О чувствах, что внутри

Факт наличия родственной души сваливается на Кавеха подобно божественному наказанию Селестии: резко, неожиданно и по какой-то причине больно. До этого момента архитектор не допускал даже мимолетной мысли, что может существовать настолько ужасающая ненависть к кому-либо. Она буквально прожигает неподготовленный ум; сбивает с ног, подобно цунами, оставляя после себя лишь противное металлическое послевкусие — Кавех по счастливой случайности прокусывает нижнюю губу, стараясь сдержать крик боли. За свою недолгую жизнь он множество раз встречал родственных душ, что при каждом удобном случае хвастались своими первыми чужими чувствами. Даже у Тигнари что-то такое да проскальзывало, особенно когда тот напивался, однако Кавех лишь внимательно слушал и впитывал недоступную для себя информацию. По правде говоря, до этой злосчастной минуты инженер даже не думал о том, что его родственная душа жива. Знал, что такому грешнику не положено быть счастливым и довольным жизнью, что ему нужно отдать всего себя на служение обычному народу, что ему предписано всю жизнь быть одиноким странником без сильного плеча под боком. Нет, в далеком детстве Кавех веровал в обратное, но мысли подобны быстрой горной реке: не стоят на месте, резко приходят на ум и также неожиданно исчезают. А сама жизнь — огромная картинная галерея или библиотека, где нет места одинаковым работам. — Все в порядке, господин архитектор? — интересуется мимо проходящий житель Миража, на что Кавех лишь кивает и слизывает выступившую на губе кровь. — В полном, — словесно подтверждает, солнечно улыбаясь. Говорит, но скорее для самого себя, потому что жгучая ненависть продолжает отравлять разум. Архитектор мимоходом вспоминает: его родители были не только гениальными умами, но и родственными душами. Отец часто рассказывал про «таинственную связь двух людей», пытался по звёздам предугадать будущую пару своего сына, советовался с коллегами со своего даршана, пока мать лишь закатывала глаза и говорила не спешить. «Все приходит со временем, Кави», — только и объясняла она. Почему Кавех вспоминает о таком именно сейчас? Он не знает, но предполагает, что это — обыкновенная защитная реакция. Человеческий разум — штука на самом деле хрупкая, на которую повлиять может что угодно. Наверное, стоит написать письмо в лес Авидья, однако Кавех не хочет тревожить Тигнари. Что тот сможет сделать? Лучшему другу только и остается, что поздравить с обнаружением родственной души, которой, черт возьми, вообще не должно существовать. С Нилу дела будут обстоять точно таким же образом, а Сайно в делах любовных не силен от слова «вообще». Конечно, существует вариант обратиться к аль-Хайтаму, но… серьезно? К такому же «одинокому»? И к человеку, в которого Кавех вот уже несколько лет как влюблен. Эти короткие волосы цвета стали смертоносного клинка; глубокие и равнодушные глаза с центральной гетерохромией; плавные и наполненные грацией движения, будь это перелистывание страниц очередного научного трактата или точный выпад в сторону врага; ум и умения настоящего гения, уважающего себя и свой труд; тот поступок, приведший к тому, что у архитектора есть крыша над головой. Аль-Хайтам напоминает безэмоциональную глыбу льда, но уже во время учебы в Академии Кавех научился определять перемены чужого настроения. Да, у того есть нерушимые принципы, он отстаивает свое мнение подобно автоматону, не привык оглядываться назад и идет напролом. Кавех, к сожалению, так не может. Когда появились эти чувства? Вопрос странный, но, наверное, они были всегда. Секретарь видел бывшего друга абсолютно во всех ипостасях, постоянно выводил на конфликты; на самом деле, заставлял не молчать и заявлять о собственных желаниях на большую публику — быть самим собой. Только эту помощь Кавех не замечал, погруженный в собственные мысли недопараноика о том, что аль-Хайтам когда-нибудь кому-нибудь расскажет о банкротстве соседа. Однако в случае секретаря только и остается, что молчать в тряпочку, потому что аль-Хайтам чужие чувства не поймет и, скорее всего, выгонит из дома в тот же