Я дышу, чтобы вымолвить имя твоё

Наперекор тому, что упорно твердила окружающая обстановка, безлюдная дорога в золотистом тумане жары и умиротворяющая тишина на родной окраине Бадры-Мандали, Салим не вернулся из храма под Загросом на следующий день. Он был у себя дома, ввалился бескостным телом в дверь на закате тридцать первого мая и напугал сына до трясучки нелепой попыткой обнять. Зейн, конечно, в первую очередь впился взглядом в кровавые пятна на форме отца и, лишь убедившись, что ран под ними нет, отшатнулся в ужасе. Он не стал задавать Салиму вопросов, не стал обвинять в пропущенном Дне Рождения, прекрасно понимая, что, уйдя в заслуженную и неизбежную отставку, отец в жизни не покинул бы их дом ещё раз, если бы у него только был выбор. Форма на Салиме пахла пылью, свернувшейся кровью и жжённой плотью. Рассудительно позволив отцу сперва привести себя в порядок без спешки, у ванной Зейн встретил его чаркой чая, из которой торчала деревянная палочка от растворившегося в кипятке набата. Вдвоём они просидели в гостиной до глубокой ночи, разговаривая и смеясь в неозвученной, но всё же очевидной радости оттого, что ужас войны будто бы остался позади. Салим рассказал, что утром минувшего дня капитан Басри безапелляционно вырвал его на поле боя прямиком с собственного двора, рассказал о стычке с американцами в горах, о перестрелке и рухнувшем вертолёте. Но больше ничего. Ребёнку не было нужды знать, какой кошмар, скорее всего, скрывался прямиком под их ногами в эти самые минуты. В оправдание собственной задержке Салим признался, что все остальные в его отряде погибли, а возвращение домой в одиночестве, избитым и уставшим, своими ногами, оказалось непростым. В ответ на это он видел в глазах сына недоверчивое смятение, радость и странный, будто бы интуитивный проблеск подозрения. Благо, всё оставшееся время ушло на обсуждение мечтаний Зейна о Лондоне. Салиму и самому было спокойно в чужих безмятежных грёзах, он всем сердцем радовался за отпрыска, гордился им, как смыслом совей жизни и венцом едва отступивших страданий. Он просто обязан был испытывать счастье теперь, когда, чудом избежав смерти, оказался наконец в безопасности с единственным человеком, который был ему искренне близок и бесконечно дорог! Но не испытывал. За поздним ужином с сыном, после — в собственной постели, утром — во дворе у клумб, где росли, бережно лелеемые, увесистые рыжие тыквы, Салим был, словно во сне. Жизнь протекала перед его глазами, размытая и тошнотворно яркая, ненастоящая, будто вспышка утешительного агонального бреда. Всё более ясно и чётко Салим понимал, что он не вернулся из захороненного под землёй храма и первого июня, и второго, и неделей позже. Он был всё так же рассудителен, заботлив к сыну и добр к соседям, он выстирал солдатскую форму и убрал её на шкаф в собственной спальне, приткнул подальше к стене. Он вёл хозяйство, ходил среди людей, не стращался знакомых лиц и случайных разговоров. Только в чёрных глазах, опустевших от пережитого ужаса, не было души, а горло беспощадно сдавливала не желающая отступать безысходность. Салима Османа больше не было. Он лежал неподвижным, изодранным трупом в древнем храме под хлипким сводом Загроса. Его разодрали зубами кошмарные твари, искрошили ему череп, продавили глазницы и до неузнаваемости искалечили запылившийся труп. Салим Осман умер. И совсем никто не заметил. Жизнь в Бадре-Мандали шла своим чередом. По виду малолюдных улиц, где изредка встретишь идущего по делам соседа, а то и его играющих в пустом переулке детей, нельзя было сказать, что война закончилась. Но с первого взгляда не вышло бы сказать и то, что она была. Пригород, где жили Османы, больше походил на деревню. Туда не долетали снаряды, там не было слышно шума вражеских вертолётов, оттуда едва ли удавалось изредка разглядеть поднимающиеся в воздух столпы чёрного смога от боевых пожарищ. Теперь же всё стало и вовсе тихо. Очередного приглашения без толка и причин вернуться в строй Салим не ждал — знал, что не от кого. Его командир, как и, вероятно, многие сослуживцы, остались бездыханными телами там же, где сам лейтенант Осман остался бездыханной душой. Его теперь мало что волновало. За два месяца до отъезда сына в колледж Салим всё чаще думал о том, чтобы вернуться на работу, которая ему действительно причиталась, но скорее по зову общественного долга, чем от искреннего желания. Его существование стало касанием прибоя на песке, кривым тёмным пятном, с каждым мигом выцветающим следом за убежавшей волной. Вероятно, Салиму следовало бы испытывать тревогу от собственного состояния, отвращение к низменной апатии… Но он не чувствовал ничего. Во всяком случае до тех пор, пока над пустынным простором его улицы не разнёсся гомон моторов, а за ним — команда на неказистом арабском всем сохранять спокойствие и оставаться в домах. В отдалённом шуме, даже с такого расстояния механически закладывающем уши, Салим неизбежно узнал авиа-лопасти. Понять, что деревеньку оцепила отнюдь не республиканская армия, особого труда не составило. Строй из трёх хамви, который Салиму удалось разглядеть из окна кухни, явно принадлежал силам коалиции. Более того, исключительно американцам — Осман знал это точно. Он знал так же и то, зачем, а, вернее, за кем они явились сюда. США не могли не заинтересовать все подробности случившегося под Загросом. Они должны были допросить тех четверых из своих солдат, которым удалось вернуться, и, если никому из них не пришло в голову лгать о случившемся, Салим, конечно, внезапно начинал представлять для их вооружённых сил куда больший интерес, чем полагалось отставному вражескому лейтенанту. Иных причин, почему американцы решились вдруг столь самоотверженно, рискованно и бесстрашно вторгнуться прямиком на территорию Бадры-Мандали, Осман не видел. И всё же он остался спокоен. Мертвенно спокоен. Закрутил кран, отложил в сторону последнюю вымытую тарелку и, вытерев руки кухонным полотенцем, развернулся к выходу. Он хотел сходить и проверить, отперт ли замок на двери, но остановился, краем глаза заметив фигуру сына в окрашенном розовато-жёлтым светом проходе под аркой из гостиной. Солнце только поднималось, и решётки на окнах в зале отбрасывали на пол причудливый витой узор. — Аби, — взволнованным шёпотом позвал Зейн. Глаза его лишь на миг метнулись в сторону двери, прежде чем вновь обратиться к отцу. По побледневшим губам, едва трепещущим в тревожном безмолвии, Салим понял, что Зейн хотел задать вопрос, но, не дав ему сказать лишнего, жестом подозвал к себе, вытянув руки вперёд. — Всё в порядке, они скоро уйдут, — заверил Салим, ощутив, как сын настороженно прижался к нему. Он больше не мог покинуть дом. Во всяком случае не после того, как в последний раз чудом вернулся. Его мальчик вот-вот должен был отправиться во взрослую жизнь, и Салим пошёл бы на всё, чтобы его проводить. Дальнейшее не имело значения, но эти два месяца были нужны им. — Дверь заперта? — Нет, — качнул головой Зейн. — Ты был здесь, и я оставил… — Хорошо, — прервал его Салим, прежде чем мальчик успел окончательно перенервничать, рассыпавшись в несвоевременных оправданиях. Будучи сыном лейтенанта, Зейн, разумеется, прекрасно знал о том, как выглядит и проходит война, хотя до сих пор и не сталкивался с ней носом к носу. Для него она неизменно кружила где-то поблизости, но всегда была будто чужой и практически невидимой. Она проходила мимо следами от колёс и гусениц военной техники, иной раз вслепую просачивалась в дом дланью дыма и крови на одежде отца. Зейн знал войну, но не лично. И Салим предпочёл бы, чтобы так оно и оставалось. Отпертый замок действительно оказался кстати. Опытом наученный Салим знал о склонности американских солдат естественным образом считать террористами и моджахедами всех, кто был арабом или даже персом, не особенно вдаваясь в кардинальные национальные и культурные различия. Если армия коалиции была намерена осматривать близстоящие дома, мешать им в этом не стоило. Даже самая мелкая неловкость, один взгляд, лишённый страха, случайное движение могли вывести вооружённых солдат из состояния и без того шаткого душевного равновесия. Запертая на замок дверь едва ли зарекомендовала бы дом Османов как безопасную территорию, а идти и открывать её было уже поздно. Несколько вооружённых мужчин в форме и противогазах зашли во двор. Салим бросил на них быстрый взгляд через окно кухни, отметив, что двое остались снаружи, и лишь один направился в сторону входной двери. Пальцы машинально крепче вцепились в плечи Зейна. Сделав глубокий вдох, Салим медленно оттолкнул сына к себе за спину, но разрывать прикосновения не стал, в защитном жесте заведя обе руки назад. Он хотел бы отправить мальчика в комнату, в мнимую безопасность, но знал, что американцам не нравилось, вламываясь в чей-то дом, обнаруживать там больше арабов, чем было рассчитано изначально. Гораздо разумнее было дать знать о присутствии Зейна сразу. Во всяком случае, так не было риска спровоцировать случайным столкновением нежелательный конфликт, выход во двор и получасовое лежание плашмя под дулом автомата, носами в песок. Постучаться солдат не удосужился, но это и было ожидаемо. Предупреждать, прежде чем войти в дом врага, с их стороны было бы настолько же мило, насколько глупо. Благо, и выламывать дверную ручку никто не стал. Вместо этого створку просто открыли, и внутрь дома, пространно поведя головой из стороны в сторону, вошёл наглухо экипированный американский солдат. Глаз его не было видно сквозь тёмные стёкла противогаза, и всё же Салим практически мгновенно ощутил на себе чужой пристальный взгляд. Солдат застыл, едва выступив из прохода, явно для того, чтобы не упустить из виду любого другого, кто мог присутствовать в доме. Но перед ним остался всё тот же Салим, отгораживающий сына крепким разлётом плеч. Он не прятал Зейна, был уверен, что солдат его заметил, но и отпускать от себя не спешил. В пепле совсем недавно истлевшей души упорно зашевелилась воспрявшая родительская тревога. Несколько секунд они с солдатом смотрели друг на друга, молча и неподвижно, пока тот вдруг не поднял рычаг предохранителя на корпусе автомата, прежде чем сбросить его на ремне вниз и на удивление приветливо приподнять руки. — Расслабься, морпех, свои, — поспешил успокоить солдат. Сквозь фильтры противогаза голос его был слышен плохо, и всё же не узнать въевшийся в разум тон