самый неподходящий момент. К тому, кого просто нельзя было пускать в душу, чтобы не запачкаться. Мужчина смотрел в чужую грудную клетку, но уже не воспринимал окружающий мир, утонув в этом приступе чего-то неизвестного. Он чувствовал. Не Эда, который так хотел всё вернуть, не тех, кто был до и молил о милости — нет, предателя. Да так близко, что убийство перестало быть выходом. И оттого возненавидел ещё сильнее. Арсения подставил тот единственный, кто добрался до сердца — такое простить невозможно. Как Малой перенял некоторые его жесты и интонации, так сам он, наверное, напитался чужой искусственной сентиментальностью, которую всю жизнь терпеть не мог. Пистолет был опущен не столько из милосердия, сколько от внезапного осознания собственной слабости. Упади Антон на колени, начни объясняться, было бы легче, но ему не дали это «легче», стоя прямо и до мерзкого твёрдо, уйдя, не обернувшись и не сказав ничего напоследок. «Спокойный сукин сын» смешивалось с «верный сукин сын» в коктейль обезоруживающей, пустой злобы. Он сделал музыку ещё громче и открыл окно, чтобы выкинуть окурок. Квартиру тогда оставили пустой, вынесенной до последнего волоса и, видимо, захватив с собой чашку из набора. Это вызывало благодарность и, пожалуй, ядовитую радость. Больше года, выходя из своей спальни и натыкаясь на открытую дверь комнаты напротив, Арсений улыбался от уха до уха мысли «грязи больше нет, мусор сам себя вынес», потому ту и не закрывал. Улыбался, улыбался, пока однажды утром не застыл на пороге, поняв, что скучал по этой грязи. По тому, как к нему прибивались — не сиротливо и беззащитно, но с достоинством, будто действительно хотели лишь быть рядом, ничего не прося взамен, как отказывались от денег и подарков, будто намекая, что нет необходимости покупать чужое тело, потому что оно находилось с ним добровольно, как жадно целовали, словно страсть была не минутной или притворной, а выдержанной, подобно дорогому вину. Никто с такой готовностью не отдавался ему раньше, не нуждаясь в ответных ласках и не вменяя в вину равнодушие. Антон, который не получил в постели разрядку, обвивал его во сне руками с такой благодарностью, какой не давали и партнёры, отхватившие себе в разы больше его внимания. Все эти мелочи, окрашенные теперь ложью, сгнившие прямо на глазах, тем утром вызвали не злобу, а простую боль. Пожалуй, мужчина был согласен жить в этом обмане столько, на сколько бы у другого хватило актёрского таланта, позволяя манипулировать собой и пользоваться ради банального ощущения нужности. Но кудрявого угловатого мальчика больше не было в его сером доме. В их доме. Что-то в мозге, отвечавшее за плотские страсти, выключилось за ненадобностью — как потом окажется, на четыре года, проведённые без партнёра, наедине с собой. Ему нужны были уже не секс, не послушание, а один конкретный человек. Он закрыл дверь во вторую спальню и не открывал ту несколько лет, попросив Катю поддерживать чистоту и ощущение, что там, за безжизненным деревом, Малой всё ещё находился, ждал его возвращения. И наверняка включил бы обратно, оказавшись рядом. На дорогу упал очередной бычок от сигареты, музыка была выключена за ненадобностью. Всё равно той не удавалось перекричать вой головы. Арсению потребовалось порядка двух лет, чтобы простить непростительное — за это было стыдно перед собственным характером. В город сейчас он въехал поздней ночью, когда пешеходов было мало, как и машин. Вдруг в открытое окно остановившегося на светофоре автомобиля влетел голос. Всего раз ему довелось слышать, как его неестественно спокойный, совершенно не родной ребёнок кричал, но узнать эти ноты не составило труда. — Арсений! Арсений Сергеевич! — Пошёл прочь из моего мозга, — рыкнул он вслух и нажал на педаль газа, чтобы сбежать от вторжения больше внутреннего, нежели внешнего. Нет, обратно блудного сына мужчина бы не принял, но и ненавидеть по-настоящему давно уже не мог, хотя тихо злиться не переставал. Хотелось просто верить, что там, где тот находился, Малой чувствовал себя счастливее, чем с ним — за это, кстати, стыдно было тоже.***
