О чувствах, что внутри

Мирная жизнь аль-Хайтама находит свой конец глубокой ночью, когда ощущение фатальной ошибки, за которую он теперь обязан расплачиваться все оставшееся время, заставляет его открыть глаза. Поначалу мальчик даже не понимает истинную суть случившегося. Он не способен в полной мере осознать, что именно сейчас испытывает. Вместе с этим ощущает себя ничтожным, бесполезным, отвратительным — чувство вины медленно заполняет хрупкое тело ребенка — до сегодняшней ночи такие сравнения даже не приходили в его голову, что немного… обескураживает. Нет, не пугает, потому что аль-Хайтам понимает гораздо больше своих сверстников. Эта вина неприятно режет, словно острый клинок, заставляя сжимать пижаму где-то в районе груди. Собственная спальня в одночасье становится дешевой пародией на место, где нужно чувствовать себя защищенным. Где-то на подкорке сознания аль-Хайтам понимает, что ему нечего опасаться. Образовавшийся диссонанс ложного и истинного весьма интересен, но не для маленького ребенка. Однако все вышеперечисленное не мешает разбудить спящую в соседней комнате бабушку, явно уставшую после многочасовых занятий в Академии в качестве приглашенного лектора. Он рассказывает о произошедшем в краткой, лаконичной манере, как привык изъясняться не только с единственной живой родственницей, но и с остальными людьми. Женщина на это лишь кивает головой, замолкая на какое-то время, после чего тяжело вздыхая. — Значит, у твоей родственной души случилось что-то серьезное, — глубокомысленно произносит она. Аль-Хайтам застывает на месте: и как ему в голову не пришло столь простое обоснование случившихся перемен? Соулмейты — явление привычное для Тейвата и Сумеру в частности, хоть жители региона Дендро Архонта делали больший упор на логику и разум, чем на эмоции и сердце. Родители аль-Хайтама являлись родственными душами, что по счастливой случайности пересеклись в Академии. Мать занимала положение известного ученого в Вахумане, отец же — наставника в Хараватате. Кажется, с тех пор они никогда не расставались и даже момент смерти разделили на двоих. Бабушке же повезло куда меньше или больше, смотря с какой стороны смотреть: своего соулмейта она никогда не чувствовала. Маленького аль-Хайтама, к сожалению или к счастью, волнует совершенно другое: как избавиться от навязанного кем-то другим чувства вины. Именно об этом он и спрашивает у родственницы, но ответа не получает. — Родственные души, Хайтам, — мягко наставляет его женщина, чьи серебряные волосы мерцают под ниспадающим лунным светом, — все же нечто большее, чем мы можем себе представить. Даже Архонты не знают всех таинств этой связи, что уж говорить про Академию или простых людей. Это… наверное, тот самый закон мироздания, который невозможно объяснить с помощью науки. — Но, — возражает ребенок, чуть хмуря брови. — Мне не нужен соулмейт, мне достаточно книг и тебя. — Твое одиночество не может быть вечным. Я уже стара, а книг становится все меньше и меньше, — устало произносит бабушка. — Рано или поздно ты все равно встретишь людей, которые останутся с тобой, несмотря ни на что. Человек — существо социальное, поэтому запомни это. Где-то глубоко внутри аль-Хайтам знает: бабушка права. И соглашается с ее доводами, ведь в книгах и журналах говорится то же самое. Однако он не желает повиноваться законам, что наука не в силах объяснить. Его жизнь принадлежит только ему одному, следовательно, свобода действий распространяется и на такую мелочь, как выбор партнера. И ему совершенно не хочется становиться соулмейтом человека, который приносит одни лишь неудобства, а они даже не знакомы. Что-то отражается на мальчишеском лице, из-за чего бабушка вновь берет слово: — Послушай, Хайтам, твоя родственная душа может стать и возлюбленным, и другом, и даже врагом. Просто знай, что это — человек, с которым у тебя что-то может получится, потому что ваши взгляды на жизнь так или иначе могут совпадать. — Я понял. Спасибо. Спокойной ночи, — глухо отвечает аль-Хайтам, разворачиваясь и выходя из чужой спальни. Он возвращается к себе, однако еще несколько часов не может уснуть, силясь привыкнуть к чужой вине. Не