Не переключай, в голове моей играй
Мой рай — некрасивая и пошлая музыка
* * *
— Зацени звёзды. Мишель показывает пальцем в небо, мысленно пытается свести какие-нибудь созвездия и глупо улыбается, когда действительно находит несколько знакомых, — те, про которые когда-то рассказывала Лиза, — а потом поскальзывается на ровном месте, чувствует руку на талии и понимает, что её крепко держат, не давая упасть. На секунду в чужих руках Мишель чувствует себя морской водой: такая же податливая и, кажется, вот-вот потечёт между пальцев, превращаясь в лужу на мокром асфальте. — Я б сожгла их, спать мешают. В жёлтом свете фонаря, глаза Кристины кажутся чёрными, мертвыми и не такими привлекательными, как голубые. Мишель с детства не любит тёмные радужки — всегда завидовала Захаровой и не любила свои уродливые, карие. — Злая ты. Одним рывком Мишель ставят на ноги, за что она благодарно кивает. Захарова ничего не отвечает, — просто нечего — переплетает пальцы и тянет вперёд, ко входу в метро. Приходится крепче цепляться за чужую руку, придерживать низ платья и плаща, неловко переступать с ноги на ногу — подошва ботинок слишком сильно скользит. Кристина бросает косые взгляды, цокает при каждом неловком движении и постоянного повторяет: «Давай быстрее». Мишель только шипит что-то про «сама попросила надеть» и начинает идти ещё медленнее — назло подруге. Через несколько бесконечных минут дойти до пункта назначения всё-таки получается. Тяжёлая дверь поддаётся, волосы взъерошивает резкий поток воздуха, в ушах гудит отдалённый свист колёс тормозящего поезда. Кристина резво подходит к кассе, избавляется от мелочи, постоянно проверяет чат с контактом «Кирюха» — на всякий случай — и слушает недовольное бурчание под боком. — Бля-ять, — тянет Мишель, всматриваясь в экран телефона: тушь отпечаталась на нижних веках, тон в некоторых места скатился, появились мерзкие пятна, — зачем я красилась, если всё поплыло? Кристина выдыхает, бросает «пойдём уже» и, схватив подругу за руку, тянет к турникетам. Пара ловких движений, жетоны исчезают, одна из задач уже точно выполнена — доковылять до поганого метро. — И куда нам? — цедит Кристина, всматриваясь в схему метро. — Парнас. — Мы пока с этих дыбов доедем, метро закроется. Захарова вечно чем-то недовольна: постоянно хмурит брови, сжимает челюсти, грубо хватает за руки. Всё это очень раздражает в последние пару дней. — Крис, не начинай, а. Мишель цокает, облокачивается о движущийся поручень эскалатора, показательно утыкается в телефон, включая фронтальную камеру. Пальцами аккуратно стирает чёрные пятна, постукивает по щекам и бурчит что-то про «тяжёлую судьбу женщин». Опять слышится ритмичный бой колёс по рельсам. Кристина всматривается вниз, бросает «наш» и начинает бежать. Прыгает со ступеньки на ступеньку, старается не задеть мужчину, который мирно стоит в ожидании нужного поезда, — безуспешно, всё равно задела — и всё-таки успевает прыгнуть в последний вагон. Мишель реагирует позже. Неловко сбегает следом, чуть ли не спотыкается на последней ступеньке, и в попытке удержать равновесие неловко делает пару шагов вперёд, роняет телефон. Приходится остановиться, проглотить поток красноречия, скрестить пальцы и поднять — цел, можно выдохнуть. Двери поезда закрываются прямо перед лицом со смазанными веснушками. Через стекло видно, что Кристина тихо посмеивается, усаживаясь на свободное место, и начинает что-то печатает. Пара секунд и по станции эхом проносятся громкие стуки колёс. Мишель смотрит на надпись «Улица Дыбенко», понимает, что следующий поезд ждать ещё минут пять, и злостно топает ножкой. Стиснув зубы, начинает тихо проклинать телефон, этот поганый поезд, «мудака-водилу», за то что так мало времени стоит на станциях, и Захарову, за то что слишком быстро бегает. Экран загорается из-за уведомления. Крис 23:42 Встретимся на пересадке Мишель пишет краткое «ага» и зачем-то кивает. Выходит из чата, скучающе начинает листать вниз: общая группа с подругами, в названии которого стоит обычная точка; сообщения от Машки с расспросами о времени возвращения домой; чат с одноклассниками, в котором все сообщения состоят из «что задали», «скиньте ответы» и «первого урока не будет». В какой-то момент взгляд цепляется за «Лисичка» — Мишель даже не сразу понимает, кого могла так ласково и глупо подписать. Мысленно спрашивает: «Кто ты?» В закреплённых сообщениях дата: «15 ноября». В голове ничего не щёлкает, приходится пролистнуть переписку на месяц назад. Всё сразу встаёт на свои места и становится очень стыдно.12 октября
Мишель Гаджиева 01:14
Лиииз, когда у тебя день рождение?