Арсений последние полтора года, занимаясь обычными рабочими делами, иногда пытался найти по своим каналам оправдание для Малого. Того, кто мог бы подставить, очернить подопечного, выросшего буквально на его глазах. Но все зацепки вели к Илье, а связь Антона с тем глупо было бы отрицать. Всё, что он находил, так или иначе сводилось к двум вариантам: либо его правда подставил человек, от которого этого меньше всего ждали, либо мужчина неосознанно преувеличивал связь бывшего друга и зеленоглазого парня. Оба варианта не устраивали, признать свою ошибку мешал факт, что даже под дулом пистолета Малой не стал отрицать причастность к произошедшему. Тот оперировал категорией доверия, ему не свойственной, играл на публику, пустив слезу, но, черт подери, даже не попытался оправдаться. Арсений бился с истиной и проигрывал. Бился и проигрывал. Пока не сдался, приняв, что его провели. А всё равно ничего не мог поделать со своей тягой к молодому человеку, что с годами почему-то не ослабевала. У него не хватало сил впустить в жизнь кого-то нового — мешала вера, что предательство случится снова, тогда как ложь и боль он был готов простить лишь одному. Тому самому, кто об этом не попросил. Дом оставался пустым, замершем в ожидании, когда сам он уже перестал ждать. Антон не вернётся с покаянием — это тоже являлось истиной, которую он не мог преодолеть. Залезая в сейф за пистолетом, мужчина задел пачку бумаг, которую давно пора было выкинуть. Та упала на пол, содержимое разлетелось в стороны, под ноги легла спрятанная годы назад икона. Её подарила мать незадолго до смерти, и она вызывала как в подростке-Арсении, так и во взрослом лишь усмешку. Святой Иуда Фаддей — покровитель отчаявшихся. Он никогда не был отчаявшимся, зато Антон был Иудой. Правда, другим, Искариотом. Предателем. Зелёные глаза вырвались из памяти и предстали перед голубыми, внутри что-то с хрустом надломилось — там, где, наверное, находилась бы душа, если бы ту не утащили в Ад демоны за многочисленные грехи. Арсений не стыдился того, что совершал, зато стыдился нынешней слабости перед другим человеком. Он всю жизнь самостоятельно выбирал себе ошейники и не заметил, когда его заковали в настоящие цепи, ведь это сделали так умело, что от злобы сводило челюсти. Заряженный пистолет уставился дулом в нарисованное лицо старика, слова полились изо рта и меньше всего походили на молитву: — Верни мне его. В любом виде. Другом, любовником, да хоть трупом. Верни, сука святая, если ты правда слышишь. Если где-то там, у неба, сидит бог и решает, как должна выглядеть моя судьба. Он — моя судьба, понимаешь? Такая же гнилая и отвратительная. Как и вся остальная. Я не против. Пусть будет так. Только притащи его обратно из любой точки земного шара. Грешники должны держаться вместе. Угрожать господу огнестрелом было бесполезно, а всё ж Арсений почему-то ждал ответа от иконы. Но та молчала, безжизненно глядя на него, наконец отчаявшегося достаточно, чтобы о чём-то просить. Одного выстрела хватило, чтобы уничтожить равнодушное выражение лица, второго — чтобы не оставить от иконы вообще ничего, как ему ни черта не оставили. Это показалось честным. В тот вечер, собираясь на очередной съезд власть державших, Арсений понял, что не согласен верить в высшие силы, если они отказались верить в него и слушать. Тогда-то, буквально через полтора часа, он нашёл среди коллег зелёные глаза. Сначала это не удивило — парень иногда являлся к нему молчаливым видением, смотревшим куда-то мимо. Однако в этот раз проклятые зелёные глаза тоже нашли его в толпе и уставились с тем же выражением достоинства и нежности, бунта и покорности, которое ещё давно запало в душу. Антон был настоящим, стоял прямо перед ним, почти не моргая. Вера во всевышнего вспыхнула в чёрством сердце, приступ счастья возник на горизонте, но сгинул так же быстро, как и появился: Арсений заметил, что человек, о возращении которого он по-своему молил Святого Иуду Фаддея, пришёл не один. Омерзение заполнило каждую клеточку тела: щенок вернулся к хозяину, правда не к тому. Ну, естественно. Он сдерживался, не смотрел на другого, чтобы не выдать слабость, но ничего не мог сделать со злобой и, пожалуй, даже ревностью. Его тянуло к Антону, хотелось обнять пальцами тонкое горло и придушить, крича в посуровевшее лицо: «Почему Илья? Почему ты выбрал Илью? Что тебе дали такого, чего не смог бы дать я?» Его тянуло к Антону, хотелось обнять тонкую талию и больше не позволить сбежать, прокричав: «Ты мой, даже не пытайся сопротивляться». Обида, ненависть и губительная привязанность, соединившись, пытали каждую мышцу тела недоступностью желаемого, потому Арсений дёргался, как от ударов током. Дёргался и был не способен перестать чувствовать весь доступный спектр эмоций, которые в нём включили. Не удавалось не замечать, как его пожирали глазами, будто пытаясь поговорить без слов. Понять это было не дано, как и многое другое, относившееся к парню. Чужие чувства и мотивы с подросткового возраста оставались для него загадкой, которую не хотелось разгадывать: пусть тот думает что угодно, если снова окажется рядом. Пусть притворяется до конца дней и врёт, пусть подставляет, если в жизнь вернётся эта потрясающая смесь протеста и покорности. Парень получил бы его целиком, если бы только попросил, и мужчина погибал от осознания, что об этом никогда не попросят. Арсения снова не любили, хотя теперь, наверное, было плевать на эту проклятую