вечер, когда «люблю тебя» сорвется с губ соседа. Кавех не хочет использовать появившегося соулмейта в качестве замены. Он вообще не хочет быть парой для кого-то, потому что не достоин такого счастья. «О Архонты», — болезненно думает Кавех, залетая в выделенный Идией дом и принимаясь переворачивать его с ног до головы. «О Архонты, что же теперь будет со мной? — повторяет он с болезненным стоном, опускаясь на разгоряченный солнцем камень. — Лучше бы ты нашел другого соулмейта, а не меня». «Прости, прости, прости, умоляю, прости меня», — отчаянно всхлипывает мужчина, пытаясь избежать лишних слез и почти не моргая. Толика чужого самодовольствия захлестывает Кавеха, и тот понимает: возможно, его родственная душа вот уже как несколько лет живет с виной самого архитектора. И тогда на него обрушится волна стыда, раздражения и ненависти к самому себе: даже на расстоянии он причиняет кому-то боль. Наверное, ему стоит умереть прямо сейчас, чтобы не надоедать своей паре. Возможно, следует отправиться к зыбучим пескам. Предположительно, ему можно покончить с собой как можно ско… Кавех запинается на середине проклятий и желаний самоубийцы, ощущая волну недовольства, раздражения и щемящей нежности по отношению к нему, словно человек по ту сторону пытается сказать, мол, выброси эти мысли из своей светлой головы и займись чем-нибудь полезным. Почему-то последнее озвучивается исключительно голосом аль-Хайтама. Родственные души — это всегда хорошо и приятно. Кто откажется от возможности быть с человеком, который поймет и примет все твои достоинства и недостатки? Только у архитектора появляется противный ком посреди грудной клетки, с которым он вынужден сосуществовать все оставшееся время в Мираже. Он общается с Идией и остальными жителями, претворяет творческие фантазии в жизнь и пытается привыкнуть к кратким мгновениям, когда чужие эмоции вспыхивают яркими фейерверками в сознании самого Кавеха. Или красочными пятнами на белом листе бумаги. Чаще всего его родственная душа спокойна; ее чувства заземляют и дают ложное чувство безопасности, работают как чаши весов. Кавех паникует — соулмейт успокаивает, тянет якорем вниз; Кавех мечется из стороны в сторону — тот мысленно усаживает на воображаемый диван с приказом угомониться. Без слов, только мимолетные сигналы без полноценной обратной связи. В город Сумеру он возвращается с тем же самым комом в горле, однако тот быстро отходит на второй план, потому что события разворачиваются самым неожиданным образом. Только подумать: его друзья и знакомые свергли большую часть Мудрецов, прогнали Азара, освободили плененного Архонта и избавились от псевдо-божества, пока сам Кавех занимался какой-то ерундой. Но вместе с этим ему кажется, что ничего не поменялось-то. Да, исчезли раздражающие Акаши, искусство стало вновь свободным от постороннего мнения, но в остальном… Сайно все так же отвратительно шутит, Тигнари воротит нос с хвостом, Нилу очаровательно улыбается и продолжает репетировать, а аль-Хайтам… «Где ты был, когда Сумеру нуждался в тебе?» … впрочем, ничего удивительного. Наверное, он считает Кавеха только интересным исследовательским объектом и самым раздражающим элементом своей жизни, от которого почему-то не может избавиться. «Удивительные люди, — размышляет архитектор, поджимая губы и чувствуя себя крайне бесполезным. — Почему я не могу быть таким же?» Он прячется в дальнем углу таверны и заливает в себя какую бутыль вина, потому что алкоголь — его единственный способ убежать, скрыться, раствориться подальше от проблем реальной жизни. Никто ведь не узнает об истинной сути вещей, потому что лжец из Кавеха все же прекрасный: обманывает не только окружающих, но и самого себя, лелея ничтожность и греховность существования в мире. Он искренне пытается стать лучшей версией, перекраивает характер и желания в угоду окружающим, однако все равно оказывается бесполезным мальчиком, только-только потерявшим отца. Все это приводит к мыслям о родственной душе, что вертятся на языке и уме по примеру заезженной пластинки, которую в какой-то момент забыли остановить. Иначе