Лисичка 01:14 15 ноября Лисичка 01:15 А что такое? Ты чего не спишь Вообще?Мишель Гаджиева 01:15
Слишком много вопросов :)
Но стыд душит всего лишь несколько секунд. Она же ничего не обещала, ничего не должна и ни в чём не виновата, правда? Кажется, что нужно поздравить. Хотя бы ради приличия. А есть ли смысл? В голове появляется новая порция немых проклятий: себя, этой несуразной наивной Индиго, которая зачем-то доверилась; глупого спора, своей детской нелюбви к проигрышам; Кристины с её «всего один глоток» и нелепого чувства стыда, возникшего с пустого места. Даже казаться начинает, что всё это не с Мишель происходит, — будто внутри живёт надоедливый баламут и обормот, который всячески старается сжечь землю под стопами. В голове невольно начинается активный мыслительный процесс. Почему так получилось и почему она так жалеет и стыдится? Сейчас же всё так, как надо: получилось избавиться от обузы в лице Лизы, наконец-то можно не думать об этом душащем пари, жизнь вернулась в своё привычное, относительно спокойное и ровное русло. Но всё равно кажется, что вся жизнь до сих пор перевёрнута вверх тормашками. У Кристины в голове нет тех самых «тараканов», нет той самой приторной нежности, нет вечной заботы и нудного «заболеешь же». Кристина не читает книжки в обнимку с чаем, Кристина не фыркает и не кашляет, когда Мишель курит; Кристина не будет гасить по-детски похотливый огонь в глазах, не будет сидеть столбом во время обычного поцелуя, не будет содрогаться от каждого случайного прикосновения и не будет требовать внимание — только отдавать. С Кристиной проще, увереннее и, кажется, надёжнее. Но с Лизой, наверное, могло быть лучше. И Мишель сразу же осекается, много раз повторяет мысленно «не могло». А потом понимает, что с Кристиной тоже ничего толком и не связывает, — только странные «мутки». Сжимает челюсти, решает не забивать голову хотя бы сегодня и, отключив устройство, запихивает его в карман. Смысла точно нет. И никогда не было. И он точно никогда не появится.* * *
Куня держит дверь машины, Кира что-то ищет в бардачке, «пара ебаных чертей» во всю о чём-то разговаривает; Рони опять досталась тяжкая ноша — бутылки. Мишель старательно машет ладошкой, чтобы привлечь внимание подруг, тянет за собой Кристину и морщится при каждом резком порыве ветра. Погода отвратная. — Ну наконец-то! — вопит Алиса, как только замечает «голубков». — Вы чё так долго? — Ты такая интересная, — недовольно бурчит Мишель, как только подходит ближе. — Нам добираться сюда минимум час, а тут снег и ночь. — Поезда не ходят почти. Мозги совсем не работают? — цедит Кристина. — Шум, не начинай, — встревает Виолетта. Обстановка накаливается. Видно, что Кристина заметно напрягается. Кажется, ещё чуть-чуть и она опять устроит бессмысленный конфликт. Опять в порыве ударит кого-то, опять получит волну негодований и окончательно потеряет мнимый авторитет — хотя терять почти нечего. — Что я, блять, начинаю? — челюсти сжимаются. Мишель всё это жутко не нравится — разлады в их маленьком, шумном и совсем нескромном коллективе до добра ни разу не доводили и всегда превращались в незамысловатую войну без особых стратегий. Два года назад, когда абсолютно все переругались, компании объявили выговор, потому что каждой обиженной очень хотелось невинно отомстить: всего лишь были прорезаны рюкзаки друг друга, несколько тетрадок оказались в мусорке, на коже были видны маленькие синяки, на паре лиц красовались ссадины, у нескольких были выдраны клочки волос и разбиты губы; а пенал Малышенко, который, кажется, пережил абсолютно всё, успешно ретировался из кабинета в открытое окошко третьего этажа и попал в голову крикливого учителя физкультуры — заслужил. Повторять что-то подобное совсем не хочется. Поэтому Мишель берёт Кристину за локоть, тянет чуть ближе и тихо говорит: — Пожалуйста, успокойся. И это, на удивление, работает: Кристина замолкает, поджимает губы, складывает руки на груди и молча буравит подруг взглядом. Виолетта открывает рот, чтобы выдать какой-то «остроумный» комментарий, но не успевает — Кира резко хлопает дверью, рукой показывает в сторону дома и, закрыв машину, бросает ключи в карман чёрных джинсов. Малышенко этот едкий ответ послушно проглатывает — потом он обязательно пригодится в какой-нибудь ссоре — и молча плетётся в нужном направлении. В окнах второго этажа горит свет, мелькают головы: люди, шатаясь, проходят из комнаты в комнату, не церемонясь раскуривают сигареты по углам и открывают форточки, впуская ледяной ветер в дом; а особенно приличные кадры тащат куртки с пола, не смотрят чьи они и вываливаются из дома, нагло пихая новых «клиентов». Стоит двери хлопнуть, из какой-то комнаты выходит парень: тёмные кудрявые волосы взъерошены, пряди спадают