Я очень устал,
мне хочется спать
* * *
Из-за резкого «я не пила» на всю квартиру, громкого грохота падающих кроссовок у входной двери и тихих матов Маша двери приоткрывает, голову высовывает из комнаты, Лиза замечает на лице гримасу явного испуга и она тихо шепчет: — Что случилось? — Всё нормально, Маш. Носки неприятно трут костяшки пальцев — натянуть обувь на ноги в спешке очень сложно. Хочется убежать отсюда как можно дальше и скорее. Казалось, что ничего страшного в разговоре нет, — мягкие черты лица и россыпь веснушек успокоят. Но они не помогают — слишком много мыслей, не снятых с языка, разом давят. Куртку на ходу натягивает, ключ, оставленный в замке, прокручивает два раза. Дверью не хлопает и даже до конца не закрывает. Лиза в спешке сбегает по лестнице, прыгает через ступеньки, громко топает ногами по бетонному полу, пачкает ладони пыльными перилами, плечом толкает железную дверь, заставляя ту влететь в стену. Ей никогда не было так жаль, что она принципиально не пьёт, не курит и никогда никого не бьёт — так было бы намного проще. Впервые за огромный промежуток времени хочется вернуться на ненавистные тренировки, чтобы злость всю свою «гуманно» выплеснуть куда-то. Или хотя бы остаться под подъездом на пару часов, встретить Захарову, схватить за капюшон куртки и заставить её недовольно скулить от боли, возвращая должок недельной давности. Зачем вообще время тратила на каратэ, если всё равно бьют, когда и кто угодно? Кристине бы очень пошли синяки, ссадины или несколько переломанных конечностей — идеально под образ агрессивной уличной псины со злыми глазами. А ещё очень сильно хочется многое сказать Мишель. Уколоть посильнее, выражая всё недовольство хотя бы словами. Внутри всё горит и кажется, что этот огонь потушить не получится, сколько ни старайся. Но Лиза даже избавиться от этого негатива не может — всю жизнь учили по-другому и постоянно в голову вбивали, что это неправильно. «Всё можно решить словами и без насилия» — слова матери гулом в ушах стоят и ещё большую злость вызывают. Если всё можно решить словами и без насилия, то почему её никогда не слушают? Просьбы не трогать новые тетради, отвратительный липкий страх перед одноклассницами, которые смотрят, как хищники на кролика — тогда никто не слушал. А ещё хуже и страшнее были крики родителей из соседней комнаты, вопли про пугающее детский разум слово на букву «р», звуки бьющейся посуды — обычная «бытовуха». Самое страшное во всём этом ночном кошмаре, из которого ребёнку выбраться невозможно, — скулёж матери, забившейся в угол, и глухой звук, который до сих пор стоит в ушах. Его невозможно повторить или сравнить с чем-то — кулаки, бьющие по позвоночнику со зверской силой, навсегда оставили свой отпечаток в памяти. Больнее всего было, когда стало понятно: эта вакханалия не закончится, сколько бы ты ни просил; потому что «папочке» плевать на визги пугливой дочери. Навсегда хочется забыть эти по-пьяному пустые, чёрные, смотрящие в никуда глаза — такие были только у него; грубые большие ладони, которые наутро с лёгкостью хватали за запястья и тянули, заключая в объятия; хриплый голос, которым вечером на повышенных тонах он произносил кучу незнакомых плохих слов, а после шептал тихо, чтобы только Лизе было слышно: «Прости, Лизонька, я же люблю тебя больше всех». Не любил. Одно из самых приятных событий за те года — это переезд в квартиру покойной бабушки, от пьющего отца подальше. И, как бы не было страшно признавать, больше всего за тот год порадовало известие о том, что отца больше нет. Тогда никто её не слушал, все игнорировали мольбы о помощи. И сейчас