инженер и не умеет, потому что накручивание — его сильная сторона. Наверное, прямо сейчас соулмейт вновь ощущает чужую вину и разочарование. Кавех прячет кривую ухмылку за бокалом вина: интересно, что тот подумает о нем, когда они все же встретятся. — Снова пьешь, — констатирует голос за спиной; аль-Хайтам устраивается напротив, закинув ногу на ногу и забирая бокал из чужих рук. — И что с того? — устало парирует Кавех, даже не порываясь вернуть алкоголь. — Если ты пришел читать нотации, то, будь добр, свали. Секретарь какое-то время молчит, после чего дергает плечом: — Я знаю, что тебе плохо, — утверждает, а не спрашивает. — Вовсе нет, — вялая попытка сопротивления из-за навалившегося эффекта от выпитого. — Тогда почему ты один, а не с Тигнари и Сайно? Значит, что-то случилось, пока ты был в пустыне, — не в бровь, а в глаз. Архитектор поджимает губы: ответа он не находит, да и врать аль-Хайтаму невероятно глупо — тот знает почти обо всем. — И что же ты сделаешь? — Кавех хмыкает, заполняя второй бокал до критического максимума и делая глубокий глоток. — Начнешь насмехаться, как делал это в прошлые разы? Или твой гениальный ум придумал что-то похуже? Нежное разочарование колет затылок — так делает родитель, ставший свидетелем глупости своего чада. Но оно быстро стихает; настолько быстро, что Кавех еле-еле успевает его различить в череде собственных переживаний. — Если ты того хочешь, — усмехается секретарь. — Однако я думаю, что ты справляешься с этим и без моей помощи. — Твоя помощь чревата последствиями. — Предпочел бы жить на улице, став всеобщим посмешищем из-за своих долгов? Архитектор испуганно оглядывается по сторонам, однако людям глубоко плевать на разговор. Глаза аль-Хайтама выражают лишь пугающее равнодушие, хотя где-то там, на дне этих холодных, но прекрасных глаз, плещется что-то… незнакомое и странное. Секретарь наклоняет голову вбок, ведь ему истина их отношений, к сожалению или к счастью, вот уже несколько лет как открыта. — Рассказывай, — только и бросает мужчина, отпивая из бокала. Кавех вздрагивает, а перед глазами проносится знакомая картина: тот же второй этаж таверны, море алкоголя вокруг и пустота внутри. Да, аль-Хайтам всегда был таким: лез под кожу, подобно быстродействующему яду, переворачивал все с ног на голову, а после либо оставлял устроенный беспорядок, либо убирался по собственному ощущению. Только-только объявившейся родственной душе нечего противопоставить, эта шахматная партия проиграна изначально. Любовь, черт возьми, штука странная и страшная одновременно. Кавех сглатывает: в другой ситуации он бы промолчал или попозже рассказал бы все Тигнари, однако кто сказал, что язык пьяного человека способен удерживать мысли трезвого? Вот именно, что никто. — Я… — начинает мужчина, облизывая мигом пересохшие губы и ерзая на стуле. — Почувствовал ее, пока был в пустыне. — Ее? — Душу. — Душу? — откровенно издеваясь, переспрашивает секретарь, на что Кавех закономерно взрывается. — Хайтам, Архонты тебя побери, — рычит он, сжимая бокал в руке и сразу же ставя его на стол, чтобы не разбить. — Ты прекрасно понял, о чем я! Почему ты не можешь нормально разговаривать? Неужели все лингвисты такие душные?! На губах Аль-Хайтама мелькает жалкое подобие улыбки — чужая реакция не может не радовать его. — Хорошо, — он делает глоток. — Поздравляю. Но ты явно не рад этому, иначе бы не напивался вусмерть. — Я… нет, я рад, просто… — Кавех откидывается на спинку стула, взъерошивает золотистые волосы и пару раз отчаянно моргает. — Мне двадцать восемь лет, а родственная душа обычно появляется в юношестве или раннем детстве. Не бывает же настолько безэмоциональных людей, подобных тебе. Я всю жизнь считал ее мертвой, но — нет! — она жива, она где-то рядом и скоро мы, наверное, встретимся, ведь это типичный сюжет книжек. Что мне делать? Что говорить? Как оправдываться? Вот так? «Прости, я не люблю тебя и, наверное, никогда не смогу полюбить, потому что мое сердце вот уже несколько лет принадлежит высокомерному придурку из Академии»? Или вот так? «Прости, у меня за душой огромный