позволяет себе думать о соулмейте, хотя где-то там, на другом конце Сумеру, златовласый мальчик заливается хрустальными слезами, виня себя в смерти отца и горе матери. С тех пор в семье аль-Хайтама вопрос родственных душ более не поднимается. Постепенно он учится меньше зависеть от своих чувств, а также абстрагироваться от чужих, сознательно делая упор на разум. Погружается в мир книг, пополняя домашнюю библиотеку бабушки все новыми и новыми экземплярами, тратя на них выданные карманные деньги. Бумажные носители информации все быстрее теряют свою значимость, ведь кому захочется отделять ложь от истины, когда существует Акаша. Аль-Хайтам изобретение Академии в должной степени не признает, как и бабушка, однако все равно носит — иногда оно действительно оказывается полезным. С каждым годом чужая вина становится сильней, а после к ней прибавляется ощущение абсолютного одиночества — это происходит за несколько лет до смерти бабушки. Получившаяся смесь оказывается настолько… тяжелой, что какие-то ночи для аль-Хайтама превращаются в торжество бессонницы. Соулмейт становится для него лишней «вещью», от которой никакой помощи или пользы — одни неудобства. Смерть бабушки аль-Хайтам встречает с пугающим для остальных равнодушием: рано или поздно этот момент должен был наступить. В мире все достаточно циклично — данное правило распространяется и на людей в том числе. Потому юноша самостоятельно распоряжается похоронами родственницы, получает наследство и наконец-то поступает в Академию, сразу же становясь местным «гением». На самом деле, ситуация просто смешна и глупа одновременно: если ты отличаешься от других, то сразу становишься «гением». Более умным, более успешным, более выдающимся — список можно продолжать, пока не надоест. Аль-Хайтам и без чужого восхищения знает, что отличается от остальных, но предпочитает скрывать часть познаний ради собственного блага. Именно тогда судьба сводит его с Кавехом — вечным солнцем даршана Кшахревар. В узких кругах его называют светочем, таким же гением, однако аль-Хайтам с первого взгляда понимает: таковым здесь и не пахнет. За сияющим фасадом лица прячется что-то мрачное, а сам Кавех в какие-то моменты ведет себя так, словно является самой главной ошибкой и Академии, и Сумеру, и остального Тейвата без исключения. Конечно, всего этого не видно за напускной улыбкой и шармом, однако с появлением в его жизни соулмейта аль-Хайтам способен на большее. Он — не простой обыватель из Академии, которому нужно что-то конкретное; вещь, желаемая студентом Хараватата, абстрактна и конечной цели не имеет. Точнее имеет, ведь бесконечное является таковым только до того момента, когда человеку не надоест что-то делать. Их знакомство выходит весьма спонтанным: пустая библиотека, читающий аль-Хайтам и иногда заглядывающий туда Кавех. Именно архитектор первым начинает разговор, широко улыбаясь и протягивая ладонь для рукопожатия. Уже тогда он был себе на уме, вместе с этим являя прекрасную мраморную статую без единого изъяна: растрепанные золотистые волосы с забытыми в них принадлежностями для черчения, рубиновые глаза в обрамлении светлых ресниц, гордо вздернутый нос, мягкая аура и… отчаяние в каждом движении, слове, вздохе — во всем. Кавех — глупец с розовыми очками вместо трезвого взгляда и нездоровым альтруизмом: он стремится помочь абсолютно каждому, попросту забывая про собственные потребности. Но при этом превосходный архитектор, буквально живущий этим делом — таких личностей аль-Хайтам признавал и в какой-то степени уважал. Но даже так взгляды Кавеха были слишком… идеалистичными, другими словами — невозможными. Их отношения можно назвать дружбой, хоть каждый из них вкладывает в определение что-то свое. Однако аль-Хайтам смотрит на эту связь более трезво и объективно — как раз так, что было неподвластно самому Кавеху. Их идеалы слишком разные, возможные пути преодоления тоже. Однако существуют же люди, которые достаточно близки даже с такими ограничениями. — Нужно же кому-то отдавать всю свою любовь, раз родственной души у меня нет, — оправдывается архитектор всякий раз, отводя взгляд в сторону и выдавливая из себя