на серые глаза, улыбка до ушей, кажется, перманентная — лучезарная, выглядит слишком идеально и хорошо дополняет пропорциональное лицо. Заметив Киру, он сразу же ближе подходит и протягивает ладонь — очень хочет поздороваться. — О, Кирюха! — О, Санёк, — чужую кисть обхватыет, сжимает посильнее и дружелюбную улыбку натягивает. — Поухаживаешь за ними? — Конечно, будем спаивать. Кира успевает только брови нахмурить, как сзади слышится недовольный возглас Виолетты: — Кто эту хуйню включил? — Щас накидаешься и побежишь танцевать под эту хуйню, — Рони тихо посмеивается, пытается развязать шарф и фыркает, когда у неё это не получается. Медведева чужую неловкость замечает. Поднимает бутылки, поставленные Вербицкой на пол, сплавляет на парня и переключается обратно на подруг. Стягивает с плеч Рони куртку, ловким движением развязывает шарф, пихает в рукав и бросает в угол — утром обязательно не найдут какую-то из вещей. Мишель скидывает плащ, остаётся в олимпийке и старается расшнуровать ботинки; но через пару секунд решает, что дураками закон писан, и лучше будет щеголять по дому в них — хуже всё равно не сделает, да и никто, кроме неё, блистать своими манерами даже не пытался. — Давайте выпьем, познакомимся. «Санёк» снова подаёт голос, как только вся компания избавляется от верхней одежды. Продолжает лучезарно улыбаться и кивает в сторону комнаты, из которой громыхает некрасивая и пошлая музыка. — Спорим, что я перепью Мишель? — сразу же выдаёт Алиса. — Не спорим, — Мишель поджимает губы, складывает руки на груди и отрицательно качает головой. — Я прошлый раз только по рассказам помню. Киру на улыбку пробивает — очень быстро они освоились. И, пропустив компанию вперёд, перекладывает телефон в передний карман джинсов, медленно плетётся за подругами, в очередной раз пересчитывая их по головам — пять. Пьяные туши людей разных возрастных категорий заполняют помещение, дёргаются под басы какой-то песни, поглощают не только алкоголь в бешеных количествах; некоторые уже лежат на диване, в углах, мирно спят и, кажется, по-настоящему кайфуют от этого. Пролезть между кучи пьяных тел — людьми назвать их язык никогда не повернётся — тяжело, но возможно. Двадцать бесконечных секунд, пару тройку знакомых лиц и кивков в знак приветствия, несколько случайных, слабых ударов чужих локтей по рёбрам и цель выполнена: дойти до «центра» дома, стены которого чуть ли не дрожат от уродливой музыки. На отдельном столе, возле которого концентрация пьяного сброда зашкаливает, стоит алкоголь на любой вкус и цвет. Киру интересует пиво — за рулём, больше вливать в себя пока не собирается. Взбалмошные подружки, главная цель которых, видимо, забыть своё имя, сразу же тянутся к бутылкам, разливают алкоголь по пластиковым стаканчикам, и уже во всю о чём-то разговаривают. Виолетта, несмотря на свой протест, качает головой в такт песне, по-дурацки широко улыбается и шутит какие-то глупые, похабные шутки. Интересно, чем это кончится? — Кира, алё, — Алиса щёлкает пальцами перед лицом, протягивает стакан. — А домой вы как поедете?* * *
Кира поднимается на второй этаж — все подруги разбежались по углам, делать нечего. Через приоткрытую дверь одной из комнат виден выход на балкон — идеальное место, чтобы спрятаться от отвратительной музыки, провести вечер в компании банки пива и, возможно, какой-нибудь пьяной разговорчивой девчонки, у которой обязательно будет глубокий и интересный внутренний мир, — избитая классика жанра. И она не промахивается. На деревянной тумбе сидит какая-то незнакомая девушка: правая нога заброшена на левую и мирно покачивается; в руке какая-то дешёвая сигарета, взгляд уставлен в открытое окно, на плечах рассыпаны чёрные волосы; под глазами чёрные пятна — прямо как у панды; короткая чёрная юбка не доходит до колен, на белой футболке видны мокрые пятна. Стоит двери тихо проскрипеть, девушка поворачивается на шум, с интересом рассматривает Киру и, затянувшись, начинает говорить сиплым голосом: — О, приветик, — девушка стряхивает пепел прямо на ковёр и через пару секунд добавляет: — Ксюша. — Ага, привет. Кире эта Ксюша странной кажется, потрепанной — скорее всего рассталась с каким-то парнем, который в её глазах был настоящим ангелом, сошедшим с небес только ради неё. Интересно, когда до таких умалишённых девиц дойдёт, что ангелов не бывает? — Есть закурить? — хрипит Кира, щёлкая ушком на банке. Ксюша кивает, берёт с подоконника потёртую пачку, протягивает новой знакомой и с неподдельным интересом буквально сверлит взглядом: с глаз на губы, с губ на плечи, с плеч на ботинки. И под этим взглядом Кира невольно ёжится. Но пачку из рук всё-таки забирает, ставит банку на подоконник и, найдя зажигалку, прикуривает; а после первой затяжки мысленно даёт