долг перед Дори, отсутствие какой-либо недвижимости, поэтому я живу за чужой счет»? Или вообще иначе? «Прости, я считаю себя виноватым во всех бедах человечества, из-за чего взвалил на свои плечи множество обязательств перед другими»? Или же… «Прости, но я идеалист, который привык убегать в мир грез, а собственные разочарования глушить в алкоголе и самобичевании?» Или… вариантов много, остается только гадать, спустя какое откровение родственная душа решит сбежать от «гениального» светоча Кшахревара. Сам Аль-Хайтам, например, остался и позволил самому Кавеху остаться, но отношения между ними находятся на совершенном другом уровне. Бывшие лучшие друзья, соседи поневоле, объект исследования и ученый. Ни о какой теплоте речи и не может быть. — Просто будь собой, Кавех, — произносит секретарь, ставя бокал на стол и поднимаясь из-за стола. — Собой? — переспрашивает архитектор, мигом вырвавшийся из пелены своих размышлений. Интересно, когда именно он запретил самому себе быть настоящим на людях, а не в темной холодной комнате? — Именно. Если человек не захочет мириться с настоящим тобой, то от него следует избавиться первым, пока он не переделал тебя в нечто отвратительное, — мужчина дергает соседа за руку, заставляя того встать следом. — Люди уходят и приходят, Кавех. Это касается и родственных душ. — Когда ты стал таким разговорчивым… — бормочет инженер себе под нос, однако его прекрасно слышат. — Твое пагубное влияние. Надо пересмотреть вопрос о твоем проживании. «Не сделаешь, — с усмешкой думает Кавех, прижимаясь к чужому плечу и утыкаясь в него носом. — Но спасибо», — вслух он, естественно, ничего не произносит, предпочитая молчать.

***

С того разговора проходит достаточно времени, кажется, два-три месяца. Изначально Кавех думал, что ему будет тяжеловато привыкнуть к чужим чувствам, однако родственная душа почти никогда себя не проявляет. Не пытается затопить партнера своими переживаниями, наоборот, отвечает на ощущения того; направляет и указывает верный — для кого, интересно? — путь. Мягко смеется, пока Кавех глупо шутит или попадет в неловкую ситуацию; эфемерно проводит рукой по светлым волосам, когда их обладатель вскакивает с кровати после кошмара; раздраженно фырчит, если архитектор валится с ног из-за горы заказов; хвалит после успешно сданного проекта. Поначалу эти моменты едва заметно, но проскальзывают — Кавех позволяет быть ведомым. Однако их становится все больше и больше, из-за чего практика игнорирования становится несколько… неловкой, ведь посторонний человек тратит на него столько времени и усилий. Хочется чем-то отплатить, но соулмейт ничего не просит взамен, а только молчит и иногда вылезает. «Возможно, мы могли бы стать друзьями, — вздыхает мужчина, ловя себя на мысли, что хотел бы лично отблагодарить родственную душу за всю доброту в свою сторону. — Но только друзьями, если я не разлюблю этого идиота». Надвигающийся Турнир заставляет его нервничать и плохо спать; Кавех проводит все свободное время либо за чертежами, либо за кружкой терпкого кофе и сонными травами. Мотается между Сумеру и Портом-Ормос, пропадает по несколько дней на стройках и готовится-готовится-готовится. Он не должен опозорить честь своего даршана и разочаровать погибшего отца, который наблюдает за ним из загробного мира — скорее всего. Тигнари качает головой и советует не переусердствовать, Сайно говорит не волноваться и ободряюще хлопает по спине, аль-Хайтам же загадочно молчит, чтобы потом объявиться в качестве наблюдателя. Человек по ту сторону что-то недовольно ворчит, словно старый дед. «Все будет хорошо, — мысленно успокаивает себя архитектор, выдыхая и настраиваясь перед первым туром. — Я выиграю и наконец-то избавлюсь от долгов. И, возможно, даже перееду. Да, если денег от выигрыша хватит. Надеюсь, что мне хватит… о Архонты». Однако весь Турнир напоминает эмоциональные качели без участия самого Кавеха; да, он вставляет самому себе палки в колеса, отдает заветные очки и жертвует собой, но родственная душа будто срывается с воображаемого поводка. Чувство мимолетной вины, жуткое волнение