всем плевать на её желания — и Мишель, и Кристине. Лизу никто о её ненужном мнении не спрашивал. — Сука, — голос очень сильно дрожит. Стиснув зубы, лямку рюкзака сжимает как можно сильнее. Ногти впиваются в ладонь, оставляя жгучий след. Но эти следы всё равно обжигают не так сильно, как кипящая в крови злость и чужие горячие ладони. В глазах слёзы стоят, которые показывать самой себе страшно. Воздух глотать всё сложнее — что-то между панической атакой и приступом астмы. Но проблем со здоровьем у Лизы никогда не было и быть не может — максимум боли в суставах. На улице дышать чуть легче, чем на кухне Мишель, но всё равно тяжелее обычного. Небо тучами затягивает. Ощущение, что ноябрь опомнился и решил: осень — лучшее время для отвратительных холодных дождей. Холодный ветер дует прямо в лицо, стараясь стянуть капюшон с макушки. Характерный звук редких капель, разбивающихся о плащевую ткань, добивает — слёзы с концами глаза заполняют, перестают держаться на ресницах. Очень больно и обидно. Обидно и больно, потому что она доверяла не тому человеку; опять. Если на одни и те же грабли наступают только дураки, то Лиза — самый глупый человек в мире. Доверяла отцу, который говорил, что любит сильно-сильно и не оставит никогда. Только он никогда не любил. И всё-таки оставил, да настолько старательно, что до него не доберешься и за обиды не отомстишь, — максимум чётное количество искусственных цветочков на бугорок земли положишь и сигарету у рюмки на памятнике оставишь. Про покойников плохо не говорят, поэтому Лиза на все вопросы отвечает: «Он пропал после моего рождения». Доверяла тренеру, который, казалось, отца заменял долгое время. Только даже со «вторым отцом» не повезло: от воспоминаний о шершавых ладонях, нагло разгуливающих по телу невинной девочки, становится тошно. И всё равно, не учась на ошибках, доверилась Мишель, которая как игрушку ненужную выбросила, без стыда и совести — ей же даже жаль не было. А ещё пугает сильно, что этим отвратительным доверием обладает Идея. Зачем вообще нужно было её к себе подпускать, если она рано или поздно сделает что-то не так? Только она, в отличие от Мишель, ужалить может намного больнее и сильнее — ближе подобралась и роднее кажется. Обвинить всех хочется: Кристину, которая лежала на том же месте, где всего неделю назад просыпалась Лиза; Идею за то, что на мысль с этим нелепым признанием подтолкнула; мать за то, что такое мерзкое наивное отродье вырастила и воспитала; Мишель обвинять получается плохо, хотя желание неимоверное. Дождь идёт косо, попадая прямо в лицо. Капли барабанят по капюшону всё сильнее, рюкзак мокнет насквозь, в кроссовках начинает хлюпать вода. Было бы хорошо после дождя этого заболеть и неделю учёбы пропустить — не придётся видеть и слышать. Домой хочется дойти поскорее: там тепло, сухо и есть мягкая кровать, на которую можно наконец-то лечь в одиночестве, и развалиться на всю площадь, не деля с Идеей напополам. Небо накрывает ливнем, будто скатертью, редкие ветки тихо хрустят под подошвами. На площадке, под крышей горки от капель прячутся дети, изредка мимо пробегают люди с зонтами, которые домой спешат. И только Лиза (одна на целом свете такая несчастная), нос повесив, лужи перепрыгивает, медленно идя домой. Осталось пройти последний двор. Страшно представить, что случилось с вещами, зарядкой для телефона и несчастной сторублёвой купюрой. А ещё страшнее, что всё это придётся очень долго сушить. Пальцы слишком сильно сжимают лямку, ногти впиваются в ладонь — больно.* * *
