Связующая нить

***

Чем больше воспоминаний объединяют вас, чем больше в них ласкового тепла, наивных совместных планов и слепой надежды на что-то лучшее, тем ближе разверзнется метафорическая бездна, когда связующая нить между звеньями всё-таки оборвётся. Будучи уверенным в силе их сцепления, Рин — тот самый Рин, что ест кусками мороженое и радуется предсказанию на деревянной палочке — твёрдо считает, что его с Саэ «когда» никогда не настанет. Рин впитывает частички его личности в себя, словно губка, Рин терпеливо ждёт момента, когда они оба сойдут на первые строчки новостных полос пестрящим успехом тандемом, поэтому в быстротечности лет, несущихся вперёд скоростным электропоездом, не обращает внимания на усталость после тренировок, сбитые коленки и редкие проигрыши. Рин всегда рядом с Саэ — дома, в школе, на автобусной остановке, в толкучке метро, в магазинах, на стадионе. Рин живёт Саэ. И ради Саэ тоже. «Без Саэ» не воспринимается никак — такой исход реально видится ему невозможным. Нереальным. Не в этом мире. Уж точно не с ними. Когда воздух на их просторной спортплощадке разрезает ветром перемен с едким запашком краски для принтера, а Саэ без раздумий ставит поверх контракта свой росчерк и принимается паковать вещи, Рин чувствует распирающую грудь гордость. Гордость за то, что его старший брат дорвался до таких вершин, и — совсем немного — тоску из-за того, что тренировки на поле лишатся какого-либо звука. Впрочем, ради Саэ можно и потерпеть, ради Саэ можно и превозмочь себя, ради Саэ вообще что угодно, думает Рин, утыкаясь носом в его плечо посреди зала ожидания. Между лопаток похлопывает мягкая ладонь, Рин прижимает верхнее веко к нижнему, чтобы было не так тоскливо, чтобы взмахнуть ресницами — и всё, и год уже заканчивается. Но нет. Стоит только приоткрыть глаза, как зрачки напарываются на цифровое табло со списком рейсов. До начала посадки десять минут, Саэ пока здесь, его рыжеватый волос отливает медью, а внутри Рина просыпается какое-то странное, тянущее живот чувство. От него хочется избавиться настолько сильно, что он позволяет себе обнять Саэ почти до хруста костей. Так, чтобы почувствовать его ровное сердцебиение сквозь слои одежды, чтобы выцепить себе частичку тепла. Чтобы запомнить этот день. Запомнить Саэ. Его дыхание. Его лопатки. Его ключицы. Нет, что-то не то. Рин шумно сглатывает. — Смотри, не оплошай, — ободряюще шепчет брат на ухо, и от хребта Рина несутся неясные мурашки. Хочется сказать хоть что-нибудь в ответ, но язык уходит в отказ вместе с сердцем, поэтому Рин просто кивает в стыки плотной ткани, вдыхая в последний раз. Саэ. От его рубашки пахнет их общим гелем для душа, стиральным порошком из Севен Элэвен, и каким-то парфюмом — Рин правда не разбирается, — и глотать эту смесь в себя настолько волнительно, что хочется раствориться здесь и сейчас. Но растворяться нельзя, думает Рин, сдержанно опуская руки вдоль бёдер. Ведь Саэ скоро вернётся. Всего-навсего год, думает Рин, собираясь на очередную тренировку. Внезапный трепет под грудью заглушает всё прочее, редкие сообщения от брата дают повод открывать глаза и сползать с кровати, заранее разбивая день по часам. Рин обещает себе стараться. Обещает ради Саэ. Ради их общего будущего. Ради их мечты. Ради того, чтобы через год сбить его с ног, подмять под себя, и вывалить в эти чёртовы рыжие пряди всё то, что скопится на голосовых связках за долгие триста шестьдесят пять дней. Рин живёт этой мыслью и продолжает нестись вперёд, не обращая внимания на то, что с каждым прожитым днём натяжение их связующей нити неумолимо слабеет. Год почему-то сменяется вторым, третьим, почти дотягивается до четвёртого, и вот Рину уже шестнадцать, а Саэ всё ещё не здесь. Не с ним. Но какая к чёрту разница, если Саэ рано или поздно вернётся? Осень долбит в окно крупными дождевыми каплями, тишина на другом конце электронных носителей появляется