и опасение, болезненное облегчение, гордость за кого-то и почему-то страх, который всеми силами попытались скрыть. Кавех не знает, что и подумать в ответ: что сподвигло соулмейта на такое яркое проявление чувств? тот знает его в лицо, потому и переживает? или это направлено на кого-то другого? Все это, конечно, греет душу самого архитектора, однако… лицо аль-Хайтама остается холодным и непроницательным даже для самого Кавеха — человека, что знает того достаточное время. В такие моменты секретарь напоминал многовековую шкатулку, пароль от которой, к сожалению, никто из ныне живых не знает. Но… он сделал то, о чем никто даже не мог помыслить: раскрыл правду. «Знаешь, — вечером думает Кавех с кружкой кофе вместо бокала вина, мысленно обращаясь к родственной душе, прекрасно зная, что та не услышит его, — он хоть и козел редкостный, но его поступки… его поступки заставляют взглянуть на него с другой стороны». Он не пытается установить личность человека по ту сторону связи, продолжая считать себя недостойным. И остается в розовых очках, не желая снимать их даже после раскрытия той самой важной правды. Или настоящая истина заключается в чем-то другом? Кавех находится перед закрытой дверью без какого-либо намека на ключ от нее; пробраться внутрь куда сложнее, чем в их с аль-Хайтамом дом. Там можно пролезть в приоткрытое окно или заявиться в кабинет секретаря с очередными упреками, а еще — уйти в таверну, чтобы дождаться подходящего момента для возвращения. Но перед этой дверью архитектор замирает, словно испуганный олененок: ему кажется, что он не готов к скрывающейся за деревом информации. Проводником, как ни странно, становится Путешественник. Итэр, сам того не ведая, предоставляет Кавеху подсказку о местонахождении ключа одним-единственным вопросом: — Кажется, аль-Хайтам хорошо тебя знает? — О чем ты? — удивленно переспрашивает Кавех, теребя в руках заколку-перо и вздыхая. — Там, в Доме Даэны, он сразу же понял, что у тебя проблемы, словно чувствовал, — хмыкает Итэр. — Не будь я свидетелем той встречи с заказчиком, то даже не понял бы, что тебе плохо. Архитектор замирает; он медленно оборачивается в сторону Путешественника, чуть хмурясь. — Он… сразу понял, что мне плохо? «Как тогда?.. Когда я стал банкротом? — мигом доходит до инженера. — Тогда он тоже с первого взгляда понял, что мне ужасно плохо. Неужели…» Итэр лишь кивает на заданный вопрос, даже не подозревая о мигом активизировавшихся шестеренках в чужой светлой голове. С того разговора многое меняется. Кавех запирается у себя в комнате, пытаясь вспомнить все, что с ним происходило за последнее время. Он раскладывает все по воображаемым полочкам в поисках того самого ключика от злополучной двери. Ходит из угла в угол на протяжении двух или трех дней, игнорируя секретарский голос за дверью и некую обеспокоенность родственной души… Вспоминается достаточно странных случаев, о которых могли знать только избранные. Колкие слова смешиваются с чувством чужой вины, благодарность с искренним восхищением, странные взгляды с приступами нежности и заботы… Кавех тихо ругается себе под нос: такое развитие событий, о Властительница Кусанали, является тем еще клише. Он боится начинать разговор на эту тему, поэтому решает делать все постепенно: сначала все чаще и чаще выходит из своей комнаты, потом появляется на кухне и делит ужин с ничего не подозревающем аль-Хайтамом, украдкой советуется с Тигнари и Нилу. Параллельно с этим он приглядывается к действиям секретаря, анализируя любой вздох того и ломая голову; аль-Хайтам талантливо игнорирует внимание к своей персоне — остается только позавидовать. На разговор по душам Кавех решается спустя две недели, успев за такое короткое время потрепать нервы не только себе, но и всему своему окружению. На свои деньги он покупает вино у Ламбада, тратит несколько часов на готовку, убирает дом — делает все, чтобы настроить себя на последующий диалог. День близится к своему логическому завершению, когда аль-Хайтам возвращается домой; Кавех встречает его молчанием и успешно приготовленным ужином. Они усаживаются