— Что мы натворили… Мишель сидит на кровати, колени поджав, и уже бесконечно долго что-то тараторит о неправильности их действий. — Я вообще не помню, что было вчера было. Как мы вообще… Кристина по комнате расхаживает, одежду в шкафу рассматривает и недовольно фыркает, при упоминании отвратительного имени на «Л». Что Мишель в ней вообще нашла? — Это же пиздец полный, Крис. Мы… Мы же лучшие, блять, друзья! — Почему ты платья не носишь? — Кристина нагло перебивает. — Надень-ка его завтра. Белый тебе идёт, а то в этой фиолетовой тряпке ходишь. — Ты меня вообще слушаешь? — Да, да… Всё это очень плохо и вообще мы подружки и так никто не делает. — Ну вот, а ты мне про платье в ноябре затираешь, — тихий всхлип эхом разносится по комнате. — Да положи ты эту тряпку на место! Захарова недовольно глаза закатывает, платье обратно в шкаф вешает и рядом усаживается, заставляя кровать тихо скрипеть. — Миш, ты понимаешь, что просто дружить теперь смешно? Рука оказывается на плече, тянет Мишель ближе; другая оказывается возле лица, аккуратно заправляя прядь волос за ухо. — Нет, Кристин, — очередной тихий всхлип режет слух, — у нас не получится. — С Лизой будто получится, — ладонь оказывается на лице, большой палец поглаживает щёку. — Ты же понимаешь, что со мной шансов больше. Мы обе это знаем. — Не больше. — Больше. Кристина ухмыляется, лицо подруги к себе разворачивая. Рассматривает мокрые щёки с безвкусными веснушками, заглядывает в покрасневшие глаза: карие радужки выглядят отвратительно, линзы ей идут намного больше; пухлые губы, на которых прекрасно смотрелась бы яркая помада, и нос с небольшой горбинкой — не идеально, но вполне симпатично. Все недостатки внешности компенсирует тело и косметика. Чужие слёзы начинают раздражать. — Ну чего ты хнычешь? Я же рядом, всё хорошо. И не убегу от тебя никогда, как твоя Индиго. — Не моя она! — А чего ты тогда концерт устраиваешь? — Мне стыдно, — голос очень сильно дрожит и звучит неразборчиво, — за этот спор и вообще за всю эту ситуацию очень стыдно! — Не стыдись, — вся эта ситуация начинает выводить из себя, — так все делают. — Она не заслужила такого. — Мишель, в мире много хороших людей, кроме Индиго. Хватит рыдать, будто ты без неё жить не можешь, — вздохнув, Кристина добавляет: — Сама говорила, что плевать тебе на неё. Голос монотонный, звучит очень убедительно, но Мишель всё равно сомневается. Пытается в голубые заглянуть и ответы на кучу вопросов в них найти — глаза кажутся пустыми; у Лизы другие. — Всё, давай успокаиваться. Можем фильм посмотреть. Кристина понимает, что это её шанс: из рассказа Мишель стало понятно, что Индиго больше и близко не сунется — слишком сильно её расстроили. Мишель сейчас нужна поддержка — она её получит. — Фильм? Кому угодно будет понятно, к чему всё идёт. И Мишель убеждается в том, что права — пальцы скользят вниз по щеке, обводят линию челюсти и останавливаются на шее. — Да, хороший недавно вышел. Но лучше с Кристиной, чем остаться одной, правда? И Мишель на выдохе со своими мыслями соглашается: — Хорошо.* * *
Просыпаться не хотелось. Не хотелось утром, когда отзвонили три будильника; не хотелось, когда Идея написала, что не придёт; не хотелось, когда Лиза здоровались с пожилой вахтёршей дородного телосложения. И даже не хочется сейчас, когда Мишель подходит к последней парте ряда у стены. — Ли-и-из, привет, — Мишель ладошкой машет, ближе подходя. — Давай поговорим? — Нет, — взгляд уставлен в учебник по физике. За голову пора браться и про Мишель забывать — экзамены скоро. — Ну, Ли-и-из, всего две минуты! — её громкий голос начинает раздражать. — Ты слова плохо понимаешь? — страница учебника с силой переворачивается, надрывая угол