Салим не смог. — Джейсон? — опешил он. Расшевелившаяся в кажущейся полой груди тревога вдруг растворилась, но взамен ей поднялся слабый отголосок заинтересованного тепла. Салим не мог разобрать, откуда он взялся, мыслей на это попросту не хватало, но нервное напряжение, до сих пор сковывающее руки, неожиданно начало отступать. — Только визжать на радостях не надо, — предупредил Колчек, напряжённо оглянувшись через плечо, словно ожидая хотя бы малейшего намёка на то, что их разговор подслушивали. — У нас обоих будут проблемы, если поднимется шум. Так что, будь другом, если сюда войдёт кто-то другой, сделай вид, что не знаешь английского, хорошо? Ну, или подойди к задаче творчески и притворись контуженым ебнем. — Джейсон, — одёрнул Салим, укоризненно нахмурившись. Позади него Зейн заинтересованно вытянулся, явно желая понять, почему американский солдат разговаривал с его отцом, как с добрым другом. И Салиму искренне не хотелось, чтобы его сын нахватался от Джейсона ещё больше английской злословной брани, чем он уже успел изучить, имея доступ к компьютеру. Колчек, впрочем, не смог понять, по какой именно причине его только что одёрнули, и, глухо фыркнув в противогаз, вздёрнул напряжённые плечи. Он явно рассчитывал на что-то более близкое к благодарности, чем к упрёку. — Что? — возмущённо вскинулся Джейсон. — Зато нам всем будет, что вспомнить! Всем тро… — он осёкся. — Троим. О, а это твой пацан, да? Зейн? — С энтузиазмом выступив вперёд, Колчек собирался уже приподнять руку, чтобы выманить мальчика на панибратское рукопожатие, как вдруг Салим, крепче прижавшись к сыну, отступил на полшага назад, заставив того отодвинуться дальше. Джейсон застыл. В пустых глазах старшего Османа он не видел ни страха, ни даже волнения. Только прагматичную собранность и отработанную решимость. Колчек, не имеющий ни малейшего понятия о том, что такое дети, списал всё происходящее на утрированное родительское волнение и непринуждённо опустил руку, отряхнув ладонь о форменные брюки. — Прости, брат, не хотел вас пугать. Без обид, что я так ворвался, ладно? Тебе повезло, что это только я, а то появись здесь кто-то другой, тебя попросили бы представиться, и тогда… Сам понимаешь. Из-за всей этой суеты с Загросом ублюдки из нашего ЦКВС как с цепи сорвались. Ищут тебя. Ну я, не будь дураком, пообещал, что помогу. — Увидев в глазах Салима неподдельную растерянность, Джейсон усмехнулся смущённо, как-то совсем по-юношески, и добавил: — Чтобы прикрыть, если что. Скажу им, что тебя здесь нет. Пусть думают, что ты сбежал. Будто бы насовсем. Нечего всем этим тыловым выскочкам по округе шариться. Проверю ещё пару домов дальше по улице, и… — Он переступил с ноги на ногу, отчего-то вдруг почувствовав себя очень стыдливо и неуютно. Салим наблюдал за ним с неизменным спокойствием, но, судя по лёгкому дрожанию в уголках мягких губ, был взволнован не меньше. Не желая делать их и без того паршивую встречу ещё более неловкой, Джейсон указал себе через плечо, на входную дверь. — Мне лучше уйти, — это был не вопрос, а заявление. Если бы он задержался в доме Османов дольше нужного, это выглядело бы так же подозрительно, как если бы он вернулся на улицу, едва переступив порог. Ответа Джейсон не получил. Простояв на месте ещё пару бесконечно долгих мгновений, он подавил озадаченный вздох и вышел прочь привычным широким, уверенным шагом. Дверь за ним закрылась с тихим щелчком, а Салим так и не смог сделать ни движения. Он только смотрел Колчеку вслед, задумчивый и отчего-то совершенно потерянный, пока вдруг не понял, что за эту встречу, такую удачную и по его вине безнадёжно упущенную, только и смог, что выдавить из себя дважды одно и то же слово — «Джейсон». Это было причудливо для обыкновенно речистого Салима. Что, по всей видимости, заметил Зейн, выступивший вперёд и обеспокоенно придержавший отца за плечи. Ненароком старший Осман приметил, что сын грозился вот-вот его перерасти, и почему-то мягко, тоскливо заулыбался от одной только мысли об этом. В голове у него поднялся беспросветный туман, мешающий внятно разобрать случившееся. Салим ощутил, как душа его легонько задрожала, пошла рябью первых за долгие дни эмоций. Осман попытался ухватиться за это чувство, но оно тут же выскользнуло из рук, словно крошечная пугливая рыбка. И всё же этот краткий миг, в который Салиму удалось прочувствовать яркий свет, падающий из окна кухни, запах кардамона от клейчи, испечённой им перед обедом, и тепло рук сына сквозь рукава камиса, клеймом впечатался в его память, как напоминание обо всём, что отняла война. — Аби, кто был этот человек? — настороженно нахмурившись, спросил Зейн, и Салим, качнув головой, одарил сына успокаивающей улыбкой. — Не волнуйся, это мой друг, — ласково заверил Салим, но затем, собравшись с мыслями, добавил: — Только Тарику и другим мальчикам об этом знать не надо, хорошо? — О, брось, ну я же не дурак, — возмутился Зейн и, закатив глаза, без дальнейших промедлений направился прочь с кухни, вероятно, в свою комнату. В любом другом из подобных случаев Салима бы глубоко задела демонстративно пренебрежительная реакция сына. Он никогда не пытался выставить Зейна незрелым или беспомощным, но в