за стол, открывают бутылку вина, но продолжает трапезу все в той же тишине, пока архитектор не решает ее прервать: — Хайтам, давай поговорим. — Мы разве не разговариваем прямо сейчас? — интересуется секретарь, отрываясь не только от еды, но и очередной книги. — О Архонты, давай вот без этого, — стонет мужчина, откидываясь на спинку стула и вертя в руке бокал. — У меня к тебе вообще-то серьезный разговор. Аль-Хайтам заинтересованно приподнимает бровь, полностью откладывая книгу в сторону, перед этим запомнив страницу, на которой остановился. Такое случалось достаточно редко: обычно секретарь предпочитал выполнять два действия одновременно или только одно, игнорируя другое. Глубоко вздыхая, Кавех думает о том, как начать диалог. Однако на ум ничего не приходит, потому архитектор решает перейти к старому проверенному способу — к любимой всеми импровизации. — Я знаю, кто мой соулмейт, — с ходу заявляет он. — Неужели? — лениво отзывается аль-Хайтам, скрещивая руки на груди. Кавех гордо вскидывает подбородок, однако потом мрачнеет — не время радоваться такому, не зная всей правды: — Да, — признает инженер. — Это ты, ведь так? Путешественник подтолкнул меня к осознанию этого. В комнате воцаряется тишина, удушающая и крайне неприятная; Кавех нервно ерзает на стуле, теребит подол собственной рубашки и отводит взгляд карминовых глаз куда-то в сторону, чтобы только не видеть реакцию собеседника. Взамен он прислушивается к звукам Сумеру за окном: шум листвы и ветра, гомон людей и бездомных животных, стук каблуков о дорожные камни. Пытается абстрагироваться от наступающего волнения: как аль-Хайтам отреагирует? что скажет? через сколько возьмет и выгонит его из дома? когда пожелает разорвать образовавшуюся связь? Или, наоборот, оставит у себя, они заведут какое-либо домашнее животное и будут жить в мире и гармонии? Тоже неплохой вариант, будем честны: кто откажется от счастливой старости с любимым человеком, хоть и таким душным? Впрочем, с аль-Хайтамом, наверное, согласится жить только Кавех. — Впрочем, я знал, что этот день рано или поздно настанет, в некоторых случаях ты достаточно умен, хоть и медленно соображаешь, — усталым тоном замечает писарь. — Да, ты прав, это я. Кавех хлопает глазами: неужели все так просто? Хотя аль-Хайтам никогда не любил ходить вокруг да около, будучи персоной весьма прямолинейной. — Серьезно? И когда ты планировал рассказать мне об этом? — удивленно спрашивает, поджимая губы от обиды. — Через несколько лет, когда ты окончательно повзрослеешь и избавишься от излишнего идеализма, — аль-Хайтам тяжело вздыхает, смотря на собеседника. — Долгое время ты думал, что твой соулмейт мертв, а потом оказывается, что это все — неправда. Что произошло бы с твоей тонкой душевной организацией, если бы я сразу рассказал тебе все? — Я бы пережил! — возникает Кавех, мысленно не соглашаясь со своими же словами. — Нет, ты бы начал меня избегать, — парирует секретарь. — Последние три недели ты странно себя вел: сначала избегал, а потом тщательно следил за мной. Привыкал к мысли, что мы связаны, не так ли? — Есть такое, — фырчит архитектор. — Ну и что с того? Лучше жить с горькой правдой, чем в сладкой лжи! Аль-Хайтам кратко улыбается — Кавех невольно залипает на такое редкое явление. — И это говоришь мне ты? И неужели новость о том, что мы родственные души, является горькой правдой? — Вовсе нет, это просто выражение такое, — в раздражении собеседник дергает плечом. — Ты же лингвист, должен его знать, разве нет? — Знаю, просто решил подшутить, — мужчина усмехается. — Ты всегда так ярко реагируешь. — Ты! — Кавех возмущенно смотрит, вскакивая с места, однако быстро стихает; его накрывает волна щемящей нежности по отношению к нему, чего от аль-Хайтама… невозможно ожидать даже под страхом смертной казни. Он давно привык, что секретарь предпочитает выражать свое отношение действиями, а не словами; добиться каких-либо приятных вещей с чужой стороны является той еще задачей со звездочкой на конце. Однако события Турнира и предыдущих лет показывают, что аль-Хайтам всегда заботился о Кавехе, даже