Небо, под которое возвращаются

Поль наблюдал, как вертолёт проваливается в клоаку с жалобными всхлипами и стонами, а в голове у него звучал убаюкивающий голос Учителя: «…и открыла Пандора ящик, и обрушились на мир разные горести по её вине. Она испугалась, захлопнула его торопливо, но было уже поздно. А на дне ящика осталась копошиться Надежда». Он не то чтобы надеялся все эти годы, но, если всё же надеялся, то сейчас перестал. Воочию увидел, что именно приключилось с Атосом в тот роковой день. Пандора. Вот что. Видимо, что-то такое отразилось и на его лице, потому что Сартаков откашлялся и сказал: «Честно говоря, я не предполагал… Должен тебе сказать, директор, я вел себя достаточно опрометчиво, но я никак не предполагал…» Полю захотелось его ударить. Или хорошенько встряхнуть — как тогда, с дежурным. Он только крепче сжал кулаки и приказал сухо: «вперёд». Уже на обратном пути Поль молча привалился к небольшому оконцу-иллюминатору, за которым злорадствовал Лес. Он ощущал смертельную усталость. Чувство, за годы директорства ставшее привычным. Экипаж сгинувшего вертолёта тихо переговаривался меж собой, но он их не слушал. Вспоминал всё то, что успел увидеть за их короткую «интервенцию»: белёсых «щенков» на тонких ножках, добровольно топящихся в озере; полупрозрачное переплетение нитей, в которых запутались лопасти вертолёта, бурлящую клоаку… Сидящий рядом с ним Горбовский вдруг оживился. Посмотрел на Поля доброжелательно. — Как вы думаете, вам действительно кто-то померещился на озере?.. — он так и спросил, «кто-то». Поль нахмурился. — Я ведь уже говорил. Мне померещилась белая точка. — Тогда вы сказали про человека, — терпеливо поправил его Горбовский. И Поля накрыло волной раздражения, совершенно необъяснимого. «Усталость, это всё усталость…стресс, усталость и надежда». — Вы и сами пошутили про русалку, Леонид Андреевич. Что же мне теперь, строить научные теории на этот счёт? — А кто вам сказал, что я пошутил?.. — удивился Горбовский. Поль резко отвернулся обратно к оконцу — ему расхотелось продолжать этот разговор даже в ироничной форме. Нервы не выдерживали. В кабинете его дожидался Робинзон. — Без потерь?.. — уточнил он, стоило Полю прикрыть за собой дверь. — Разве что вертолёт, — со вдохом отозвался Поль. — Ну, это мелочи, — заключил Робинзон, и на его лице проступило явственное облегчение. — К вертолётам мы привыкшие. Он смерил директора долгим взглядом, прикидывая что-то в уме, а потом уточнил, — Что ты думаешь о коньяке? — Думаю да. Повторного приглашения не требовалось. Робинзон поднялся с директорского кресла, довольно улыбаясь себе в бороду, и пошёл к серванту — рыскать в поисках коньяка. Пользуясь возможностью, Поль занял кресло. Они распили по рюмашке. Помолчали. — Нужно выпустить распоряжение, что в сектор семьдесят три допускаются только вездеходы и только при личном сопровождении директора. — То есть не допускаются, — заключил Робинзон, усмехаясь. — Допускаются, но при личном сопровождении, — повторил Поль, устало растирая переносицу. — Займёшься?.. — Как скажешь, — легко согласился он. Поль опасался, что сейчас Робинзон спросит, что же там, в секторе семьдесят три, но Робинзон не спросил. Годы шли, а Поль по-прежнему испытывал к этому человеку одну лишь нескончаемую благодарность. В дверь неуверенно постучались. — Войдите!.. — рявкнул Робинзон. На пороге возник Горбовский. Робинзон посмотрел на него, посмотрел на Поля, кряхтя, поднялся на ноги и выдал, — Ну, я пойду. Служба, — так Поль остался наедине с Горбовским. Тот прошёл к столу, взял пустую рюмку и принюхался. — Коньяком балуетесь? — Укрепляем нервы. Поездка поспособствовала. Горбовский кивнул, соглашаясь. Потом покосился на диван и спросил скорее у дивана, чем