Костёр, на котором горит облечённая в доспехи девочка, полыхает так ярко, что видно даже на холме за городом, но вместо крика Дагон слышит молитву, ноющую, отчаянную, от которой закладывает уши. Она отворачивается и натыкается на Михаил. Кажется, у той слезятся глаза от дыма или горечи, но она держит спину идеально ровной, не сжимает рукоять меча так сильно, что могла бы выдать своё волнение.
Иногда Дагон думает, что Михаил даже для ангела слишком холодна, отлитая из стали, закалённая так давно, что уже и не помнит, какого это — чувствовать. Дагон тоже плохо помнит, что такое трепет и тихие улыбки, как ощущается нежность: похожа ли она на лепестки цветов и голубиные перья, которые Михаил всегда прикладывала к своим письмам? Дагон не признается, что хранит их все, рядом с каждым письмом на пожелтевшем пергаменте и раскрошившимися печатями.
Внутри Дагон горит Адский огонь, и она прячется от него на глубину океанов.
В ясный день в глазах Михаил отражает небо, но Дагон не знает, как спрятаться в них.
Она дёргает Михаил за пальцы, склоняя к себе, и та лишь выгибает бровь — но ни тени отвращения не проступает на её лице, ни возмущения. Дагон не уверена, мираж это или видение, но Михаил смотрит на её губы коротко и едва улыбается, прежде чем Дагон впивается в неё поцелуем.
Они не обнимаются — сталкиваются, цепляются друг за друга, и Дагон вдруг обжигается, но льнёт лишь ближе, опьянённая, усмехается Михаил в губы и тянет её на траву.
Прикосновения Михаил к голой коже и правда похожи на цветочные лепестки, еле ощутимые, слишком лёгкие — чуждые грубому телу, усеянному шрамами и чешуёй. И сама Дагон грубая, до отметин на рёбрах и бёдрах, до ссадин на животе и груди, до случайно прокушенных губ. Михаил только выдыхает ей в рот, стонет скомкано и почти смеётся, прижимаясь теснее.
Держит за руку крепко. Облака из серых, посмертных, становятся белыми, как платье Михаил, как кожа на внутренней стороне предплечий, как её крылья. Небо за ними — как безмятежные прохладные воды, и Дагон щурится довольно, вдыхает полной грудью. Вместо огня лёгкие наполняет что-то другое.
Михаил шевелится.
— И что дальше?
— А дальше что-то должно быть?
Дагон поворачивает голову, смотря на Михаил с улыбчивым оскалом, а на лице той разбивается тихое блаженство и радость. Михаил непонимающе хмурится и приоткрывает рот, но молчит, не зная, как правильно задать вопрос.
Дагон усмехается, пытаясь скрыть странную дрожь. По коже бегут мурашки, и Дагон садится, поводя плечами, и натягивает рубашку. На языке горчат какие-то слова, какие-то образы всплывают со дна, отражавшиеся в глазах Михаил.
— Неужели ты ждала признаний в любви? Или, что там люди говорят? Я не особо знаю, не моё дело, — бормочет, вставая и краем глаза наблюдая за Михаил,
Та уже сидит, растерянно глядя перед собой; поджимает губы и поправляет нательную рубашку. Дагон понимает: всё правда, и пустота внутри неё сжимается, но уже в следующее мгновение румянец сходит со щёк и шеи Михаил, она становится похожа на мраморную статую — словно ничего не было. Словно эта низменная человеческая близость на самом деле не имела для неё значения.
Дагон хмыкает, отворачиваясь; с ангелами и без того сложно; с Михаил сложно. С её пронзительным серым взглядом, не то укоряющим, не то приглашающим — прыгнуть со скалы, прямо в бездну. Дагон однажды это сделала, теперь она искушает на безумства, она обещает сжечь всё дотла.
Спину сводит холодом, словно остриём меча ведут вдоль позвоночника. Дагон кажется, что последний час ей привиделся; в Аду времени нет, и так сложно замечать его на Земле.
— До встречи, демон, — чеканит Михаил и исчезает, бесшумно, без лишних слов и прикосновений.
Дагон ёжится. Костёр давно потух.
***
Что-то пошло не так. Это Дагон понимает сразу, как возвращается к работе. Пустота в груди прожигает — не привычным Адским огнём, и ни жар царящего на Земле мракобесия, ни сырость протекающего акведука ничего не меняют. Что-то незнакомое поселяется в Дагон, пронзительное, сине-серое, занесённое туда трепетной нежностью, руками Михаил и её поцелуями — просочившееся через бумагу и перья, большее, чем пустота.
Михаил больше не посылает их. Лишь скупые послания, и кажется, даже её почерк перестал быть мягким.
Дагон не любит задавать вопросы — Падение хорошо отучило от этого — но они сами множатся в голове, мельтешат, как мальки в луже. Она не успевает подумать над этим, как снова встречает Михаил; небо на Земле всё такое же голубое, и ещё горят костры — пышнее и жарче.
Михаил должна спросить, не работа ли это демонов, но перед Инквизицией стоит слово «Святая», и они обе напряжённо молчат.
Михаил целует её первая, словно сорвавшись. Дагон обнимает, безотчётно и неуклюже пытаясь поймать.
До Армагеддона ещё пятьсот лет.
***
Когда он не случается, Михаил не спрашивает «что дальше». Дагон утыкается носом в изгиб её шеи и прикрывает ненадолго глаза — пока едкое чувство в груди не успокоится. Конца и края обозримой вечности теперь не предвидится, и Дагон ощущает под тяжёлыми, ненужными крыльями холодный воздух. Он кусается, колется под чешуёй, и кажется, что теперь цветы точно когда-нибудь сгниют.
А потом Вельзевул предаёт Ад, исчезая вместе в Верховным архангелом Небес, война снова откладывается, обе конторы ожидают переворота — а Михаил будто не замечает Дагон.
Дагон вспоминает её тонкую улыбку и соль в уголках глаз от костра и наконец понимает, что пошло не так.
Они встречаются после, когда шум стихает и документов становится меньше. День солнечный, безоблачный, и небо такое голубое, что Дагон снова жмурится — но волны холодного моря синие, неистовые, разбиваются о серые валуны на берегу. Дагон чувствует себя волной, рыбой на её гребне, и больше не боится задавать вопросы, не чувствует горечи неправильных слов на языке.
Она робко улыбается Михаил, не лукаво, не безумно, скалясь, и та снова лишь выгибает бровь — но молчит. Дагон протягивает ей цветок розы, целый, белоснежно-кремовый.
В глазах Михаил отражается небо.
Сине-серая тоска превращается в безмятежность.