настолько незаметно, что Рин списывает её со счетов — Саэ ведь трудится, чтобы уложиться в сроки, Саэ на тренировках и чемпионатах, Саэ регулярно показывают по телевизору, восхваляя его способности голосами дикторов на разных языках. Это не бахвальство, но Рин, не пропускающий ни одного эфира, способен сказать о Саэ гораздо больше, чем говорят они. Например то, что Саэ — не просто самый идеальный образец для подражания, а самый клёвый на свете брат. Или то, что Саэ терпеть не может картошку фри, спит звёздочкой, обожает море и внимательно считает чаек на побережье, будто это действительно важно. А ещё Рин может сказать, что Саэ — венец творения их поделенной на двоих генетики, поскольку ему определенно досталась всё самое лучшее. Саэ и сам — лучший из лучших, такой особенный, такой недостижимый, думает Рин, завороженно рассматривая загорелые рельефные мышцы на его подтянутых икрах в прямом эфире. Внимательный взгляд скользит по плоскому экрану, отражая в себе каждый кадр, Саэ вырывается вперёд и даёт кому-то пас, но Рин почему-то глядит не на футбольный мяч, не на ревущий стадион и облака от фаейров, и даже не на вздыбленные куски земли под шипастыми бутсами. Рин завороженно смотрит на то, как идеально перекатываются мышцы бедра под запотевшей и запачканной грязью кожей, добирается зрачками до кромки широких шорт, упирает пятки в пол, и порывисто тянется к своим. Просто проверить, насколько они с Саэ отличаются сейчас — оправдывается он, невзирая на участившийся пульс и странные мурашки на загривке. Просто попробовать представить, каково это — трогать такое сильное, такое крепкое и стройное тело. Гладкая кожа проминается с трудом, точно дубовая, портняжная мышца натягивается струной, глаза жадно изучают повзрослевшее лицо брата, вытирающего пот со лба своей футболкой. Жарко ему, наверное. И Рину тоже жарко. Жарко глазеть на его рельефный пресс, его приопущенные веки и его раскрасневшиеся щёки. Саэ красивый. Пиздец какой красивый, безупречный настолько, что дыхание перехватывает — ни одна античная статуя ему и в подмётки не годится. Сердце взлетает к горлу, щекоча внутренности, Рин вжимает голову в плечи, словно это хоть немного умерит его пыл, но всё равно с силой вминает мозолистые пальцы в редкий тёмный волос на внутренней стороне бедра. Приятно. Настолько приятно, что хочется распробовать побольше, рассыпаться в воздухе от стыда и собраться заново, чтобы повторить ещё. Ведь Саэ до боли безупречный. Безумно хочется катать его имя на губах, растягивать в предоргазменных хрипах, благодаря за то, что он есть, исступлённо вести ногтями вдоль его колен, утешая своё треснувшее подсознание. Наверное, Рин как-то случайно спятил, ведь настоящий Саэ сейчас едва уловимо улыбается в экран, а его младший брат — не менее настоящий, и от того чрезмерно распоясавшийся — уже падает спиной в одеяло и дёргает резинку шорт. Маленький шаг навстречу бездне. Маленькая слабость перед грядущей встречей. Кожа ладоней в параллельной вселенной вдруг немеет в унисон со звенящей пустотой в голове. Связующая нить расходится разрушительным треском где-то в застенках подсознания. И всё же выдерживает. В трёхмерном пространстве пахнет чем-то сырым и кислым, отдаёт разочарованием в себе на пару с тягой к чему-то противоестественному, но Рину — только здесь и только сейчас, пока никто не приковывает наручниками за грехопадение — совершенно плевать на общественные правила и глупые запреты. У него налитый кровью член в цепкой хватке кулака, и мысли не о законности своих действий, а о брате, расстояние до которого хочется свести до нуля — а затем и вовсе в минус, чтобы до самого основания, до узкой тесноты, мокрых шлепков и острой нехватки кислорода, — и сердце долбится о диафрагму вечным двигателем, способным сохранить это чувство в тайне ото всех. Потому что Саэ нельзя пачкать свою репутацию в этой вязкой хуйне, он достоин большего, он