Châtiment

В отличие от двух своих товарищей, Даву оставался покоен несмотря на то, что и его не миновала участь оказаться в плену десятка грубых рук, которые уже, без промедления, во свою принялись хозяйничать по его мускулистому телу, ощупывая каждый сантиметр упругих мышц. Серьезно спокойное лицо Даву, удивляло и забавляло не только пехотинцев, которые с неподдельным интересом разглядывали его мундир и виднеющуюся сквозь прорехи в его одежде атласную кожу, но и сидящих недалеко императора Франции и Фельдмаршала. Кутузов разрывал пальцами нежную грудку курицы, отрывая нитки мяса от цельного куска, он медленно клал их в рот, и задумчиво жевал, переводя взгляд с одного маршала на другого и периодически, поглядывая на несчастного дрожащего, будто на морозе, Коленкура. Потрясенно молчавший до этого момента Наполеон, сморгнул пелену молчания, будто возвращаясь в жестокую реальность, полную грязи, разврата и похоти, он с надеждой взглянул на Даву, веря, что этот маршал стойко вытерпит все испытания и не поддастся порочному сладострастию. — Что молчишь? Как тебе нравятся, твои орлы? Хотя сейчас они скорее похожи на мокрых ободранных куриц! —сказал Михаил, усмехаясь и поднимая взгляд на Наполеона — Крылья этому орлу, они точно не сломают — гордо сказал Бонапарт, даже не смотря в сторону откуда исходил голос. Фельдмаршал лишь хмыкнул, понимая как иллюзорны надежды его противника и с тем посмотрел на свернувшегося клубочком Армана, и сжалившись над его трясущейся фигурой снисходительно ласково протянул ему кусок курицы — Поешь, голубчик, что-то ты совсем никакой, небось ничего корме удов во рту и не держал со вчерашнего вечера? — сказал Кутузов, наблюдая, как лазурные заплаканные глаза смотрели на него с благодарностью, принимая сей щедрый подарок, аккуратно обхватывая угощение одними только губами. Тем временем, Николя покорно повиновался командам пехотинцев, которые приказали тому подойти и встать лицом к пушечному колесу, и едва только маршал сделал это, как они схватили его руки и связали их на спице колеса, затягивая бечёвку так туго, что тонкие запястья моментально побелели, а кожа под путами жгуче заныла от трения, но на лице же Даву ни дрогнул ни единый мускул, оставляя лик его блаженно умиротворенным, как медленно текущая река. «Эти канальи могут вытворять все что им заблагорассудится, я не дам им повода для ликования, они не получат от меня ни единого стона!!!» — Сымай портки, ребятушки! — крикнул Кутузов, обращаясь к пехотинцам. Без промедления те приспустили штаны маршала, которые сползли по мускулистым икрам к тонким щиколоткам, складываясь белой гармошкой на земле и оголяя его округлый аппетитный зад, солдатики присвистнули, сально глазея на открывшиеся им шикарные маршальские тылы. Даву только поджал губы, но остался стоять непоколебимо в гордом и величественном безмолвии, устремляя свой взгляд куда-то перед собой, не видя дальше собственных очков. — Молчит, партизан! Ну ничего у нас и не такие сучки запевали! — скалился гороподобный пехотинец, обходя Николя по кругу — Дай нам услышать твой сладенький голосок, киска! — сказал другой пехотинец, шлепая француза по его сочной ягодице. Даву лишь скрипнул зубами, тяжело моргнув, продолжил стоять смирно, претерпевая это унижение. — Молчишь собака? Ну сейчас ты у нас запоешь! — поддакнул третий солдат. Пехотинцы сузили круг, приближаясь все ближе к беззащитно стоявшему телу маршала, в воздухе висел терпкий запах их недовольства и раздражения, они начали терять терпение, словно оголодавшие волки жаждущие отхватить лакомый кусочек побольше от этого изысканного блюда, солдаты начали щипать, кусать, царапать и шлепать перламутровую кожу. — Недостаточно тебе? Али не так уж и сильно мы тебя любим? — спрашивал один из мучителей, заглядывая в глаза своей жертве и ища там хотя бы намек на испуг или боль. Тогда один из них беспардонно навалился на него всем весом своего мощного тела, прижимаясь к нему как можно ближе, его шершавые руки скользнули по нежным соскам не жалея принимаясь щипать и выкручивать их до покраснения и синяков на ореолах. Даву слышал над своим ухом, тяжелое и влажное дыхание, обдававшее раковину уха почти лихорадочным жаром. «Отвратительно. Как они все отвратительны. Эти Русские скоты… Боль пронзает все мое тело, в глазах темнеет… Сколько еще они будут измываться надо мной?» Вся спина была исполосована красными реками — отпечатками чужих ногтей, они вонзались в кожу, рисуя все более замысловатые узоры и выводя вязь букв на каком-то инородном языке, на языке жестокости и похоти, на перламутровой коже начали проступать кровавые подтеки, от бесконечного