любовь, которой, может, и вовсе не существовало. Господь, отдай ему нужного человека. Всё забери, а Антона, лживого насквозь и грязного — отдай. Руки сами стремились дотянуться через стол до смятых кудрей, чтобы выдернуть второго за волосы и силой утащить домой. Запереть того в квартире, посадить на цепь и ждать, пока разовьётся Стокгольмский синдром, казалось приемлемым вариантом. Наверное, это жестокость, не имевшая ничего общего с нежным отношением. Но ведь молитва же сработала в своей мере, почему бы и такому ходу не сработать? Он оглядывал Макара, прикидывая, какую неприязнь вызовет в парне его попытка себя навязать, сколько последствий навалится, если выстрелить в широкое лицо коллеги прямо при всех. Потому что, как бы мужчина не старался действительно ненавидеть Малого, именно Илья считался виновником всех бед. Того, что ребёнок был развращён ещё до их знакомства, что его использовали, что правда открылась. Он хотел бы не помнить эту правду, она была ему не нужна больше. Гудевшие мысли сосредоточились на одном порыве — убить соперника. Небо тогда снова его услышало. Будто откликаясь на очередную полную агрессии молитву, прогремел выстрел, бывший друг завалился набок. Глаза ударились в Антона — посмотреть, какую реакцию вызвало совершённое кем-то действие. И меньше всего Арсений тогда ожидал увидеть, как второй пустит пулю папочке в голову, даже не дрогнув. С такой же ненавистью, что бушевала в нём самом. Дальше всё происходило, как в тумане — он контролировал лишь положение пистолета, которым убирал всех, кто смел целиться в подопечного, мысленно рыча: «Вы больше не заберёте его у меня». А очнулся уже у машины, когда осознал, что парень сделал, не поняв при этом, почему. Логическая цепочка, сложившаяся за последние полтора года, рассыпалась. Его спасали ценой своей шкуры, повышали голос, словно не боялись возможного гнева, и везли, зримо дрожа, домой, ничего не объяснив. Концепции преданности, к которой опять взывали, в преступном мире действительно не существовало. Тело застыло у кровати, глаза ощупали одеяльный кокон. Это всё не могло быть правдой. Как они вообще пришли к этому? Может, не нужно было собирать доказательства чужой невиновности, придумывать, как затащить парня к себе и какими суммами привязать? Тот настолько органично вписался в интерьер квартиры снова, будто не уезжал, будто требовалось лишь позвонить — и к нему бы вернулись. Это не могло быть правдой тоже. Антон, за пять минут убивший несколько человек, не выказывал ни прежней хладнокровности, ни радости от его присутствия. Наоборот, чуть ли не выл, не издавая ни звука. «Что это за эмоция? Мне вообще можно подойти или ты скорбишь по Илье и жалеешь о сделанном?» Ему впервые за десятки лет захотелось получить прямое разрешение что-то сказать, которое не давали. На попытку отшутиться среагировали ещё большей закрытостью. «Обозначь, если нужно сейчас сходить за наручниками. Чтобы ты не сбежал. Признай, что продолжаешь играть со мной. Что лжёшь снова. Иначе я не понимаю, что изменилось и почему». Впрочем, была ли разница? Даже если второй ещё вел игру. Он слишком соскучился, чтобы бороться с собой. Парень не протестовал, когда Арсений расположился рядом. Занесённая над чужой талией рука через секунду вернулась на место не в силах коснуться. Стоило пухлым губам соединиться с его тонкими, мозг выключился, накопленная за годы ненамеренного воздержания страсть вырвалась наружу, однако не встретилась с чем-то ответным. Младший целовал его так, как не делал никто прежде, будто пытался что-то объяснить, и это тоже не имело внятного смысла. От него словно ждали чего-то, что он не мог дать, просили не денег, не внимания, не защиты, а нечто большее. Только вот что? Антон со своими вечными многослойными чувствами годами не укладывался в голове, а тогда вовсе обезоружил попыткой выплеснуть всё и сразу способом, которым остальные люди выплёскивали лишь желание. Это было нечто новое, не испробованное ранее с кем-то другим — как на подобное откликаться? Единственным, что он понял наверняка, стала искренность порыва. Ему не врали, когда перебирали губы своими, когда говорили, когда оседлали, с дурманящей готовностью отдавшись, курили с рук и сквозь сон притянули в объятия с уже знакомыми благодарностью и нежностью. В сознание поселили робкое допущение, что и прежде всё делалось без умысла, что Арсений мог впервые поторопиться с выводами. Что в этот раз хоть кто-то не предаст и молитва, выпущенная в икону не столько через слова, сколько через выстрел, дошла до адресата. Грешник отчаялся достаточно, чтобы дать другому человеку последний шанс именно тогда, когда уже согласился прожить до смерти во лжи. И мысленно, прежде, чем уснуть, пообещал себе не отпустить Антона, даже если ошибся.