выберется из этого и сделает всё в лучшем виде. Щека трётся о мягкую подушку, Рин выгибается дугой — слышно, как хрустят суставы, — выхватывает воздух ртом, и продолжает трогать себя там, где трогают себя люди, жаждущие быстрой разрядки. Волосы лезут в рот и путаются в ресницах, грудная клетка прерывисто вздымается, внутренний голос шепчет «Давай ещё, будет прикольно», и Рин его слушается, перекатывая взбухшие вены в липкой от пота и смазки ладони. В ушах скрипят собственные задушенные стоны, свободная рука мнёт кожу на бёдрах и скользит по животу, подпитывая копящееся в паху возбуждение. Как хорошо. Так до невозможного хорошо, что хочется орать на себя и на взбесившихся чертей в черепушке. Сползать вниз по постели расплавленной резиной вопреки всему, извиваться под выдуманными касаниями так, как извиваются помешанные на сексе взрослые, и вбиваться в собственную ладонь ещё быстрее. Хочется, чтобы перед глазами, как наяву, стоял Саэ. Хочется, чтобы усмехнулся, стащил с себя футболку, положил руку на грудь — да, вот так, прямо туда, куда тычется уязвимое сердце — и зажал тазовые кости своими ляжками. Рин разводит бёдра до упора, представляя его. Его растрёпанные пряди, обвившие идеальное лицо, его крепкий живот, увитый редким волосом в ложбинке, ведущей к лобку, его удушающую тесноту между ягодицами, его заплывшие от удовольствия глаза и повзрослевший голос. — Чем ты занимался все эти четыре года? — спрашивает он фантомным шёпотом, прежде чем насадиться до упора и вырвать из горла настоящий стон. Восхищался, старался, думал о тебе, хочет промычать Рин, но внизу живота резко лопается тугой узел, и тело побрасывает на постели навстречу густому воздуху. Ноги Саэ разъезжаются в стороны, по внутренней стороне текут мутные капли, картинка смазывается до состояния красных пятен на сетчатке. Силуэт брата напяливает на себя помятое шмотьё и возвращается обратно в экран. Рин не вздрагивает от неожиданности и не смотрит в свою ладонь, отползая от турнирной таблицы на телевизоре как можно дальше. Да, он действительно спятил. В момент их следущей встречи он настолько глух, нем, слеп и лишён чего-то своего, собственноручно слепленного в цикличности бытовухи, что не чувствует внезапной режущей боли, с которой волокна ткани их связующей нити впиваются в его ладонь. Кровь густо капает на искусственный газон. Лёгкие скрипят частичками льда. Рин не замечает ничего, кроме мяча, отросших волос брата, аккуратного изгиба бровей и подтянутых лодыжек в узких спортивных штанах. Рин, кажется, что-то говорит, несмотря на неподъёмный ком в горле. Ком из-за того, что очередная зима встречает его натренированное тело жгучим светом прожекторов над стадионом, хлёстким ветром за сеткой рубероида, неутешительными прогнозами синоптиков вплоть до следующего вторника, и одним единственным хладнокровным взглядом, ради которого ещё вчера хотелось карабкаться на вершину пьедестала, невзирая на риск выломать ногтевые пластины по пути и лишиться всякого рассудка. Саэ отражает любые «но» и говорит, что Рину, такому ничтожному и неумелому Рину, нужно бросить футбол. Рин категорически не согласен. Поэтому и получается совершенно не так. Получается, что это Саэ выбрасывает его из своего нового футбола. Душа воет отчаянным «почему?», мозг упрямо отказывается верить в разрушительную честность этих тонких губ, ослабевшие руки целпяются за ускользающие обрывки прошлых лет, когда Саэ смотрел на Рина иначе, слишком тепло и искренне, чтобы так легко всё испортить. Вселенная смеётся на ухо электронными голосами дикторов. Не ты ли испортил всё раньше? Не ты ли ворочался бледным телом на постели, представляя свой первый секс, пока твой брат гонял мяч и зарабатывал бабки? Рин Итоши, не стыдно ли тебе за это? В бёдра впивается мёрзлая земля, под которую хочется закопаться заживо, кровь поверх несуществующих ран обрастает толстой коростой, окоченевшие