бумаги. — Можешь попробовать объяснить на пальцах… Или простым языком. Руки оказываются на парте, лицо с веснушками ближе проложенного. Эти непонятные взгляды и приторная улыбка отвратительны. — Мой средний палец хорошо видно? — пальцем в лоб Мишель тычет, заставляя её отшатнуться. — Ну, Ли-и-из! — ореховые впервые настолько холодные, пугающие и бездонные. Начинает казаться, что Мишель сейчас начнёт ногами топать и губы дуть, как ребёнок. Эта прилипчивость, попытки вывести на бессмысленный разговор и ярое рвение получить желаемое, несмотря на отказ, раздражают. — Не мешай, — Лиза брови хмурит, возвращаюсь к книге. — Я поступить хочу, а не с тобой возиться. — Возле тебя сегодня свободно? Эта беспечность вымораживает. Ощущение, что ей плевать на слово «нет», и на любые отказы. Теперь хочется Сверчковой позвонить и начать умолять о приходе в школу — сделать что угодно, чтобы рядом с ней весь день не крутилась Мишель. «Первый день не считается» — самое отвратительное правило, которое Лиза когда-либо слышала, сейчас очень сильно подводит. Рюкзак резко с пола подняв, с грохотом ставит его на соседний стул и бросает едкое: «Занято». Мишель от этой бестактности и грубости выть хочется. Почему Лиза вообще позволяет себе такое отношение? Недовольно хмыкнув, Мишель на пятках разворачивается и своё «законное» место занимает. На такую выходку Лиза улыбается, но без радости, и взглядом в страницы учебника по физике упирается, раз в сотый перечитывая название параграфа: «Переменный электрический ток». Радует, что первым уроком не стоит химия. Две минуты до начала урока: несчастные, живущие подальше от школы уже заняли свои места и старательно передают тетради со сделанным (или списанным) домашним заданием более безответственным одноклассникам; а учащиеся, которым свезло и их дом находится в шаговой доступности, только переступают порог кабинета, сонно потирая глаза. Кристина была в числе везунчиков. Как всегда заходит, здоровается со всеми подружками, громко гогочет и создаёт слишком много шума. Усаживается рядом с Мишель, что-то тихо говорит и протягивает тысячу рублей — после вчерашнего эта ситуация выглядит более вульгарно и мерзко, чем должно. Звонок трещит, дверь лаборантской открывается, в проёме видна низенькая, худенькая учительница, слова которой без ножа режут: «Дети, физический диктант». Этот день отвратителен.* * *
Каждый день после уроков четырех подружек можно увидеть на «курилке» школы номер тринадцать — живут прямо по пути к ней. Сегодня было трое — Рони в школе не появилась. Эта лестница заколоченного подъезда была исписана разными посланиями «для потомков», кругом валялись бутылки от воды и банки от пива; а если постараться, то между ступенек можно найти чью-то «заначку» в виде пачки сигарет или чего подороже. А ещё какой-то уникум смог камнем выцарапать на бетонной стене надпись «это курилка школы №13». Любимое место любого старшеклассника. — Вы видели чё перед физикой у Мишель с Лизкой было? — Виолетта очень старается раскурить сигарету, но ветер, как назло, не унимается. — Блять, закройте от ветра, пожалуйста. — А что было? — Кристина голос подаёт, и руками огонь прикрывает, стараясь подруге помочь. — Мишель липла к ней с утра по раньше, а эта её чуть ли на хуй не слала. — Ого, — Кира косится на Кристину и спрашивает: — Что натворила уже? — А чё я сразу? Сигарета наконец-то загорается. Виолетта облегчённо выдыхает, Кира наклоняется, чтобы прикурить — возиться с зажигалкой не охота. — А кто? — Они без меня поссорились! Кира усмехается, взгляд на Виолетту переводит и спрашивает: — Мы ей верим? — Нет, — глаза