неизбежном волнении видел перед собой ребёнка, которого желал всеми силами лелеять и защищать. Обычно Зейн был внимателен и ласков, только обе эти черты проявлялись у него сквозь бойкий нрав и ретивый характер. И Салим, как правило, хотя бы парой слов или кратким наставлением давал сыну понять, когда тот ненароком пересекал черту мнительности или становился груб, но не сейчас. Сейчас он и сам был не лучшим собеседником, блуждающий в мороке собственной бесчувственности и не имеющий ни малейшего понятия о том, как ему ещё удавалось держаться на ногах. Он не помнил, как говорить, не знал, как дышать, не понимал, как двигаться — тело делало всё это без его контроля и помощи, а сам Салим будто бы только бестолково наблюдал со стороны, неспособный вернуться. Благо, его тело оказалось невообразимо догадливым. Оно само, пропуская мимо доносящийся с улицы гомон английской речи, без какого-либо волнения, пускай даже это было бы своевременно, направилось наводить порядок. Нужно было успеть подготовиться, а затем, если останется время, приняться ждать. За минувшую часть своей жизни Салим успел превратить это в привычку. На поле боя собраться для засады зачастую требовалось настолько же быстро, насколько долго порой в этой самой засаде приходилось сидеть неподвижно и тихо. Он мог выжидать момента часами или даже днями, если в этом была острая необходимость. Кроме того, мертвецы очень кстати не умели терять терпения. Весь оставшийся день прошёл абсолютно тихо. Американские солдаты, несколько часов обыскивавшие округу, в итоге уехали ни с чем и, вероятно, не должны были вернуться вновь, если только их командование не желало растрачивать время и резервы впустую на бесцельные вылазки, а после отчитываться за это перед теми, кто стоял ещё выше и, как правильно подметил Джейсон, находился ещё глубже в тылу. После ужина с сыном Салим ушёл в гостиную. Был он там и в тот момент, как Зейн пришёл пожелать доброй ночи, и остался на месте, когда во всём остальном доме потух свет. Устроившись среди разложенных по полу подушек, Салим ждал, исполненный твёрдой уверенности в собственной интуитивной догадке. А на круглом столе перед ним стоял чайник и клейча в узорчатой стеклянной миске. Лишь одна старенькая лампа горела на тумбочке рядом с диваном, озаряя небольшую, но уютную комнатушку блёклым жёлтым светом. За окном с ленной неспешностью ползла Луна. Опустив голову поверх сложенных на краю стола рук, Салим наблюдал за ней, с каждой минутой уходя во всё более глубокие и безвылазные размышления. Он и сам не знал, отчего был столь твёрдо уверен, что ему стоило сидеть здесь и ждать. Но он не испытывал раздражения, сонливости или скуки, в абсолютной неподвижности сосредоточившись на собственном дыхании. Было приятно иметь хоть какую-то цель на ближайшем жизненном горизонте и, даже если ожидание Салима не было здраво оправдано, оно, в конце концов, окупилось стуком в дверь, когда время уже давно перевалило за полночь. Этот звук выдернул Османа из неги столь резко, что он вздрогнул, и вновь ощутил прокатившуюся по телу, краткую, и всё же такую желанную волну эмоций: предвкушение, какую-то невразумительно собачью радость и, отчего-то, лёгкий страх. Поднявшись с пола, Салим суетливо переступил с ноги на ногу, разминая затёкшие мышцы, и направился к двери, чтобы открыть. Он не стал спрашивать, кто пришёл к его порогу в столь поздний час, и без того прекрасно зная единственный возможный ответ. За дверью его, ожидаемо, встретило довольное, хотя и окрашенное тяжким слоем усталости лицо. — Джейсон, — это было третье слово, которое Салим сказал ему за сегодня, и оно ни единой буковкой не отличалось от первых двух. Только на этот раз Колчек стоял прямо перед ним. Их разделял порог и меньше пары футов пустого пространства. На Джейсоне теперь не было противогаза, но под холщовой курткой проглядывал закрытый ворот облегчённого бронежилета. Салим не стал принимать это на свой счёт. — Я немного поздно, да? — с лёгкой поволокой сомнения ухмыльнулся Колчек. Губы его дёрнулись, и на щеках залегли отчётливые даже в ночном сумраке ямочки. — Решил, что приходить в твой дом с винтовкой было невежливо, поэтому метнулся на базу и на этот раз пришёл с пистолетом и ножом. Впустишь? — Ну, если с пистолетом и ножом, то, полагаю, благоразумнее будет впустить, — приглушённо хихикнул Салим и, отступив спиной к распахнутой двери, жестом пригласил Джейсона пройти внутрь. Как только он переступил порог, Осман выглянул во двор и, торопливо осмотревшись по сторонам, закрыл дверь. Соседям не стоило видеть американского солдата, заявившегося в его дом среди ночи. — Я думал, порядочные люди типа тебя в это время спят, — отстранённо заметил Джейсон. Он собирался уже миновать границу прихожей, как вдруг Салим на удивление резко остановил его, схватив за рукав куртки в районе локтя. Дёрнувшись, Колчек, казалось, собирался огрызнуться, но, через плечо увидев лишённое агрессии или напряжения, знакомое, мягкое лицо, мгновенно присмирел, сосредоточенно сощурившись. — Что? — Сапоги, — любезно подсказал Осман и, выпустив из хватки чужой рукав, робким жестом указал на берцы Джейсона. — Пожалуйста, сними. У «порядочных людей, типа