широкую улыбку. — С чего ты взял, что у тебя ее нет? — бросает аль-Хайтам, даже не отрываясь от книги. — Потому что в жизни просто так не бывает, Хайтам. За все нужно платить, — Кавех закатывает глаза, поправляя алые заколки и вместе с ними чуть не роняя глупый академический берет. — Кому и за что, если ты не виноват? По крайней мере, про тебя отзываются исключительно положительно, — хмыкает лингвист. — Люди не уходят из жизни просто так, Хайтам. Это наказание за наши ошибки, которые мы совершили в прошлом, — архитектор качает головой, на мгновение снимая маску вечной радости, но сразу же возвращая улыбку на лицо. — Но все нормально! Вернемся к тому, с чего начинали? В такие моменты аль-Хайтам вспоминает про соулмейта: чувство вины маячит на втором плане, но продолжает оставаться сильным и выжигающим все остальное в чужом сознании. Однако одиночество пропадает — на его место приходит частое раздражение, напоминающее раскаленный поток лавы. Иногда мелькают эмоции, отдаленно похожие на смесь облегчения и мнимого счастья. Аль-Хайтам позволяет себе думать, что спустя столько-то времени у того все налаживается. Позволяет. До одного прекрасного момента, когда громкое слово «дружба» оказывается лишь пустым звуком. Работа в группе никогда не была сильной стороной аль-Хайтама, однако по этому поводу он совершенно не тревожится. Что взять с человека, который после первого дня в школе сразу же перевелся на домашнее обучение, так как ему было скучно. Так или иначе, он предпочитает заниматься проектом вместе с тем же Кавехом или, на крайний случай, в гордом одиночестве. Но архитектор — как обычно — хочет помочь всем здесь и сейчас, словно от этого зависит чужая жизнь. К чему это приводит? Вполне себе ожидаемо, что к глобальному конфликту, остановить который не представляется возможным. Аль-Хайтам помнит каждое произнесенное слово с обеих сторон, чужую реакцию на свои высказывания, потухший рубиновый взгляд и колющую боль где-то глубоко внутри. Что он там говорит? — Твой идеализм, Кавех, всего лишь способ бегства, — равнодушно тянет аль-Хайтам, наблюдая за перекошенным лицом собеседника, а потом на всякий случай уточняет: вдруг тот не понял. — Способ бегства от реальности, который рано или поздно станет бременем. А источник твоего альтруизма — вечное чувство вины, от которого ты не способен избавиться. — А ты, видимо, на всю жизнь останешься бесчувственным чурбаном, для которого люди лишь расходный материал! — взрывается в ответ архитектор, после чего разворачивается и поспешно покидает библиотеку — сбегает, не оглядываясь назад. В библиотеке, как и всегда, пусто и одиноко, потому некому обратить внимания на развернувшуюся трагедию в одном действии. Аль-Хайтам же остается стоять около заваленного бумагами, книгами и расчетами стола, переживая маленький — так ему кажется — кризис. Еще в детстве он научился абстрагироваться от чувств родственной души, однако резко обрушившаяся лавина из злости, жгучей обиды и разочарования буквально выбивает землю у него из-под ног. Все тело горит, а сердце под грудной клеткой настолько колет, что лингвист не выдерживает — сквозь форму Академии царапает собственную кожу, чтобы физической болью вытеснить ментальную. И только тогда к аль-Хайтаму приходит абсурдное, но истинно верное суждение: Кавех, этот взбалмошный архитектор, дружба с которым прервалась… его чертов соулмейт. А после этого слова почившей бабушки: «…ваши взгляды на жизнь так или иначе могут совпадать». Аль-Хайтам хочет рассмеяться, потому что Кавех — его полная противоположность. Обзывал лингвиста безэмоциональным человеком, что не способен на хоть минимальное проявление сострадания, а сам… все время скрывал отвратительное чувство вины, въевшееся в кости обоих парней за столько лет существования. Интересно, предугадала бы бабушка такой исход событий, потому что ее внук впервые допустил оплошность. Зато Аль-Хайтам оказывается прав в другом: их дороги с архитектором расходятся на несколько лет, не считая многочисленных перебранок на досках объявлений и научных журналов, а также общих чувств на двоих, о которых знает только один из них. А также отказа Кавеха от