прикрыв, затягивается, обжигая дымом горло, позволяя заполнить ему лёгкие. — Ну вот, колись давай, Шумахер. Кристина мнётся немного, руку тянет, чтобы пополнить запас никотина в крови и резко выдает: — Она узнала, что мы с Мишель переспали. Виолетта дёргается как ошпаренная, пару раз ресницами хлопает и спрашивает: — Вы чё, серьезно? Кира смеяться начинает, дымом давясь и пытается старательно что-то сказать. Получив пару хлопков по спине от Малышенко, мысль изложить всё-таки получается. — Так ебашьте тройничок сразу, чтобы никому обидно не было. — Блять, Кира, фу! — Прости, кисунь, вырвалось.* * *
Лиза всегда ненавидела понедельники: после отдыха невозможно быстро оклематься. Домой идти не хочется — там слишком душно и тихо. Музыку слушать невозможно — почти каждая песня чем-то напоминает о Мишель. Самым приятным местом сейчас кажется скамейка у какого-то подъезда — отдалённый шум машин, ветер гудит в ушах и приятно обдает холодом лицо. Древесина сырая из-за вчерашнего ливня, но даже на это сейчас плевать — хочется просто потупить взгляд в землю и подумать. Наконец-то спокойно переварить всё, что вчера произошло. Но спокойно переварить, кажется, не получится никогда — в глазах моментально появляется отвратительная, ненужная влага. — Кому-то разбили сердце? — Кира появляется из ниоткуда и рядом на эту чёртову лавку усаживается. — Наверное, ей было очень весело это делать. — Хуйню несёшь, — Лиза глаза вытирает, старается слёзы убрать наконец-то. Не хочет доставлять своим отвратительным внешним видом удовольствие подружке Кристины. — Некому его разбивать. — Хуйню несла Мишель, когда спорить с нами согласилась. — Чего? — Ой, проговорилась, — усмехается, глазами невинно хлопает и начинает карманах что-то искать, говоря: — Видимо разбили, да? — Блять, — непроизвольно сжимаются челюсти и кулаки — ещё чуть-чуть и Лиза взорвётся. — Ну, так уж и быть, по секрету могу рассказать. — По секрету всему свету? — Ты не весь свет, — очередная едкая улыбка. — И не всё в этом мире крутится вокруг тебя. — Спасибо за честность. Говорить что-нибудь по делу будешь? — Да расскажу, что уж мне, — в зубах уже появилась сигарета, в руках зажигалка. Опять отвратительный табак. — Мишка мутила с тобой из-за спора. Чтобы осознать услышанное нужно несколько мучительных, невыносимо долгих секунд. — Пиздишь же, — Лиза готова поверить во многое, но точно не в эту чушь. — У неё спроси. Бегающие зеньки сдадут. В голове ненароком вспоминается брошенное Кристиной «это всё из-за того, что мы в августе» и всё резко встаёт на свои места. Лиза старается не верить. Не может же Мишель держать в себе столько гнили и грязи — это совсем не подходит под образ ангела, который был сложен в голове, но очень верно трещал по швам. Видимо, Лиза Мишель никогда и не знала. — А с чего бы тебе свою же подружку сдавать? — Жалко мне тебя стало. Наивные девочки долго не живут. Лиза ничего не отвечает — сама уже поняла, что оказалась ещё более наивной дурочкой, чем ожидала. Осознание оказалось очень неприятным, сильно кололо в носу и жгло глаза. Единственное, что узнать хочется лично от Мишель, — это ответ на вопрос. За что с ней так мерзко поступили? Ощущение, что у неё на лбу всю жизнь есть надпись, которая не отражается в зеркале: «Уничтожьте меня, пожалуйста». Возможно, так и есть - её опять начали ломать; снова и, кажется, ещё сильнее, чем до этого. Кира в телефоне копается, курит и изредка кидает насмешливые взгляды — чего она вообще добивается? — Блять, автобус через три минуты, — окурок летит на землю, лавочка скрипит, Кира снова стоит на ногах. — Не спи больше с кем попало. Бывай.