девушке торжественное звание: «стерва». — Ты здесь откуда вообще? — прерывает молчание, заводя в тупик. — В смысле? — Ну, что делать здесь собиралась? — Точно не отвечать на твои вопросы. И новоиспечённая знакомая сразу же замолкает, по второму кругу проходится своим надменным взглядом, — начинает раздражать — а после странно ухмыляется и снова открывает рот, выдавливает из себа звуки, похожие на слова. Этим напрягает ещё сильнее. — Не отвечай, — глаза показательно закатывает и плечами жмёт — эта наигранность и попытки сделать жестикуляцию манерной выглядят слишком нелепо. Кира ничего не отвечает. Только хватает сигарету зубами, отдаёт пачку, следом тащит холодную банку с подоконника, садится на мягкий ковер и упирается спиной об стену. Едкий дым сильно бьёт по горлу и отвратительно горчит. Кажется, на пачке было написано «Донской табак» — впервые видит человека младше сорока, курящего эту дрянь. Теперь эта Ксюша кажется ещё более странной. Окурок летит в открытое окошко. Спина сгибается, локти упираются в колено, ладошки складывают в «замок» и подпирают им щёку — и она снова сверлит взглядом. — Хватит смотреть, — цедит Кира, делая глоток. — Законом запрещено? — Кабину сносить запрещено, боюсь не удержаться, — пепел падает на ковёр. Слышится тихая усмешка. Боковым зрением видит: ноги меняются местами, теперь левая лежит на правой и плавно покачивается. Эта надменность раздражает, идёт в разрез с мокрыми пятнами на одежде, заплаканным опухшим лицом и никак не укладывается в голове. — Боюсь, боюсь, — эта напыщенность выводит из себя. Кира хмыкает, отворачивается и уже начинает жалеть о решении сунуться на этот проклятый балкон. Прохладно, под боком жужжит это непонятное создание — отвратительно. — Давай поговори? Мне скучно-о, — и всё-таки она самая настоящая, чрезмерно навязчивая, напыщенная стерва. — Говори.* * *
Кира жадно впивается в пухлые губы: чувствуется горечь дешёвого табака, вкус выпитого до этого алкоголя и какая-то помада. Руки оказываются за чужой спиной, прокрадываются под футболку. Пальцы цепляются за застёжку белья, поддевают, но расстегнуть никак не получается. Ксюша отстраняется, убирает чужие руки и еле сдерживает смешки. Уголки губ, несмотря на сильные старания, всё-таки приподнимаются вверх: с виду грубая и бесцеремонная девушка не может справиться с обычным бюстгальтером — полный разрыв шаблона. — Если бы знала, что буду с кем-то трахаться, нацепила бы другое бельё. Девушка невинно хлопает ресницами, по-дурацки едко улыбается. Ощущение, что она самым наглейшим образом насмехается, — раздражает. — Да похуй мне на твоё белье, — шипит Кира, — всё равно снимать. — Так сними. Зелёные глазки, кажется, начинают искриться. В них разгорается тот самый азарт — и не скажешь, что пару часов назад эта несчастная пережила расставание, о котором тараторила последние минут сорок, перед тем как сказать спросить, был ли у Медведевой когда-либо «опыт» с девушкой. Кира стоит столбом пару секунд. Ксюша фыркает, хватает низ футболки, одним резким движением стягивает и роняет на пол. Руки ловко избавляется от верха белья, показательно машут им пару секунд перед карими Киры и роняют вслед за одеждой. — Учись, студент. Ксюша посмеивается тихо, — ощущение, что Киру как маленькую нелепую девочку воспринимает, — но затыкается, как только Медведева снимает кофту и обжигает дыханием нежную кожу. Грязный язык ползёт по «исключительной» шее — таких в мире миллиарды, но люди до сих пор свято верят в то, что они особенные и «те самые», вокруг которых вертится мир. Только тонкая душевная организация и слезливые истории о ужасной несправедливой жизни никого не интересуют. Мокрый след идёт вниз, задерживается в области грудной клетки; а после слабый укус и недовольное шипение. В голове появляется «галочка»: такое ей не нравится. Невольно вспоминается девочка с пепельным «кропом». И Кира в тысячный раз корит себя за возможность думать. Ладони слабо давят на плечи, заставляют дурочку с зелёными глазами упереться спиной об стену. Пара намекающих прикосновений в области бёдер — ноги послушно раздвигают. Ощущение, что они — два персонажа, которых нагло списал с произведений Буковски какой-то графоман. Такие же неправильные, такие же грязно-реалистичные, такие же «корявые» — точно почерк ребёнка, что только научился составлять буквы в простые слова из двух слогов. Кира наклоняется, аккуратно проводит языком по внутренней стороне бедра и следит за реакцией: щёки постепенно краснеют, нижняя губа закусана; но уголки всё равно подняты вверх — эта непонятная надменность с примесью показательного дружелюбия раздражает. Если они и вправду просто корявые персонажи, то Медведева будет писать свою историю самостоятельно — чем она хуже какого-то там