у Поля, — Можно, я лягу? Поль не выдержал — прыснул. — Мне иной раз кажется, что этот диван существует лишь для того, чтобы вы на нём лежали, Леонид Андреевич… ложитесь, конечно. Горбовский сбросил ботинки, забрался на него с ногами и растянулся во весь рост. Он всё это проделал с какой-то потусторонней сосредоточенностью, словно отрабатывал сложный манёвр на тренажёре. Потом сказал, — Все диваны существуют лишь для того, чтобы на них кто-то лежал, — и тут же, — вы не будете против, если я приглашу Геннадия Комова?.. Поль замер. Это было столь неожиданно, что он действительно растерялся. — Зачем вам Капитан? Горбовский поглядел на него с любопытством, и только тогда Поль понял, что использовал детскую кличку товарища. Он чуть смутился, но поправлять не стал. Некоторое время Горбовский молчал, покусывая губы, а потом ответил, — Мне нужно с ним посоветоваться по одному вопросу. Более расплывчатую формулировку сложно было представить. Поль вспомнил слухи о том, что Горбовский оказался на Пандоре потому, что решил поухаживать за чужой женой — и в очередной раз убедился в их несуразности. Нет, здесь было нечто иное. — Что за вопрос? — попробовал Поль снова. И опять — Горбовский изнурительно долго молчал, прежде чем ответить. Словно надеялся, что ожидание утомит директора Базы и он потеряет всякий интерес к происходящему. Наконец, он произнёс чуть раздражённо (так показалось Полю), — Стоит ли игра свеч, вот что за вопрос… слушайте, Поль. Если вы можете дать своё согласие без лишних расспросов — то, пожалуйста, дайти его. Я буду вам очень благодарен за это. Очень. — Хорошо, — сказал Поль резко, и, кажется, растерялся уже сам Горбовский, — я вам его даю, Леонид Андреевич. — Вот и славненько, — Горбовский улыбнулся, — тем более, я связался с Комовым по межзвёздной некоторое время назад. Он должен вылететь через час на туристическом звездолёте, а прибыть завтра утром. — Завтра утром, — повторил Поль отстранённо. Он думал о том, что, когда Горбовский покинет его кабинет, Поль вызовет заместителя директора Базы на Пандоре по громкой связи и попросит явиться в самое ближайшее время. С единственной целью — распить бутылку армянского коньяка до конца. Робинзон ему, конечно же, не откажет в столь скромной просьбе. *** Этой ночью Поль почти не спал. Всё думал, что скажет Капитану, когда тот спустится по трапу. Заглянет в серые глаза, — всегда небо на пороге бури, — и спросит: почему ты не перезвонил тогда? Почему не позвонил на следующий день или день, что был после, через неделю, месяц, год?.. Ни мне, ни Лину, даже Учителю!.. Он-то в чём провинился перед тобой, Генка? Или ему меньше больно? В том, что Капитан винит его в случившемся с Атосом, Поль не сомневался. Сам так делал. Изнывал долгими ночами от безысходности и тоски, слушая насмешливый шёпот Леса в приоткрытую форточку, и думал: где-то там продрогший, одинокий Атос ждёт, когда за ним придут. Когда его найдут. Они ведь честно искали. Несколькими отрядами, трое суток, а потом ещё столько же. А потом Поль, невесть сколько раз, в одиночку, пренебрегая всеми мыслимыми инструкциями и техникой индивидуальной безопасности, чего не позволял всем остальным сотрудникам Базы. Оставлял Робинзона за старшего и снова уходил к той точке, где радары в последний раз засекли сигнал бедствия, прежде чем связь оборвалась навсегда. Бестолку. Ни вертолёта, ни Атоса. Того, что могло бы от него остаться. Теперь-то он знал, почему так. Ночь была невыносимой. Поль изворочался весь, потом плюнул, встал на два часа раньше обычного и отправился бегать. Пробежки его успокаивали. Помогали смириться с несовершенством мира на ещё одни планетарные сутки. Он бежал по знакомой тропе, вытоптанной им за годы жизни на Базе, смотрел