меня» так принято. Мы не ходим по дому в обуви. — Судя по тому, как скривились чётко очерченные губы Колчека, он собирался то ли что-то спросить, то ли что-то возразить, но, машинально взглянув на босые ноги Салима, со вздохом нагнулся, чтобы развязать шнурки. Метким взглядом проследив за его движением, Осман вдруг просиял тёплой улыбкой. Берцы у Джейсона были зашнурованы совершенно никудышно. Зейн лучше справлялся со шнурками ещё в четыре года, чем американский лейтенант мог справиться в свои тридцать. — О, теперь я вижу, почему в пещерах меня связывал сержант Кей, а не ты, — добродушно подтрунил Салим. Сопение Джейсона вдруг стало гораздо более отчётливым и натужным, но не от обиды, а от попытки сдержать непрошенный смех. — Иди на хуй, умник, — без лишней экспрессии посоветовал Колчек и, выпрямившись, небрежно поддел развязанные берцы мысками, сбросив их с ног. — В носках-то можно? — насупился он. В ответ на исполненный признательности кивок Салима, Джейсон вскинул руки с демонстративным возмущением, и лишь убедившись в том, что его протест был принят к сведению, прошёл в гостиную вслед за радушным хозяином. И там ему практически сразу стало ясно, откуда возникло столь ревностное требование снять обувь ещё в прихожей. Дом был небогатым, явно не новым, и всё же уютным. Всё стояло на своих местах, в воздухе не чувствовалось пыли — только запах пряной выпечки. Но, что куда важнее, на полу по всему левому периметру гостиной, поближе к окнам, были разложены мягкие ковры, разноцветные подушки, пара пледов и даже одна тахта. В дальнем углу среди всего этого находился старенький телевизор, а в ближнем — круглый стол с чайником и миской какого-то чудаковатого печенья. Джейсон действительно не решился бы приблизиться к этому месту в набитых песком берцах… Быть может, в чьём-то чужом доме, но не в доме Салима, который всего за один день успел вызвать у вражеского старлея непостижимо глубокое уважение. Очень легко было представить, как Осман, спокойный, домашний, одетый в льняную рубашку и трогательно босой, по вечерам устраивался на этих подушках с книгой, а порой, быть может, даже ложился здесь подремать. В дневное время в окна гостиной неизбежно должно было проникать морящее солнце местных пустынь, а по ночам, как видел Колчек сейчас, Луна оставляла на узорчатой ткани фигурные серебристые пятна. Всё это было невероятно мирно и мило. Мило настолько, что Джейсон искренне опешил, когда Салим, не решаясь садиться прежде гостя, с бодрым энтузиазмом указал ему на подушки. Смущение, вызванное чужим безмолвным приглашением, Колчеку было доселе незнакомо. Он почему-то вдруг ощутил себя неуместным в этом доме, несмотря на то что Салим, кажется, ждал его. Джейсон был солдатом. За два года в армии добился таких высот и привилегий, каких иные его коллеги не смогли бы добиться и за десять лет. В первые же недели службы он научился чувствовать себя живым и нужным среди выстрелов, пожарищ, взрывов и криков. Салим, с другой стороны, не был похож на солдата даже тогда, когда носил форму и ходил с собственной винтовкой на плече. Будучи старше Джейсона и, скорее всего, проведя на фронте куда больше времени, он так и не стал военным. Сейчас Колчек видел это отчётливо, как никогда. Салим был домашним человеком, с тихим голосом, располагающе мягкими чертами и безбрежным спокойствием в глубоком рассудке. У него был красивый, полный историй дом, умница-сын и почти целая комната затейливо расшитых подушек. Теперь, когда Джейсон представлял Салима в бою, он чувствовал отвращение и закономерно боялся, что то же самое мог начать ощущать и сам Салим при виде солдата в своём доме. По-хорошему, Джейсону, наверное, не стоило приходить. Вот только он не обманывался тем, чтобы считать себя хорошим человеком, а потому, наконец приняв предложение, послушно уселся на мягкие подушки. Большую часть жизни его спасало умение делать то, что было необходимо, пускай даже поперёк служебного или морального долга. И сейчас Джейсон чувствовал необходимость остаться. — Так ты… Ты действительно не спал, — осторожно подметил Колчек, пронаблюдав за тем, как Салим сел за стол напротив, скрестив ноги по-турецки. Из носика стоящего на столе чайника едва заметно струился лёгкий белый пар. — Ты знал, что я приду? — Я предположил, — Салим легонько повёл плечами и в пару плавных движений разлил чай по двум заранее заготовленным стеклянным стаканчикам. — Немного прибрался, приготовил угощение на стол… Это мой дом, я бы не выглядел идиотом, если бы ты не появился, а я остался сидеть тут в одиночестве, — с непринуждённым смешком подметил Салим. — Зато у меня был бы чай и целая миска печенья. — Ты чертовски хозяйственный парень, — Джейсон фыркнул, шутливо сощурившись. Будто желая чем-нибудь подкрепить собственные слова, Осман пододвинул печенье ближе к нему и качнул головой, трогательно вскинув брови. Предлагал попробовать, и, что ж, если чему-то и научили Джейсона американские MRE, так это не воротить нос от еды, не хранившейся месяцами в герметичных портативных пакетах. То, чем кормили на базе и в поле при марш-бросках, было непортящимся, сухим и всегда излишне солёным. Колчек, привычный к этим весьма стандартным