скручивания плоти, половинки ягодиц багровели, каждый удар был все сильнее, все свирепее, казалось эти мучения были для них азартной игрой- с каждым новым ударом, не получая желанного выигрыша — хоть какого-то звука, они все больше желали своего торжества, но стиснув покрепче зубы, француз стоял, не подовая никакого виду. Наконец это окончательно вызверило пехотинцев — Неси свечу! — сказал кто-то в толпе, и через секунду в его руке, будто победоносный огонь, оказалось зажжённая восковая свеча, сочащаяся горячим воском, который стекал по пальцам мучителя, но будто не обжигал его, пехотинец схватил Даву за подбородок заставляя выпятить холмистую грудь. Тяжелые восковые капли тут же оросили истерзанную кожу груди, обжигая алеющие соски, пронзая все тело нечеловеческой болью. С полуразомкнутых белых, будто обескровленных губ маршала, сорвался первый еле слышный выдох, граничащий со стоном. «Этот жар, наверное такие же пытки уготовлены грешникам в аду… Вечность напролет, навсегда… Какая сладкая мука… Нет, я не должен думать об этом, я должен выстоять ради чести Франции… Мой император…» Ход его мыслей резко оборвался, когда он ощутил холодную сталь штыка у самого кадыка, ощутил острый его конец на холеной коже подбородка, громкие возгласы вернули в реальность — Слышали?! Слышали, оказывается наша киска умеет мяукать, поможем ей распеться! — штык остался у подбородка, все новые капли воска падали теперь уже на изнеженные ягодицы, добавляя новые волны горячей боли, доходившей до самых кончиков пальцев. Теперь уже церемониться с сероглазым маршалом никто не собирался, и в следующий момент, он ощутил, как чья-то разгоряченная плоть касается тонкой кожи его ягодиц, но самое страшное было не это, а то, что эта пытка начинала ему нравиться. Пока он еще не признался себе в этом, но тело уже чутко отзывалось волной сладких мурашек, побежавших между истерзанных лопаток, и защекотавших его затылок. Очки сползли на самый кончик носа, но Даву не мог их поправить, впрочем, он бы и так ничего не увидел, из-за того, что стекла запотели от его горячего, возбужденного дыхания. Вдох, еще один вдох, и вот он уже изгибается распахнутым ртом бесшумно хватая загустевший осенний воздух, когда чужой набухший орган беспощадно ворвался в его пещеру, растягивая хрупкие мышцы. Томительная боль наполнила сероглазого теперь еще и изнутри, он всем телом ощущал эту сладостную муку, мечтая лишь о том, чтобы воск прожигал кожу глубже, а чужое естество проникало дальше, дальше, чем это физически возможно. «Нет, почему это так хорошо?! Это не должно быть так, я же ни какой-то извращенец, как эти дикари! Но человек слаб перед своими демонами, мое тело будто не слушается меня, будто через боль они забрали мое самообладание и подчинили меня своей грязной, гнусной воле!..» Резкие, глубокие движения загуляли внутри его тела, высекая яркие острые искры боли и блаженства, которые будто клещами вытянули из горла Даву желанные солдатами стоны. Все затихли, чтобы насладиться этим моментом, и маршал, в забвении, не заметив, что все посторонние звуки пропали, не думав, что кто-то услышит, трепетно сказал — Ещё… Казалось пехотинцы прибывали в легком шоке, поскольку не ожидали, что вожделенный приз, достанется им так скоро, но вкусив сладкий плод победы, они будто окончательно и бесповоротно сорвались с цепей, отвязали француза от пушки накинулись на него целой толпой в головокружительном падении Даву не сразу понял, что оказался на холодной земле, под продолжавшим грубо сношать его пехотинцем, почувствовал как в его губы упирается скользкая, будто раскаленная головка чужого члена, он с наслаждением открыл рот, позволяя всякому желающему делать с ним все, что пожелается. Пехотинцы с остервенением принялись насаживать его с обеих сторон, беспощадно проталкиваясь в податливые дырочки, наконец, заполняя их все снова и снова, горячим семенем, от чего маршал опять и опять судорожно прикрывал глаза, пытаясь хоть немного отдышаться, пока по его языку и губам стекала вязкая слюна вперемешку с перламутровым соком, до того момента, пока новый член не проникал в его рот снова, заставляя мученика задыхаться. Вдруг пелену запотевших очков смыла струя солоноватого семени, заляпывая стекла и растекаясь по ним, и вторя излияниям, которые заполняли его тело сзади, изнутри, заставляя самого маршала громко и сладко застонать во весь голос, на сколько хватало сил, от головокружительного, никогда ранее не испытываемого оргазма, который окончательно лишил его разума и железной выдержки, принуждая его тело размякнуть и рухнуть на холодную вязкую землю, и издавать еще и еще больше блаженных стонов.