графомана или писателя? Пальцы отодвигают бельё, язык нагло скользит между губ. Вдохи становятся громче, слышатся реже, выдохи, кажется, вообще отсутствуют — дыхание постепенно сбивается. Есенин писал последние строки кровью — она напишет слюной. На макушку приземляется рука, пальцы пробираются в волосы и тянут ближе. Кира на секунду отстраняется, бросает «не трогай»; и сразу же кладёт ладонь на бедро, с силой сжимает — вдох. В голове проскальзывают сравнения: Юле тоже не нравились укусы, Юля тоже забывала выдыхать… И Кира сразу же осекается. Решает, что всё это не важно, посылает воспоминания с Юлей подальше — куда-то в глубь сознания — и продолжает старательно прятать своё одиночество во влажном влагалище — так лучше, проще и, кажется, надёжнее. Интересно, она тоже чувствует кожей, что всё происходящее — это жуткая, но, кажется, такая нужная обеим грязь? Кира знает, зачем это нужно ей. Но в голове не укладывается: почему такая стервозная дама с едкими зелёными глазами и вечной ехидной улыбкой, сейчас настолько чувствительная и нежная? В какой-то момент Кира останавливается и под наполненный непониманием взгляд чуть выпрямляется. Ксюша, кажется, сейчас начнёт по-детски дуть губы, сложит ручки на груди и будет причитать что-то о нечестности и несправедливости. Но выпустить внутреннего ребёнка наружу она просто не успевает: два пальца бесцеремонно толкаются внутрь, заставляют распахнуть глаза шире, дёрнуться вперёд и громко вдохнуть. Ладони приземляются на плечи, с силой сжимают; короткие ногти впиваются в кожу, чуть съезжают вниз и оставляют красные полосы — Кире нравится. Хочется заставить её кричать, царапать спину — так, чтобы достать до сердца, — и попросту забыть, что всё ещё любит… Осечка. Никого она не любит. Но Кира до сих пор помнит, что её маленькая Юля очень любила большие жёлтые цветы — подсолнухи. Про это тоже очень хочется забыть. Но маленький букетик из восьми штучек слишком плотно засел в памяти и, кажется, пустил корни, которые не получается вырвать последние полтора года. И снова осечка — она постоянно думает не о том. Несколько грубых толчков — ногти сильнее царапают спину, лоб утыкается в плечо, длинные чёрные рассыпаются по хрупким плечам. Скорее всего эту неправильность чувствует только Кира — иначе непонятно, почему бёдра настолько старательно двигаются навстречу. Они знают друг о друге ровным счётом ничего: только имена и слезливая история о торчащем «уёбке». Если повезёт, то они больше никогда не встретятся, и забудут, как об отвратительном сне; но на одну ночь они самые родные и близкие — всего на одну, пока первые лучи утреннего солнца не начнут биться в окна и слепить. Холодный ветер резко завывает, открывает окно шире и заставляет толпы мурашек забраться под кожу — Кире не нравится. Поэтому на секунду останавливается, свободной рукой толкает раму, заставляя с хлопком закрыться. — Спасибо, — хрипит Ксюша. И пальцы снова начинают двигаться, постоянно меняя темп: то очень резко, быстро — заставляют чуть ли не кричать; то плавно, слишком медленно — раздражает. Карие цепляются за зелёные — диаметр зрачков слишком большой. И внутри начинают бушевать отвратительно-тёплые воспоминания с лёгкой примесью тоски. А потом вспоминаются холодные ладони, стеклянные глаза, смотрящие в потолок потасканной квартиры какого-то общего знакомого, и шприц, лежащий… Осечка. Не о том думает. Самоуверенная девчонка, эго которой заполняет комнату и перекрывает доступ к кислороду, наконец-то выдыхает; откидывает голову, прикрывает глаза и напрягается. Ладони отлипают от спины, плотно упираются в тумбу; колени начинают подрагивать, спина чуть прогибается. А через пару секунд и пару решающих толчков слышится тихий стон, тело расслабляется и начинает напоминать пластилин: такое же чувствительное к прикосновениям рук. Кира наклоняется, выдыхает прямо на ухо, заставляя кучу мурашек забраться под кожу чужих рук, и шепчет: — Пора меняться местами, кисунь.* * *
Появляется стойкое ощущение, что Мишель сейчас не в том месте, не в то время и не с теми людьми: все вокруг танцуют, пьют и веселятся, а она сидит одна на этом диване. Подруги разбежались по парам, никого не видно — только пьяную в стельку Захарову, что обжимается с кем-то в дальнем углу. И даже становится немного обидно; но самую малость, совсем чуть-чуть. Ноги поджаты, подошвы ботинок пачкают ткань дивана, в ладошках пустой стаканчик и телефон. Мишель выдыхает, отправляет сообщение и сразу же прячет устройство в карман олимпийки — страшно. И вообще непонятно, почему она решила написать, — кажется, что уже давно нужно заблокировать, и жить своей жизнью. И ещё больше непонятно, почему до сих пор не заблокировали её, — неужели всё ещё на что-то надеется или просто забыла? И