доли в выделенном домике, потому лингвист со спокойной душой забирает себе все здание. Он заканчивает Академию, получает должность секретаря и становится, наверное, одной из самых значимых шахматных фигур на доске. И вместе с тем украдкой следит за Кавехом, но незаметно, чтобы никто ничего не понял. Зачем? Аль-Хайтам и сам не знает, ведь их дружба закончилась на столь трагичной ноте, что не подвластно полному описанию, чтобы потом опубликовать об этом книгу. Он мог бы жить спокойно, наслаждаться работой, книгами и одиночеством, как хотелось в далеком детстве, однако… что-то все равно мешает. Аль-Хайтам привык анализировать не только книги и журналы, но и людей, пусть и с определенными трудностями. Кавех для него оказывается промежуточной остановкой между открытой книгой и Капсулой Знаний. Детство, обыденное для большей части детей именитых ученых — смерть одного родителя. Постоянное чувство вины, ставшее родителем никому не нужному альтруизму. Неумение отказывать, причинять боль или разочаровать. Вечное желание быть с кем-то рядом и находиться в группе. Способности, не соответствующие характеру и идеалам. Излишняя самокритичность по отношению к себе, а не своим творениям, благодаря чему Кавех в глазах аль-Хайтама обыкновенный человек, а не «гений» или тот же «светоч». Но даже так он не может понять: почему архитектор продолжает двигаться вперед и каждый раз поднимается с колен? ради чего или кого он стремится заявить о себе как можно громче? что движет каждым его движением и мыслью? Все это — лишь малая часть того, что интригует в Кавехе, однако секретарь не вмешивается в чужую жизнь. По крайней мере лично, предпочитая занимать роль наблюдателя. Вот напряженная работа в бюро после выпуска, а после — собственное агенство и первые клиенты, а также долгожданная прибыль. Дальше — разочарование в чужих запросах, отношению людей к искусству в целом и потеря вдохновения. Вот мимолетная молния радости — аль-Хайтам отмечает, что эмоция направлена на кого-то другого, а не на самого Кавеха. Только потом он узнает, что матушка архитектора, еще несколько лет назад переехавшая по работе в Фонтейн, вышла замуж и осталась там навсегда. И вновь сковывающее по рукам и ногам одиночество. Проблеск надежды, уверенности и воодушевления становится для аль-Хайтама глотком свежего воздуха и настоящим спасением. Вина уходит на задний план, а вместе с ней и постоянная, вечно тянущая куда-то вниз боль. Кавех занимается постройкой величественного Алькасар-сарая: уговаривает Дори сменить место постройки, подбирает нужные растения и материалы, проявляет фантазию и раскрывает весь свой потенциал истинного творца, дремлющий до подходящего момента. Другими словами, заглушает боль прошлого и оживает, словно цветок в пустыне при первых каплях дождя. Аль-Хайтам отчетливо знает, что что-то обязательно да произойдет, но не лезет, ведь дел в Академии предостаточно. Наоборот, даже прекращает следить за родственной душой: дела у той наконец-то идут в гору. Ему становится значительно легче, будто он сбрасывает с плеч многовековой груз. «Возможно, — размышляет секретарь поздним вечером, возвращаясь домой и сталкиваясь с проезжающими мимо него материалами для дворца, — после этого он наконец-то научится быть самостоятельным и перестанет винить себя». Любой самостоятельный человек, способный отвечать за совершенные поступки и не цепляющийся за одежду других заслуживает его скупую похвалу. Мысль оказывается в корне неверной: одним утром мужчину настигает приступ самого настоящего отчаяния и последующей паники. Он не знает, что делать, куда бежать, но быстро осознает и абстрагируется: детская медлительность давно погибла. Эти чувства принадлежат совершенно другому человеку, поддаваться им будет являться неуважением к самому себе, а также отречением от принципов и господства разума над сердцем. О трагедии судачит весь Сумеру: за одну ночь Алькасар-сарай превратился в груду обломков из-за Зоны Увядания. Аль-Хайтам берет выходной и целый день следит за ментальным состоянием архитектора: отчаяние, паника, приближающаяся истерика, а потом, ближе к следующему утру… смирение и ностальгия с