для американского рациона характеристикам, в принципе, не стал бы жаловаться, если бы еды, к тому же, не было досадно мало. Стандартных порций, принятых в армии США, явно не доставало для взрослого солдата, изо дня в день носящего на себе по меньшей мере два десятка кило снаряжения. Поэтому, взяв одно из причудливых печений и с вдумчивым видом повертев его в руках, Джейсон сделал первый укус, не запивая чаем. В мягком тесте на языке ощутилась текстура молотых орехов и привкус жжённого сахара. Колчек прикрыл глаза, шумно выдохнув через нос. — Это клейча, — робко пояснил Салим, явно растерянный неоднозначной реакцией Джейсона. — Клей-чё? — как-то излишне настороженно дёрнувшись, переспросил Колчек, не удосужившись сперва проглотить. Его и без того невнятный южный говор превратился в смазанное бормотание. — Клейча, — Осман повторил, как всегда терпеливый. — Такое печенье. Его принято есть на Ид Аль-Фитр, но Зейн не мусульманин. Говорит мне, любой день вне Рамадана — день прерывания поста. — Я ни слова не понимаю, дружище, — виновато признался Колчек. — Просто скажи, где взять такое же. Я хочу отнести Нику. Бедняга после всей этой заварушки с подземными говнюками совсем раскис. А нас в довесок на нашей же базе дерьмом кормят. — Забирай, пожалуйста, и передавай привет сержанту Кею, — непредвиденно тепло заулыбался Салим. Джейсон опешил. Для него всё встало на свои места ошеломительно и, отчего-то, внезапно. Насыщено пряный запах кардамона, стоящий на кухне, в его голове запоздало смешался с лёгким лимонным привкусом теста и прельщённым выражением на лице Салима. — Ты испёк? — Колчек перестал жевать и, получив в ответ скромный кивок, наконец догадался проглотить. Лицо его исказило наигранно досадное выражение. — Да есть в этом Мире хоть что-нибудь, чего ты не умеешь? В ответ Осман только смущённо опустил глаза, положив ладони на свой стакан с чаем. В доме было тепло и на удивление влажно, но он, несмотря на это, ощущал странный холод, покалывающий пересушенные работой в саду пальцы. Слова Джейсона, такие простые и шутливые, отчего-то очень сильно тронули Салима, вновь едва ощутимо расшевелив его обугленную душу. Это было сладко и радостно, и вместе с тем вызывало в Османе невыносимую робость. Будто то, что именно Джейсону удавалось оживлять его сердце, было чем-то постыдным. Они, двое невольных, и всё же крепко повязанных судьбой боевых товарищей, несомненно, должны были испытывать друг к другу что-то свыше дружбы. Когда над твоей головой, стрекоча и шипя, разевает пасть сама смерть, тот, кто отгонит её для тебя, и для кого ты без раздумий сделаешь то же самое, не друг — судьба. Божественное проведение, не меньше. И Джейсон, с его притворной нетерпимостью, ядовитыми подтруниваниями, напускным самодовольством и нескончаемым потоком грязной брани, Салиму, должно быть, был послан самим Небом. Сам же Салим, с другой стороны, не мог даже представить, чем заслужил его и, что гораздо важнее, как за него благодарить. Тем страннее показалось ему то, что прерывистые смешки Джейсона, неожиданно затянувшись, вдруг сорвались на болезненный вздох, а лицо, обычно выражающее то ли участливость, то ли насмешливое превосходство, исказила гримаса, слишком уж близкая к приступу паники. — Твою мать, — прошептал Колчек и, зажмурившись, склонил голову. Салим хотел было потянуться к нему, потормошить за плечо, но вовремя остановился. Он мог оказаться именно той причиной, по которой Джейсона объяло неожиданное беспокойство, и в этом случае, конечно, с руками лезть не стоило. — Я, блядь, знаю, за что я оказался в том проклятом Аду, но тебя-то как угораздило? — Джейсон? — ошеломлённым полушёпотом позвал Осман, но Колчек, кажется, его не услышал. Если задуматься, этого следовало ожидать. Салим полагал, Джейсон не заметил в нём никаких изменений лишь потому, что не знал его до спуска в храм. А вот обыкновенный характер Колчека за время, проведённое под Загросом, проявился весьма чётко и явно. Что было удивительно, так это то, что до сих пор его поведение будто бы ни на дюйм не отклонялось от прежнего. Джейсон был всё таким же шутливым, вызывающим и самоуверенным. Но он тоже был всего лишь человеком, и если даже Осман, с его непробиваемым спокойствием и бесстрастным рассудком, после всего случившегося чувствовал себя сломленным и безнадёжно уничтоженным, восприимчивому и пылкому Колчеку должно было быть стократно хуже. Не понимая сути его слов, Салим поднялся на колени и по подушкам тихонько подполз ближе к Джейсону, всё так же не решаясь прикоснуться, но, тем не менее, чувствуя необходимость оставаться рядом. Джейсон не плакал. Быть может, просто не умел. Вместо этого, бледный и заполошно дышащий, он только хмурился и смотрел на край стола сквозь напряжённый, словно бы даже немного болезненный прищур. Всё это, вероятно, позже должно было заставить его чувствовать себя неловко. Осман надеялся только на то, что сможет сгладить происходящее ненавязчивым присутствием. — Я слышал, что Республиканскую Гвардию распустили, и ты, получается, можешь быть дома теперь… Но как ты, чёрт возьми, остаёшься таким спокойным? — Джейсон вдруг дёрнулся и, вскинув руки, впился в Салима на удивление