если последний этого не хотел или не знал. Архитектор тяжело вздыхает, запрокидывая голову назад и прикрывая глаза; трет виски в попытке успокоиться и разложить всю имеющуюся информацию по полочкам. Аль-Хайтам покорно ждет какое-то время, однако вскоре ему это надоедает и он встает со стула, обходя стол и склоняясь над соседом. Приятный запах сандала щекочет ноздри, заставляя Кавеха приоткрыть глаза и замереть от неожиданности момента; секретарь всегда передвигался тихо и незаметно, словно змея или самый настоящий породистый кот. — Ты расстроен тем, что мы соулмейты? — прямо интересуется тот, наклоняясь ближе и касаясь своим дыханием чужих губ. — Я… — Кавех сбивается, пытаясь взять себя в руки. — Вовсе нет, просто… — Я думал, что ты влюблен в меня, — подмечает секретарь, хмыкая. — Однако… кажется, я ошибся в своих предположениях? Чужая фраза заставляет сердце Кавеха сбиться, на какое-то время замереть: его чувства были так заметны? И это аль-Хайтам тоже знал, серьезно? Неужели архитектор настолько очевиден во всем, что касается его личной жизни? — Ты… откуда ты?.. — он только и может, что бессмысленно открывать рот, подобно рыбе, выброшенной на сушу. — О, значит, я не ошибся в своих предположениях? — продолжает аль-Хайтам. — Ты и вправду влюблен в меня? — Да, Архонты тебя дери, ты абсолютно прав, — с самой кислой миной во всем Тейвате соглашается Кавех. Секретарь довольно хмыкает, после чего наклоняется, чтобы сорвать с мягких архитекторских губ первый поцелуй; его собственные уста чуть потрескавшиеся и сухие, однако столь желанные, что инженер в первые мгновения теряется и даже не отвечает. Потом он берет себя в руки: обвивает крепкую шею своими руками, прижимаясь и позорно жмурясь. В голове у обоих взрывается собственная вселенная, переплетаясь с точно такой же, но в соседнем теле. Это напоминает короткую клиническую смерть: дыхание останавливается, сердце бьется все медленнее и медленнее, а сознание потихоньку растворяется в туманной дымке небытия. Превосходное чувство, которое невозможно описать ни словами, ни чем-либо еще. Даже Алькасар-сарай меркнет по сравнению с ним. — Подожди, — выдыхает Кавех, отрываясь от секретаря и пытаясь избавиться от непрошенных слез. — Подожди, а как же… что ты испытываешь ко мне? — Стал бы я целовать тебя, не испытывая каких-либо чувств? — Ну… — архитектор мнется, снова отводя взгляд и теребя ворот одежды соулмейта. Аль-Хайтам тяжело вздыхает; он опирается о чужой лоб своим, внимательно заглядывая в глаза и срываясь на интимный полушепот. — Я скажу это только один раз, Кавех. Я знаю все твои чувства больше двадцати лет; я знаю, что ты мой соулмейт со времен Академии; я знаю, что ты испытываешь ко мне около года, — мужчина тихо хмыкает. — Я тоже тебя люблю. Если что-то поменяется, то я сразу же тебе сообщу. — Только ты мог такое сказать! — Кавех вскидывает голову, гневно хмурясь. До него быстро доходят слова чужого признания: в нужные моменты архитектор никогда не слыл дураком, наоборот, быстро соображал и не позволял апатии и другим негативным чувствам взять над собою верх. Однако… теперь он может позволить себе небольшое послабление, учитывая, что человек перед ним и так все знает? Аль-Хайтам осторожно проводит ладонью по светлым волосам, перебирая светлые пряди и стягивая излюбленные красные заколки; Кавех жмурится и ластится к руке, подобно человеку, что долгое время прожил в темноте и только-только познал лучи яркого солнца. Поистине невероятное и трогательное зрелище, из-за которого уголки губ приподнимаются в подобии легкой улыбки. — Ты невероятен, — шепчет секретарь. — Я даже рад, что ты оказался моей родственной душой. — О, Хайтам, просто заткнись и целуй меня, иначе я… — договорить Кавех не успевает, потому что аль-Хайтам вовремя затыкает его очередным поцелуем; целоваться писарь Академии не умеет от слова «вообще», однако яро пытается восполнить пробелы. Что ж, прославленный архитектор Сумеру готов ему помочь в таком нелегком деле; вроде бы, это является его долгом как родственной души такого противоречивого человека как аль-Хайтам.