неясным оттенком горечи. Почему? Ответ приходит неожиданно: Кавех продает родительский дом, находит нужные средства и отдает все на воскрешение погибшего детища. Сам по себе поступок глупый, однако чужая решительность перекрывает все накопленные доводы «за» и «против». Даже секретарь не может противиться столь сильному чувству. Человек, который известен своим рационализмом. Еще несколько лет назад Аль-Хайтам думал, что не способен различать столько чувств, но двойное воздвижение Алькасар-сарая доказывает совершенно обратное. Пока Кавех кладет на алтарь идеалов всего себя, секретарь наблюдает за последовательным увяданием родственной души. Чувство вины возвращается на законное место, а щемящая радость и надежды заменяются на медленно прорастающую меланхолию. Однако это далеко от студенческого разочарования или недавнего отчаяния, поэтому аль-Хайтам — в какой раз — отпускает ситуацию. Он Кавеху не няня, тот должен быть самостоятельным мужчиной: этот диссонанс раздражает похлеще высокопарных речей Азара и остальных Мудрецов. Строительство Алькасар-сарая возобновляется с новой силой, но проходит уже куда аккуратнее. С каждый днем Дори, когда-то требовавшая сворачивания проекта, расцветает и все больше поговаривает о будущем архитектурном творении, что будет принадлежать одной лишь ей. Аль-Хайтам ценит людей, стремящихся обернуть происходящее в свою пользу, но также избегает их. Меланхолия куда лучше, потому к ней привыкнуть гораздо легче: через какое-то время аль-Хайтам и вовсе перестает обращать на нее внимание. Чувство вины вот уже как несколько лет является чем-то родным, что уже напрямую ассоциируется с Кавехом и его вечными розовыми очками. Кажется, что стоит только протянуть руку и пальцы коснутся измученного лица, светлых растрепанных прядей, яркой одежды, сияющего Глаза Бога стихии Дендро — кстати, откуда он? Наступает день открытия Алькасар-сарай: все сияет под солнечными лучами, являя невиданную прежде для Сумеру красоту. Даже аль-Хайтам позволяет себе взглянуть на здание, отмечая великолепие чужого разума и фантазии. Окружающие восхваляют Кавеха, студенты его даршана оживают, а потом все общепризнанно отдают ему титул «гения».

А потом наступает темнота.

Аль-Хайтам окончательно не понимает произошедшего — в какой, черт возьми, раз: одним прекрасным утром он просыпается с бездонной пропастью вместо груди, где нет места ни печалям, ни тревогам, ни счастью — абсолютно ничему. Секретарь остается наедине с собственными чувствами, что спустя столько лет кажутся… непривычными, чужими, далекими. Кавех на другом конце их связи молчит, молчит, молчит. Сначала это кажется малозначимым: вдруг архитектор отправился на другой конец Тейвата, поэтому связь между ними прервалась из-за большого расстояния. Аль-Хайтам успокаивается, хоть и Акаша насмешливо выдает, а книги подтверждают: связь может прерваться только в случае смерти. Но никто в Сумеру не твердит о гибели светоча Кшахревара. А тешить себя надеждами о том, что тот просто уехал, а четкой односторонней связи мешает уж слишком большое расстояние, оказалось куда легче. С той самой ночи секретарь всячески сторонился всего, что хоть как-то пересекалось с родственными душами: в его идеальной картине мира она была лишним элементом. Слишком громкий, слишком требующий, слишком невозможный, слишком… нуждающийся хоть в какой-то помощи. Аль-Хайтам не знает всю историю Кавеха, их дружба вот уже несколько лет как прекращена, однако он способен сложить некоторые факты и чувства, чтобы прийти к нужному умозаключению. И где-то, на подкорке сознания, понимает, что гибель архитектора… не сравнится с потерей бабушки. Нет, нужно успокоиться и продолжать жить дальше, наслаждаясь неожиданной передышкой и полным контролем собственных чувств. Аль-Хайтам исправно посещает Академию, записывает вслед за Мудрецами, отклоняет отвратительно оформленные заявки, переругивается с Сайно. И так изо дня в день, словно он — белка, заключенная в колесо, которому суждено крутиться без остановки. И секретарь великолепно себя чувствует, хотя метафорическая бездонная пропасть в его груди становится все масштабнее. Это мнимое