едким взглядом. — У меня тоже контракт через четыре месяца истекает, и хрена там я собираюсь его продлевать. Не после всего, что случилось. Но я вернусь домой и, наверное, буду пить не просыхая, пока не рехнусь и не подохну в какой-нибудь подворотне, выблёвывая в мусорный бак собственные кишки. А ты печенье печёшь. Как? Как это, а? К собственному стыду, Салим притих, не зная, что ответить. Взгляд Колчека, потерянный, полный беспутной мольбы, пробирал его до самого нутра, и всё же ответить честно Осман не мог. Скажи он, что чувствует себя пустым, изничтоженным и лишь потому — неспособным на крики, проклятья и слёзы, пришлось бы признаться перед Джейсоном и в глубине собственной слабости, и в хаосе собственных мыслей, и даже в том, что теперь его располагающее спокойствие и дружелюбие было ничем иным, как говорящей маской, напяленной на бездыханный труп. Джейсона бы это, без сомнения, глубоко ранило. Отвратило, быть может, и, совершенно точно, лишило бы всякой надежды. Находясь в доме Османов сейчас, он видел Салима спокойным, здоровым и со стороны будто бы даже совсем счастливым. Колчек имел право желать того же. Возможно, он даже мог этого достичь, если только у Салима хватит сил убедить его в том, что это возможно. Вместо правды он мог бы сказать, что всё образуется. Что время залечит даже самые страшные раны, а память с годами сотрёт терзающие разум образы. Но он сам не верил в это, а врать не хотел. Поэтому, спрятав остекленевший взгляд, Салим собрался с мыслями и, стараясь не акцентировать внимания на совершенно разбитом состоянии Джейсона, заговорил приглушённо и ровно: — Как-то один визирь решился отправиться за океан. Собрав всю свою свиту, он снарядил корабль и вышел в море. И был с ним его любимый, самый близкий слуга, никогда до сих пор не спускавшийся с гор. Не знающий морских просторов, слуга целыми днями прятался в трюме и, напуганный, не смолкая вопил, дрожал, жаловался и плакал. Все были добры к его горю, понимали страх и старались проявлять сочувствие, вот только слова утешения, достигая его ушей, никак не могли достичь сердца. Сколько ни пытался визирь успокоить его, всё было тщетно, и при виде страданий любимого слуги он больше не радовался своему путешествию. Тогда предстал пред ним придворный хаким, предложив успокоить слугу, и визирь, не раздумывая, согласился. Хаким же велел матросам схватить слугу и выбросить его за борт. Долгое время слуга захлёбывался, еле держась на воде, и кричал, умоляя взять его назад на корабль. Его вытащили, и слуга, притихнув, уселся в углу, прекратив как жаловаться, так и плакать. Визирь, при виде этого, с изумлением спросил у хакима, какая мудрость была в его поступке, на что хаким ответил: «О, великий властелин, твой слуга ещё никогда не пробовал горечи морской соли и не испытывал, сколь опасна бывает вода, а потому не мог знать и того, какое счастье — иметь твёрдую палубу под ногами». Вместе с тем, как замолк Салим, в комнате также стало тихо. Колчек, не решаясь оторвать от него глаз, не двигался, а только дышал. Выражение его лица из напряжённого превратилось в настороженное, а из настороженного — в задумчивое. Прозвучавший ответ казался загадкой, но он был самым ясным и полезным из всего, что Салим мог дать Джейсону. Они совершенно по-разному переносили потрясение, оставленное в их умах и душах Загросом. Осман не знал, как помочь себе, но мог представить, в какой помощи нуждался Джейсон. До сих пор предельно отчетливо помня его отчаянную и заполошную исповедь, рассказанную в пещерах, Салим понимал, какие терзания занимали чужой рассудок. Прежде Колчек рассказал ему, что был никем до того, как попал в армию. Пил, употреблял наркотики и проводил годы в смоге настолько густом и едком, что не сразу заметил одну из самых трагичных катастроф последнего десятилетия. Жизнь солдата была для него единственной жизнью. Лишиться её, значило вернуться к пустому существованию без цели, смысла и собственного места. Салим ни на миг не ставил под сомнение то, что слова Колчека были абсолютной правдой: уйдя со службы, он действительно собирался пить до токсического шока. После случившегося в пещерах, вероятно, это перестало казаться ему такой уж страшной судьбой. Но всё ещё казалось Салиму, человеку домашнему и по характеру очень смирному, не умеющему повышать голос и предпочитающему битвам разговоры. Он не мог вынести мысли о том, что Джейсон — его брат по духу, человек, который спас его, и которого спас сам Салим, — исчезнет, погрузив себя во тьму и беспамятство. — Я уже говорил тебе, что ты чертовски странный, чувак? — наконец отозвался Колчек, сопроводив собственные слова сконфуженной усмешкой. — Я только хочу сказать, Джейсон, что наши несчастья помогают нам понять, насколько счастливы мы можем быть на самом деле. — Ты мог просто сказать это вместо того, чтобы рассказывать целую притчу. — И всё же ты слушал, — ласково улыбнулся Салим. Он был рад, что Джейсон, по крайней мере, выглядел спокойнее теперь, пускай даже только из-за недоумения, вызванного поведанной Османом историей. — Это было… Вежливо, — Колчек насупился, вздёрнув плечи. Он и сам понимал, насколько абсурдно слова об этике или такте должны