даже непонятно, какой вариант хуже. Взгляд прыгает с головы на голову и цепляется за силуэты незнакомцев: какой-то парень дёргается в такт музыке и держит руку, с огромным шрамом, на талии какой-то худенькой девушки; какой-то блюститель порядка собирает пустые бутылки по углам и аккуратненько, в идеальные ровные рядки, ставит на краю стола; несколько подростков, кажется, под чем-то сидят на полу, дрожат в конвульсиях и странно улыбаются; девочка, лет пятнадцати, сидит на коленях рослого парня — мерзость. На плечо неожиданно приземляется чья-то рука, диван резко проминается, Мишель резко поворачивается и видит: рядом усаживается какой-то парень. Машет рукой в знак приветствия, протягивает стакан с чем-то и поправляет волосы, спадающие на глаза. Гаджиева чуть тупит взгляд, а после боязливо отодвигается в сторону и слышит: — Бери, не боись. Отвертка, — тон повышен, разобрать сказанное трудно из-за музыки; но всё-таки возможно. Мишель всматривается в карие, в содержимое пластиковой ёмкости; а после всё-таки кивает, забирает стакан, принюхивается — ничего кроме запаха спирта не чувствует — и всё-таки делает несколько глотков: ничего необычного, сладость мешается с горечью и приятно согревает горло. — У тебя самая красивая мордашка здесь. Чего не танцуешь, одна сидишь? — Музыка ужасная. В ответ понимающий кивок. Он с интересом осматривается вокруг; но постоянно косится на стакан в чужой руке и считает количество глотков. Что ему надо вообще? — Друзья кинули и разбежались? — попал. Мишель закусывает нижнюю губу, неловко отводит взгляд в сторону и слабо, еле заметно, кивает — признавать его правоту вслух нет ни малейшего желания. И парень, увидев это, понимающе выдыхает, машет головой вверх-вниз, опять смотрит вокруг и молчит секунд пятнадцать — или сорок? Некая шкала неловкости зашкаливает. Мишель поджимает губы, буравит взглядом нового знакомого: прямой нос, большие глаза, тонкие губы, острые черты лица — странный набор. — Социум похож на стог иголок, согласись, — снова резко прерывает молчание и вводит в ступор. — Чего? — брови поднимаются, глаза щурятся в попытке уловить выражение чужой рожицы. — Каждая иголочка жалит и делает больно, — губы снова расплываются в странной и, кажется, чересчур доброй улыбке, — но обязательно найдётся мягкая соломенка, которой достаётся больше всего. — По-моему там наоборот должно быть. Мишель не понимает суть и искать её не хочет. Поэтому сдаётся и просто фыркает. Решает не придавать особое значения «глубоким» высказываниям этого безобидного чудака и продолжает постепенно опустошать стакан. Сегодня разрешено всё, кроме давящих мыслей — суббота. И, если так подумать, то смысла и той самой потерянной сути ни в чём нет. Стоит посмотреть на жизнь под другим углом — без излишней глупой лирики — и суть бытия сразу становится понятной: в этой замысловатой «игре» билеты только в один конец, после которого ничего не останется. Так зачем заставлять себя делать всё «правильно» и постоянно думать? А кто вообще придумал эти глупые правила, посмел поставить рамки «хорошо» или «плохо», разделил мир на «чёрное» и «белое» и поделил общество на «тварь дрожащая» и «право имеете»? И сразу же вспоминается глупая фраза, когда-то давно брошенная отцом: «Чёрно-белые только зебры, старые фильмы и фотографии на могильных памятниках; а люди, не заходящие за грань насилия, — нейтральные и серые». И Мишель решает: он прав. — Как тебя зовут вообще? Мишель выдёргивают из потока бессвязных, но, кажется, довольно осознанных мыслей. Ощущение, что последние несколько секунд тянулись вечность. — Мишель, а тебя? — Называй меня как хочешь, Мишель, — уголки губ поднимаются ещё выше. — Тебе идёт. — Что идёт? Голубые упираются в жидкость на дне, рассматривают кривое отражение. И опять становится стыдно за то, что так не повезло с «мордашкой». — Имя твоё. И весь этот разговор кажется неправильным, очень странным. Мишель молчит, старается переварить и обдумать — не получается. Музыка начинает казаться слишком громкой, температура воздуха слишком высокой. Пластиковый стаканчик начинает хрустеть — ладонь слишком сильно сжимает. — Чем вообще по жизни занимаешься? — очередной глупый вопрос. — Ничем. И всё равно, несмотря на решение не придавать значение, какую-то цель и смысл в этом диалоге найти хочется — совсем не получается. В голове щёлкает: а зачем искать, если смысла нет ни в чём? Мишель решает: раз уж сегодня ей приходится находиться поодаль от подруг, то почему бы не просто не обзавестись новым, возможно, приятным знакомством? — А ты? Парень начинает что-то говорить. Предложения слышно обрывками, суть приходится додумывать, по каким-то словам, вырванным из контекста. Через секунд двадцать красноречивого монолога становится