равнодушие к чужой судьбе длится чуть больше двух недель, пока аль-Хайтам не видит до боли знакомую золотистую макушку на втором этаже таверны, куда решил заглянуть пропустить два-три стаканчика вина. Секретарь с первого взгляда понимает, что Кавеху невыносимо плохо. Внешне тот ничуть не поменялся, только стал старше: он широко улыбается, трясет многочисленными украшениями, пачкает лакированный стол каплями вина, но его глаза… являются холодными кусками рубина, в которых нет ни намека на жизнь. От хозяина аль-Хайтам узнает, что архитектор здесь несколько недель — как раз с того момента, когда в душе секретаря поселилась пустота. Мужчина знает, что бывшему другу некуда идти, однако такое поведение несколько удивляет. Где былой Кавех, который неизменно поднимался после каждого падения и шел дальше, ведомый своими принципами и глупыми идеалами? Почему вместо него за столом сидит незнакомец с точно такой же внешностью, голосом, жестами? И что за противное чувство расползается по всему телу? Оно точно принадлежит секретарю, но его недостаточно, чтобы соулмейт смог почувствовать что-то в ответ. Обстановка на втором этаже таверны совершенно иная, чем в прошлое посещение заведения аль-Хайтамом. Мимолетно он думает, что к этому приложил руку один архитектор. Тот даже не поднимает головы, но как-то резко дергается, когда секретарь подсаживается к нему с бокалом вина. Однако секретарь понимает, что его приход заметили. Удивлен ли Кавех такому неожиданному появлению? О чем он думает прямо сейчас? — Рассказывай, — только и бросает мужчина, отпивая из бокала. Кавех послушно открывает рот, словно ждал разрешения всю свою жизнь. Он долго о чем-то рассказывает, иногда прерываясь на собственные размышления, выкрики или замечания. Жалуется на все и ни на что одновременно, жалеет жителей Сумеру, а в частности мать, считая себя «виновником всего произошедшего». Делится вслух чувством вины, что до того обитало лишь внутри. Рассказывает про первые годы в Академии, когда одиночество душило глубокими ночами; про провальные проекты и оставленную ими горечь на языке; про многолетний обман со стороны почти каждого; про чертов Алькасар-сарай, в постройку которого архитектор вложил всего себя, а в итоге остался ни с чем. И не забывает про родственную душу, отмечая, что в ее смерти Кавех также виновен, хоть та и сидит напротив него. С каждым брошенным словом пустота медленно уходит, оставляя после себя глубокую усталость и ничего более. Помутневший рубин в глазах светлеет — где-то на дне зрачков плещется привычная им обоим вина, непонимание происходящего и… смирение. Аль-Хайтам покорно выслушивает весь этот монолог, изредка отпивая из бокала и не прерывая Кавеха. Многие аспекты в чужой биографии позволяют ему иначе взглянуть на свою родственную душу: теперь архитектор кажется ему рано повзрослевшим ребенком, что в угоду остальным «убил» часть себя, а катализатором всего произошедшего стала смерть отца. Но даже при таких условиях в том нет ни капли здравой самостоятельности. — Я не должен был уговаривать его участвовать в этом глупом Турнире даршанов, — шепчет Кавех, смотря в пустоту. — Это я во всем виноват. Это я заслужил страдания, а не моя мать. Я не заслуживаю никакой доброты. — Я хотел помочь ей, поэтому соврал, что повзрослел. Сумеру и я принесли ей слишком много боли, — продолжает он едва слышно — аль-Хайтаму с его чувствительным слухом плевать на громкость. — Ты был прав, — хмыкает, вытирая губы после глотка вина. — Ты был прав во всем. Я помогаю всем, потому что виню себя. Я пытаюсь убежать от реальности, но раз за разом она меня настигает. — Обычно Глаз Бога, — щелкает по висящему на поясе артефакту, смеясь, — связан со страданиями. Ты получаешь его на грани жизни и смерти. А я нашел его в еде. Представь себе, в еде! — Алькасар-сарай — плата за мои идеалы. Я ведь сам настоял на продолжении строительства, сам полез во все это, — горько усмехается. — Продал родительский дом, отдал все свои накопления и оказался еще должен Дори. Я банкрот, Хайтам, но гордость не позволяет мне рассказать об этом другим. — Я в ловушке. Я не знаю, что мне дальше делать. Я… запутался? — вопрошает