от позёмки руки трясутся настолько явно, что Рину хочется выблевать все внутренние органы наружу. В первую очередь, правда, хочется выблевать исключительно сердце, потому что его кусочки оставляют на лёгких заметные кровоточащие щели, пока Саэ подхватывает свой чемодан под ручку, утыкается в воротник ветровки носом, и уходит. Несносный орган долбится о рёбра обезглавленной птицей, пытаясь расправить свежеподрезанные крылья. Силуэт Саэ, тем временем, отдаляется всё дальше и дальше — даже лассо не дотянуться, — и этот процесс не остановить тому, кого только что надломили по всем сваренным стыкам и выкинули догнивать свою бессмысленную жизнь в мусоропроводе. Без света. Без веры. Без надежды. Без Саэ, чей образ вобрал в себя всё, что требовалось Рину прежде, вплоть до эпицентра концентрации всех низменных, почти животных потребностей, для удовлетворения которых не подойдёт ни одна из тех дур, даривших ему шоколад и оставлявших открытки в щели школьного шкафчика. Тёмное пятно чужой куртки окончательно растворяется в мертвенно-серой метели, и Рин отупело глазеет в её вихри, не в силах изменить хоть что-нибудь. Хочется завыть. Заплакать так громко, что ближайшие многоэтажки сложатся в груду битого бетона. Но единственное, на что хватает некогда несгибаемой уверенности в себе и в нём — встать и рубануть подошвой по жёсткой щетине пластмассовой травы на опустевшем стадионе. А затем послать на хуй весь этот чёртов мир. Все свои планы. Все свои убеждения. Самого себя, в конце концов, поскольку расставаться с надеждой значительно проще, когда твоя личность обращается в ничто. Мысли обретают форму забитого палками щенка, Рин упускает из виду сам момент возвращения к до судорог знакомым тротуарам. Побелевшие кулаки из последних сил терзают их общую с братом связующую нить. Мимо, будто приведения, проскальзывают редкие прохожие, метель усиливается, холодный свет фар полосует по сетчатке, Рин кутается носом в шарф и молча идёт вперёд, сквозь пургу и порывистый ветер. Он не глупый малый, нет, но его развороченное на кусочки «я» не сразу замечает, что продрогшие от минусовой температуры стопы наступают на обрывистый край разлома в виде высокого порога их общего с Саэ дома. Дверная ручка бликует всеми прожитыми днями, отправленными в топку с барского плеча этого зазнавшегося ублюдка, Рин нервно смеётся в акриловую вязь шарфа, и проворачивает ключ в замочной скважине. Внутри что-то обрывается. Нога сама собой делает шаг вперёд. Бам. Динамики телевизора плюются пафосными фразами про какие-то сборные и какие-то там матчи. В Рине что-то медленно тлеет. Умирает. Гниёт и воняет, точно трофические язвы. Оголённые щиколотки лижет ветер из приоткрытого окна, гудящая от напряжения голова валяется на подушке куском битой бутылки. Вернее, розочки, которой хочется проставиться прямиком в трахею, чтобы окончательно успокоиться. Рину не нравятся подобные рассеянные мысли, но перестроить их на другой лад представляется чем-то до невозможного невозможным. Невозможным настолько, что он трёт щёки ладонями, оттягивая тонкую кожу пальцами до тех пор, пока та не начинает саднить от натяжения, и обессиленно выдыхает в низкий потолок. Дыхание всё ещё затруднённое, поэтому Рин закашливается, переворачиваясь на бок. Замутнённые злобой глаза бегут поближе к двери в коридор, поближе к двери, ведущей в осиротевшую комнату брата, и весь их маршрут усыпан осколками стекла, помятыми позолоченными кубками и их с Саэ разделёнными на двоих улыбками, ныне порванными на сотни мелких кусочков. Это самый худший день в жизни старого Итоши Рина. И самый лучший для нового, упавшего в пропасть из самой чёрной ненависти. Чернее, пожалуй, только, темнота на улице, и расширенные зрачки Саэ, которые теперь доведётся увидеть только в беспокойных снах, ведь на самом дне бездны нет ни цвета, ни голоса, ни звука, ни радиосигнала для просмотра этого блядского телика.