понятно: он, вроде бы, учится на юриста и занимается музыкой — ничего интересного. Лицо обычное: вытянутое, с острым подбородком и горбатым носом — ничего примечательного. Виски начинает чуть колоть, ладони становятся чересчур горячими, веки кажутся какими-то тяжёлыми — слишком душно, клонит в сон, хочется выйти куда-нибудь и проветриться. — Тебе плохо? Ощущение, что он читает мысли. И внутри всё как-то странно сжимается, голова болит всё больше и больше, будто вот-вот расколется на половинки. — Душно просто, — мямлит, неловко отводит взгляд и начинает рассматривать паркет. Парень кивает, резко встаёт и протягивает ладонь. Мишель дёргается, поднимает взгляд и ничего не понимает. — Давай отойдём? Подышишь, в себя придёшь. Принять руку помощи от незнакомца с добрыми глазами и странной улыбкой? Звучит как история знакомства в каком-нибудь романе, которые раньше читала мама. — Давай. В маминых романах ничего плохого не было. Сейчас тоже не будет — что вообще может случиться?* * *
Парень закрывает дверь на замок и говорит что-то непонятное: — Веришь в то, что конец света может наступить из-за кометы «Галлея»? Странная ухмылка настораживает. Он подходит ближе, кладёт руку на горячую щёку и медленно, мягко, почти невесомо поглаживает кожу большим пальцем. — Что? — разобрать сказанное не получается. В горле почему-то появляется ком. Мишель хлопает ресницами, пытается сфокусировать взгляд на чужом лице — не получается. В помещении очень душно. Начинает чувствоваться ритмичная пульсация в висках. Гаджиева начинает мысленно считать, как учили на уроках медицинской подготовки: «Тук-тук, один» Парень заглядывает в голубые глаза, кажется, ещё сильнее ухмыляется. Наклоняется, показательно выдыхает, обжигая ухо, и шепчет: — Комета Галлея может столкнуться с Землёй. «Тук-тук, двенадцать» — прошло секунд десять. Пульс точно выше нормы. Кажется, что ноги сделаны из ваты, а на плечи повесили рюкзачок с несколькими кирпичами внутри — держать равновесие очень тяжело. В один момент ладони грубо хватают запястья, сжимают настолько сильно, что появляется стойкая уверенность: ещё чуть-чуть и кости треснут. Руки тянут в сторону, равновесие теряется, тело невольно падает на кровать. Липкий страх поглощает моментально. Конечности не слушаются, не получается даже пискнуть. Под кожу заползают толпы мурашек. Хочется выть от собственной беспомощности и животного ужаса, блуждающего из стороны в сторону, где-то внутри. Сердце бьётся быстрее. Колени и кончики пальцев начинают подрагивать, в голове ни одной стоящей мысли — пусто. Чужое дыхание обжигает шею. Грубые ладони поднимают запястья над головой, вжимают в кровать. Парень садится на хрупкие бёдра. Пошевелиться невозможно. Мишель жмурится, пытается дёргать ногами и брыкаться — не получается. Ладони покрывает холодный пот, тело словно парализовало, внутри всё горит то ли от алкоголя, то ли от осознания происходящего. За дверью слышится музыка, пьяные крики. В комнате намного тише: есть только тиканье часов в углу комнаты, часовая стрелка которых показывает на четыре и шепот: «Ты похожа на бога». Мишель ничего не понимает. Слышится смешок. Кажется, невинный девичий страх доставляет ему истинное удовольствие. Кровать скрипит при каждом резком движении. Ком из горла перешёл в грудь. Дышать получается с трудом. Рваные короткие вдохи, почти полное отсутствие выдохов. Парень одной рукой продолжает держать запястья, другой стягивает футболку. На плече виднеется татуировка: распятый Иисус. Мерзость. В носу начинает колоть, глаза жжёт. Дыхание сбивается в край, делать вдохи не получается. Руки меняются местами: теперь другая сжимает кости. Свободная ладонь комкает вещь, бросает на пол; а после оказывается на чужой шее, чуть давит и медленно скользит по коже вниз. Каждое прикосновение кажется липким, отвратительным и запоминается намного ярче обычного. Ощущение, что по телу нахально разгуливает не одна ладонь, а все десять. Хочется кричать и бежать — не получается. На щеках чувствуются мокрые дорожки, начинает болеть горло. — Позволь мне стереть с тебя макияж, — сейчас в его тихом и монотонном голосе только насмешка и желчь. Внутри всё сжимается. Чужие пальцы размазывают тушь по щекам, мешают со слезами, втирают в нежную кожу щёк, смазывают веснушки. Парень показательно поджимает губы, разочарованно выдыхает: — А я думал, что они настоящие. Лицо надоедает быстро — больше интересует тело. Язычок молнии резко дёргают вниз, олимпийку чуть спускают с плеч. Одну из лямок платья нагло стягивают. Ногти впиваются в нежную, мягкую кожу плеча. Мишель хочется шипеть — не получается. Опаляющее дыхание чувствуется на шее. Кожу нагло сжимают зубами. Голос резко возвращается, получается крикнуть что-то неразборчивое, но всё равно