с невыносимой болью в голосе. Аль-Хайтам разделяет эту боль вместе с ним; он уже привык, что любые чувства Кавеха становятся его собственными. Вина, отчаяние, разочарование, принятие, одиночество, растерянность, предательство — список пережитого может продолжаться до самого утра, однако секретарь знает одно наверняка: последнее состояние — ту самую черную дыру — нельзя допустить во второй раз. Кавеху повезло, что сейчас аль-Хайтам оказался рядом, а что было бы в противном случае? За прошедшее время никто так и не распознал, что тому плохо. Кавех замолкает лишь на улице, впервые за длительное время столкнувшись с холодными сумерскими ночами. Он нервно растирает продрогшие предплечья, чуть не роняет сумку с инструментами и альбомом, переступает с ноги на ногу и поднимает взгляд на небо, пытаясь выловить хоть какое-то созвездие, но этого не случается из-за кроны деревьев. Кажется, хорошая звездная ночь является хорошей приметой. Они стоят на месте: неясная дымка из-за выпитого алкоголя постепенно рассеивается, позволяя взглянуть на ситуацию под другим углом. Кавех криво усмехается из-за собственных мыслей: он в долгах как в шелках, у него нет дома ни по атмосфере, месту или сбережений, а из последнего пристанища — столик в таверне. Куда он дальше пойдет? Этого не знает ни Малая властительница Кусанали, ни почившая Великая властительница Руккхадевата. Аль-Хайтам бросает мимолетный взгляд на того, отмечая чужое отчаяние, поселившееся на кончиках собственных пальцев — или оно принадлежит кому-то другому? Именно в этот момент аль-Хайтам осознает, что не может просто так отпустить архитектора. Да, тот был громким, невыносимым, а их ценности значительно различались, но вместе с этим секретарь понимает, что, наверное, является единственным человеком во всем Тейвате, к которому Кавех относится иначе. Он частенько грубит, взрывается, спорит, не пытается быть приветливым, говорит о своих предпочтениях. И, возможно, на последующее решение повлиял тот факт, что они родственные души. — Тебе удалось воплотить в жизнь свои идеалы? — неожиданно спрашивает мужчина. Какое-то время архитектор молчит, обдумывая ответ на озвученный вопрос, а аль-Хайтам сохраняет тишину в ответ. — Возможно, но… я так не думаю, — честно признается Кавех, вздрагивая. — Будешь отговаривать меня от них? — И не думал. Мне просто интересно, — не менее честно отвечает аль-Хайтам. — Понятно. Однако я и сам много об этом думал, — признается собеседник. — И только после завершения строительства понял, что мои идеалы никогда не были ошибочными, причина лишь в способах их воплощения, — продолжает, переводя взгляд на бывшего друга и слабо улыбаясь. — Знаешь… я еще не отошел от произошедшего, но думаю, что мне… пора меняться. Становиться другим? Да, наверное. Секретарь мысленно удивляется, но внешне выражение его лица остается таким же беспристрастным и равнодушным. Он вновь за этот вечер прислушивается к чужим чувствам: усталость и вина наваливаются на него привычным образом, но потом… ощущает уверенность с легким оттенком надежды и сомнений. И благодарность, направленную не на Кавеха — на него, аль-Хайтама. «Это будет интересно, — мысленно подмечает он, заглядывая в горящий рубин напротив. — Хочу стать свидетелем его перемен. Из этого выйдет… интересная тема для исследования, именно так». — Пойдем домой, — произносит аль-Хайтам. — Куда домой? — переспрашивает Кавех, хмурясь и переступая с ноги на ногу. — Ко мне домой, — уточняет секретарь. — От своей доли дома ты отказался, так что будешь платить аренду. Его родственная душа удивленно хлопает ресницами, после чего ее лицо озаряется самым настоящим возмущением. Но вместе с этим аль-Хайтам испытывает по отношению к себе неописуемую волну благодарности, которая чуть не сбивает его с ног — особо ярких положительных эмоций Кавех… не испытывал с самого начала их односторонней связи. — Я просто знал, что не выдержал бы с тобой и дня. Тебя же интересуют только книги, а я человек творческий, для меня эстетика — это все, — вздергивает нос Кавех. — Вот и проверим, — парирует аль-Хайтам и отворачивает лицо вбок, позволяя себе легкую улыбку.