не себе под ноги, а на две огромные луны в небе. Кровавый взор Пандоры. Луны уже начинали бледнеть. «Скоро рассвет грянет», — подумал Поль взволнованно. «Рассвет, а там и до посадки недалеко». Поль добежал последние метры и остановился у обрыва. Он тяжело дышал, уперевшись ладонями в колени, но на лице проклюнулась слабая улыбка. Посмотрел на Лес. Везде, куда хватало взора, пузырились зелёные кроны деревьев. Отсюда Лес казался не таким плотоядным. Алые всполохи уже окрасили облака в мягкий персиковый цвет, и он невольно залюбовался. Раннее утро Пандоры Поль любил. Тишину, столь несвойственную этому месту. Со стороны обрыва подул лёгкий ветерок, и Поль прикрыл глаза, наслаждаясь его небрежными касаниями. Ему так редко это удавалось в последнее время — просто насладиться чем-то. По-человечески. Когда он открыл глаза, то сразу отыскал сектор семьдесят три, интуитивно, даже не отдавая себе отчёта в том, что ищет, и сердце его гулко ухнуло — как в первый раз. *** Комов помнил, как попытался сделать вдох, и тупая игла вошла куда-то под рёбра, минуя плоть. Он выдохнул, а игла осталась. «Теперь так будет всегда», — решил он. И не ошибся. Три года прошло, а игла никуда не делась. Так и сидела в груди, отзываясь на каждое касание ошеломляющей болью. Пела тоскливые песни по ночам. Разница обнаруживалась лишь в том, что Комов больше не сомневался. Теперь он изо всех сил старался забыть. С готовностью юнца сбегал в работу, космос, чужие планеты и причудливые формы жизни, только бы не думать, не вспоминать. И это помогало. Сперва. А потом Комов кое-что осознал. Да, он не сомневался, но в глубине души всё равно верил. И боль резонировала с этой верой, усиливаясь, разрастаясь в костях. Не давала похоронить Атоса если не физически, — ведь обломки вертолёта так и не нашли, как не нашли и тело, — то хотя бы мысленно. Игла всё пела, Комов слушал, не отрываясь. Под эти колыбельные он разучился спать. А тут ещё Горбовский со своей просьбой. «Прилетай, посмотри». И вот он летит. Летит на ненавистную Пандору, планету-могильник, единственный гроб, что достался его лучшему другу. Он поклялся забыть о её существовании, изжить саму мысль о ней и том, чтобы вернуться туда однажды — но разве Горбовскому откажешь?.. Положим, Горбовскому-кумиру он бы ещё смог отказать. Много лет минуло с тех пор, как его портрет украшал стены восемнадцатой комнаты Аньюдинской школы-интерната. Он смог бы отказать Горбовскому-землянину, питавшему слабость к непринуждённым беседам, мягким диванам, человеколюбию и человечеству в целом. Но вот отказать Горбовскому-учёному, Горбовскому-специалисту, угадавшему цивилизацию на Леониде раньше всех остальных… в общем, Комов летел, а игла в груди пела особенно звонко. И не было этой песне конца и края. Он устроился в каюте-ресторане туристического звездолёта «Тайга». Занял дальний от иллюминатора столик, намериваясь читать весь остаток пути, но «Три мушкетёра» в мягкой обложке так и пролежали у него на коленях нераскрытыми. Корешком кверху. Редкие посетители поглядывали на раритет с любопытством, однако Комов их взглядов не замечал. Он вообще ничего не замечал, кроме иллюминатора, от которого специально сел подальше, и планеты, что надвигалась на него ужасающе медленно и чем-то неуловимо напоминала Землю, хотя Землёй не являлась. Комов пытался угадать в изумрудных кляксах привычные очертания Евразии или Африки, Австралии на худой конец, и это его необъяснимым образом нервировало. Но он ничего не мог с собой поделать. Разве что открыть «Три мушкетёра» на случайной странице и читать до тех пор, пока взгляд не упрётся в слишком знакомое имя. Ему начинало казаться, что он больше никогда не прочитает эту книгу до конца. А до Пандоры оставался час пути.