были звучать из его уст. — Я пришёл в твой дом без предупреждения дважды за сегодняшний день. Ты угостил меня печеньем, а я позорно разнылся. Послушать дурацкую притчу — меньшее, что я могу сделать в ответ. — Притча не дурацкая, — притворно возмутился Салим. — Все притчи дурацкие. — Ты разбиваешь мне сердце, — с резким вздохом прижав к груди правую ладонь, Осман страдальчески вскинул брови, но затем почти сразу тихо рассмеялся вместе с Джейсоном. — И всё равно я рад, что ты пришёл. — Ты не выглядел радостным днём. — Я не радуюсь, когда в мой дом вламываются американские солдаты, и щеголяют винтовкой в нескольких шагах от моего ещё совсем юного сына, — парировал Салим. — Друг мой, я не понял, что это был ты, пока не услышал твой голос. Я боялся за жизнь и здоровье своего ребёнка, только и всего. — Перестань сейчас же, мне слишком стыдно завидовать твоему пацану. — Взяв со стола свой стакан, Джейсон прижался к его кромке губами и отхлебнул немного чая. Обычно он пил быстро, большими глотками, не пытаясь разобрать вкуса, но сейчас боялся подавиться и хотя бы на пару мгновений лишиться возможности говорить. С Салимом было необычайно спокойно, а в спокойствии у Колчека неизбежно развязывался язык. — К чему тебе завидовать Зейну? — неподдельно изумился Осман. — Мой отец был дерьмом, — Джейсон ответил столь невозмутимо, что Салиму вдруг стало не по себе. — Не то, что ты. Мой не стал бы печь для меня печенье. Мой бы наблевал в духовку, а потом продал бы её, чтобы купить дурь. Он столько пил, что все жители Нью-Гэмпшира ненавидели фамилию «Колчек» только из-за того, что мы отнимали у них звание самого проспиртованного места Америки, — безразличие в голосе Джейсона, разбавленное разве что ноткой иронии, впилось в грудь Османа ржавым клинком. Он хотел выразить сочувствие, но, судя по тому, как легко Колчек отпустил собственные слова, сказанные будто совершенно ни к чему, заострять внимание на этой теме не стоило. — А ты такой невозможно рассудительный. Без обид, большая часть Мира считает всех арабов повёрнутыми фанатиками, но ты сказал, что твой сын не мусульманин, настолько спокойно, что я понемногу начинаю задумываться, что мне это только показалось. — Я далеко не первый из верующих, Джейсон, — признался Салим. Чёрные глаза мягко сверкнули в свете стоящей у дальней стены лампы. — Моя вера ценит смирение, и я смиренен перед тем, что мог ошибиться в вере, как и любой человек может ошибиться в чём угодно другом. Мой сын… Умнее меня. Он агностик. Верит во всё и ни во что сразу. — Бля, а так что, можно было? — с апломбом удручённости хмыкнул Колчек. — Не пойми неправильно, — прервал его Салим, явно не желая оставлять недосказанности в столь важной для Джейсона теме. — Я не идеальный отец. Я только выгляжу спокойным, чтобы мой мальчик мог чувствовать себя уверенно, чтобы он знал, что может довериться мне, и я буду на его стороне, даже если все вокруг будут против. Я был очень огорчён, когда узнал, что он не в вере. Посмотри на это с моей стороны, он буквально сказал мне в лицо, что намерен отправиться в Джаханнам. — И что ты сделал? — поинтересовался Джейсон, не имеющий ни малейшего понятия о том, что значило это длинное, странное слово, но по контексту сумевший догадаться, что это едва ли могло быть что-то хорошее. — Ничего, — ответил Салим. — К вере нельзя привести силой. Если Зейн должен прийти к моей — придёт сам. Если не должен — на всё воля… — он запнулся, а затем, мельком облизнув пересохшие губы, закончил: — Кого бы то ни было. — Несколько мгновений молчания он собирался с мыслями, опустив правую руку на подушку рядом со своими коленями и проводя кончиком мизинца линии поверх затейливого узора вышивки. — Дети — это привилегия и большой труд. Они не должны переступать себя, чтобы заслужить любовь родителей, но родители должны быть достойны иметь детей. — Салим вдруг взглянул на Колчека проникновенно и серьёзно, с твёрдым намерением оставить подальше от следующих своих слов все подтрунивания и колкости, что успели прозвучать до сих пор. — Твой отец не был достоин тебя, Джейсон. Судя по тому, как дёрнулись вмиг побледневшие губы Колчека, эти слова что-то в нём задели. Он не стал углубляться в рассказы о своём детстве, конечно, но того, что уже прозвучало, было вполне достаточно, чтобы Салим понял всю бедственность положения. Джейсон, должно быть, отшучивался лишь затем, чтобы не иметь искушения взвыть от отчаяния и боли. Он делал так и в пещерах, если задуматься, подавляя страх острословием. Разумеется, Осман не собирался вытягивать из него душу личными расспросами, но он по меньшей мере хотел показать, что был готов выслушать и оказать поддержку, если Джейсон вдруг решится доверить ему не только свою спину, но и свою душу. Тот, впрочем, об отце больше не проронил ни слова. Он сбежал в самоволку с новообустроенной военной базы не ради того, чтобы жаловаться Салиму на своё детство. ЦКВС наверняка приставит за ним слежку сразу после возвращения. Второй раз появиться в этом доме Колчеку было уже не суждено, как, возможно, и увидеть Салима вживую, прямо перед собой. И всё же он утешался смутной надеждой на то, что у них ещё был шанс не исчезнуть друг для друга.