слишком тихо — никто не услышит, музыку перекричать не получится. Шевелиться не получается — туша, сидящая на ногах, и крепкая хватка напоминают о себе, сковывая движения. Сил совсем нет. Ощущение, что их незаметно стащили, как только она переступила порог этой комнаты, и оставили лишь полуживую оболочку. Перед глазами всё плывёт, по телу проходится очередная волна неприятной дрожи. В голове проносится: «Профессионал». И от этого осознания становится ещё страшнее. Мишель боится закрывать глаза, почти не моргает. Кажется, это задорит ещё больше: он отрывается от шеи, скалится. Рука резко опускается намного ниже, задирает платье. Фаланги проходятся по впалому животу, царапают. Отвратный прикосновения идут вниз, цепляют резинку белья, стягивают вниз. Это конец. Шершавые пальцы нагло толкаются внутрь, заставляют морщиться и жадно глотать воздух. Ещё немного и кислород пропадёт. Что для первого будет конец — для второго начало. И от этого осознания новые мокрые дорожки на щеках появляются намного быстрее, тушь ещё сильнее попадет в глаза, по комнате приносятся всхлипы, кончик носа начинает дёргаться — прямо как у загнанного в угол зайчика.* * *
Солнышко начинает подниматься из-за горизонта, музыка становится тише, трезвых не остаётся — пора домой. Кира тихо смеётся над подружками, которых ночь заметно потрепала. Кристина с трудом сдерживает рвотные позывы, постоянно норовит упасть и засыпает, как только попадает в машину. Виолетта, как всегда, «правила» нагло проигнорировала: во всю странно жестикулирует руками и о чём-то говорит с несчастной сонной Вероникой; а потом начинает жадно глотать воздух, дрожать и реветь со словами «я умру» — нервная система не выдерживает. Интересно, чем на этот раз? — Вроде все, — подытоживает Алиса, как только Малышенко успокаивается, оказывается в машине и засыпает. — Слава богу. Дверь машины захлопывается и Кира решает пересчитать — на всякий случай. Карие пробегаются по подругам, пересчитывают по головам: Рони, Куня, Шума, Вилка — четыре. Было пять. — Мишель, блять, потерялась, — шипит Кира. Алиса недовольно выдыхает: опять возвращаться и искать пьяную тушу по всему дому. Поворачивается к Рони, недовольным взглядом показывает на спящих подруг и просит присмотреть за ними — в ответ краткое «хорошо». — Пойдём, — бросает Кира. Снова протоптанная дорожка, снова хлопок двери, снова приглушённые голоса где-то в глубине дома, снова встречает куча вещей в углу. Музыка на этот раз отсутствует. Сразу было принято решение разделиться, чтобы быстрее найти пропажу и мирно развести всех по домам. Алисе и Рони ещё в метро трястись — хочется искренне их пожалеть. Бродить из комнаты в комнату, как неприкаянный ребёнок, которого на произвол судьбы бросила мама со словами «займи очередь, я молоко возьму», — перспектива отвратительная. Но негодования приходится глотать — не бросит же она подругу, видимо пьяную в стельку, на произвол судьбы. Найти Мишель совсем не получается. Кира готова на стенку лезть: с ней могло произойти абсолютно что угодно — это же Мишель. Очередная дверь приоткрывается: главные голодающие этой «тусовки» собрались на кухне, мирно курят какие-то самокрутки, опустошают чужой холодильник и громко смеются над чем-то. Среди кучи незнакомых лиц найти блондинистую макушку не получается. Лестница скрипит при каждом шаге. Слышно, что Алиса бродит на первом этаже и очень громко проклинает Мишель. За ещё одной дверью прячется маленькая спальня — до этого она точно была закрыта на замок. Скрип, большая кровать, маленькая прикроватная тумба, настенные часы, большой ковёр. И Мишель. Потрёпанная, почти раздетая, лежит на скомканном одеяле и слабо дышит — кажется, спит. Платье чуть порвано, бельё валяется на полу и всё это в странных, мокрых пятнах; на щеках чёрные разводы — без жалости на эту картину беспомощности не взглянешь. Всё слишком очевидно. В ладошках сразу появляется телефон, контакту «Куня» отправляют сообщение с просьбой прийти в эту комнатушку в углу второго этажа. Кира пихает телефон в карман, проходит внутрь, к кровати. Старается привести Мишель в, насколько это возможно, адекватный вид — получается плохо. Становится странно и непонятно, слишком беспокойно. Сложно представить, что чувствует человек, который подвергается насилию — сексуальному тем более. Страх? Боль? Отвращение к себе или к людям? Точного ответа нет. За спиной скрипит пол, слышится голос подруги, Медведева машинально оборачивается. — Кир, ну… И Алиса замолкает. Стоит в проходе пару секунд, таращится на подруг, часто-часто моргает и явно ждёт хоть каких-нибудь объяснений. — Какой-то мудак накачал чем-то и выебал, — кратко поясняет Кира, поднимая Гаджиеву на руки. — А если залетела? — пугливо спрашивает Куняшова. — Пиздец.