московский андергрдаунд

      виолетта жила в многокомнатной бывшей коммуналке в районе патриарших, на этаж выше булгаковского дома по улице большая садовая номер десять. никто из её немногочисленных родственников, состоящих из отца, матери, двух сводных сестёр и девяностолетней бабки, понятия не имел, откуда у неё эта квартира взялась, и какая это квартира конкретно. сотовым телефоном она не пользовалась, предпочитая письма, которые приходили на адрес музея, или же редкие разговоры по почему-то ещё дееспособному номеронабирателю в подъезде своего дома, который просил советскую пятикопейку за пользование. это всё, что про виолетту знала даша, но этого «всего» было вполне достаточно, чтобы понять — виолетта странная.       стоя напротив шоколадницы в ней боролось желание уехать обратно в питер, писать свои вонючие курсовые и брезгливо корчиться, когда кто-то говорит «подъезд» вместо «парадная», с гудящим тромбоном внизу живота предвкушением неизвестного.       они не были знакомы лично и даже не видели фотографий друг друга: даша только слышала обрывистые дифирамбы в сторону «дочери тёти лены», сказанные, чтобы показать, какая она жалкая. пока даша занимала места на городской олимпиаде, виолетта брала область, даже не напрягаясь; пока даша писала нпр, виолетта выступала с рефератом на межнациональном съезде; пока даша отдыхала, виолетта работала; пока даша поступала на платное, виолетта уже училась на бюджете. потом всё прекратилось: виолетта исчезла, не сказав ни слова. забрала документы, собрала рюкзак вещей, оставила надпись маркером на входной двери «счастливо оставаться!», в лучших традициях маяковского, и сбежала. дышать стало легче. по крайней мере, в окружении маминых сокурсниц не было какого-то более способного подростка, чем она.       виолетта представлялась высокой, худощавой, с деловым каре, как у её мамы, узким разрезом глаз, надменно-снисходительной улыбкой, прямой осанкой и почему-то холодными руками. образ пугал и отталкивал, часто преследуя в кошмарах, она перекатывалась с пятки на носок, думая, что ещё не должно быть поздно свалить и найти другое жильё.       у вас мог возникнуть резонный вопрос: что даша вообще делала в москве под окнами этой самой неприятной особы, раз чувствовала себя настолько некомфортно с ней? всё началось с кабинета ректора.       лев альбертович бурачевских занимал пост ректора спбгу какой-то невообразимо непозволительный срок, был стар, скорее всего не в своём уме, носил вельветовые костюмы поверх гавайских рубашек, бархатные туфли на каблуках югославского производства, аккуратное треснутое пенсне и ненавидел магистров чего бы то ни было. даша чувствовала себя некомфортно, сидя в слишком большом кресле, которое должно было создать атмосферу уюта и доверия, но только убивало её. кабинет был чистый, но какой-то неухоженный. вдоль стен расползлись офисные шкафы и всевозможные бюро, закрывая окна, всюду торчали пришпиленные булавками записки. она старалась зацепиться взглядом хоть за что-то, бегая глазами от одного угла к другому, пока не наткнулась на безжизненные глаза волчьего чучела, висящего прямо над ректорской головой. в какой-то момент она перестала думать совсем — всё заполнила только картина того, как эта огромная пасть падает на льва альбертовича, и застревает на его голове.       — … поэтому я вынужден перевести вас на обучение в московский университет, — ректор посмотрел из-под пенсне, наклонив голову так сильно, что подбородок сложился вдвое, сжав дряблую пятнистую кожу шеи в гармошку. даша не сразу сообразила, о чём речь. — не волнуйтесь, специалисты там не хуже наших, к тому же, вам предоставят общежитие. спасибо за понимание.              она кивнула, что-то подписала, даже не взглянув на бумаги, стараясь не смотреть на узловатые пальцы со сломанными ногтями, которыми он тыкал внизу договора о переводе.              — удачи на новом месте, дарья эдуардовна, — сказал он ей в спину, закрывая дверь.       общежитие ей не дали. ей не дали вообще ничего, кроме бумажки о том, что она студентка: ни расписания занятий, ни имён преподавателей, ни номер новой группы.       — сама виновата, — упрекнула её мать, когда они созвонились. — ничего без меня не можешь. жди.       два часа в кофиксе тянулись медленно и до тошноты волнительно, шумные подростки и бариста, скорчивший недовольную рожу, когда она в третий раз подошла заказать раф на кокосовом, отскакивали от головы, как попрыгунчики от стен, отзываясь болью в висках. пришла смс «блшя.сдвая.10,окл.шклднцы».       собственно, возле этой самой шоколадницы она и стояла, теребила кольца на пальцах, пересчитывала мелочь в кармане, ходила туда-сюда, покачивалась на носках, листала ленту в инстаграмме, иногда напряжённо озираясь: не идёт ли мимо дядя полицейский? в оригинальных эирподсах, найденных под столом на паре мировой экономики полтора года назад, шипел какой-то плейлист, приглушённые звуки мешались между собой, неразборчивый речитатив напоминал то ли скриптонита, то ли эминема, то ли вообще аллу пугачёву.       даша отреагировала не сразу, когда её похлопали по плечу. чужие настойчивые прикосновения ощутились резко и одномоментно, она вздрогнула, обернувшись.       — ну и ебало ты скукурузила, — прокомментировала её испуг коротковолосая девушка. — бери барахло своё, пойдём заселяться.       — ты виолетта?       — нет, я мать всего света.       — не смешно.       — а я и не шутила.       даша закопошилась, выдвинула ручку чемодана и поспешила за почти скрывшейся за дворовой аркой виолеттой. она выглядела совсем не как человек, который мог занять второе место на областной конференции с докладом о проблемах экзистенциализма среди миллениалов. она не выглядела, как человек, который слово «конференция» написал бы правильно. на лице чернели татуировки, на пальцах, шее, открытых предплечьях и вообще каждом свободном участке кожи что-то да было нарисовано: языки огня, сколопендра, черепа, молнии, надписи и что-то более абстрактное — и это только то, что удалось разглядеть. из сложившегося за много лет вербального знакомства образа, она не промазала разве что с температурой рук, и то только потому, что так и не смогла понять холодные они или нет.              было в этом стиле что-то от саши белого из бригады, снятых с трупов и бездомных обносок, джони деппа из девяностых, библиотекарши и секондов. немного отросшие волосы, до этого явно стриженные под горшок. широкие брюки, которые сначала можно было принять за юбку, подтяжки, заправленная чёрная рубашка с коротким рукавом, ремень с потемневшими заклёпками, вручную расписанная футболка, кожаная куртка, порванная около подола, и зашитая в паре других мест толстыми красными нитками. на шее большие розовые наушники с кошачьими ушками и какой-то грязно-кремовый шарф. на плече болтался рюкзак только с одной лямкой, к свисавшему карабину прицеплен поводок. даша только сейчас заметила, что рядом с ней быстро перебирая короткими лапками бежала белая собачка.       «с кем я буду жить», — промелькнуло в голове вспышкой, но осталось почти без внимания, быстро выветрившись из-за того, что пришлось ускориться. виолетта подпёрла плечом входную дверь, следя за тащащей чемодан дашей. колёса громко стучали по неровной тротуарной плитке, привлекая внимание жильцов и туристов. смущение вдавило голову в плечи, она постаралась прикрыть лицо волосами. даже за пять лет в универе даша никак не могла отделаться от чувства, что все на неё смотрят.       — ты в бога веришь? — спросила виолетта, схватив дашу за рукав, пока та ещё не вошла внутрь.       — нет, — ответила она на стыке серьёзности, испуга и растерянности.       — начинай. и держи. — виолетта стянула с пальца тёмно-синее колечко «господи спаси и сохрани мя», вложила его в ладонь и скрылась в густом полумраке дома. всё-таки про ладони даша не угадала тоже. они были обжигающе-горячими.       парадная питерского общежития мало чем соответствовала гордому званию со всеми своими исписанными стенами, пустыми бутылками там и тут, пьяными студентами, злой старухой-вахтёршей, которую и зарубить иногда казалось не жалко (и даже не потому, что ты право имеешь, а потому, что она тварь последняя). нынешний московский подъезд номер шесть производил впечатление места или сильно посещаемого, или сильно запущенного, чем-то напоминая ту самую общажную «парадную»: узкий, освещённый только проникающим через мутные витражи солнцем, заляпанный краской вдоль и поперёк, через толстый слой которой еле-еле просачивались какие-то слова и смыслы. тут очень много рисовали котов, писали что-то псевдо-умное и романтично-глубокое. «русский значит трезвый». «не шалю, никого не трогаю, починяю примус. 12.10.91». «у каждого есть свой (тут находился рисунок трамвая) главное, чтобы он тебя не переехал». «кирпичи на голову просто так никогда не падают», а снизу приписано «дядя игорь, я не толкал». портреты булгакова, почти пошлая ухмыляющаяся пара яиц на окне, глаза, автопортреты, что-то в стиле современного экспрессионизма и пост фовизма с каким-то странным сочетанием несочетаемых цветов.       — не теряйся, — эхом отскочил от стен голос виолетты, даша посмотрела вверх, поняв, что отстала от новоиспечённой соседки на два пролёта. на подоконнике третьего этажа сидели две девушки, прикрывшие бутылку пива от неё. она сделала вид, что не заметила и это вообще не её дело, перехватила поудобнее уже начавший натирать не привыкшую к тяжестям кожу ладони чемодан, и поспешила наверх. в спину ей ухмылялся михаил афанасьевич, нарисованный на стыке стен.       — voilà! — почему-то по-французски сказала виолетта, широким жестом распахивая дверь. болтающаяся на ней бумажка колыхнулась и почти отвалилась, но быстро была возвращена на место каким-то грубым и жёстким ударом кулака. от таких обычно остаются синяки, если не трещины в костях, но та не моргнула и глазом. — твой новый дом. прошу любить, жаловать и не жаловаться. давай сюда.       она ловко перехватила чемодан, скинула обувь и скрылась в лабиринте коридоров, оставляя после себя только отголоски шагов. даша робко переступила порог. скрипнул паркет. пахло кофе, корицей, пылью, деревом и теплом, словно кто-то спрессовал в освежитель воздуха летний вечер и разбрызгал его в прихожей. открытые двери покачивались от сквозняка, она повесила пальто на крючок, поставила кроссовки на тумбу, около которой была свалена неопознанная куча обуви, в которой, на первый взгляд не было ни одной пары. осмотрелась.       бархатные шторы, прикрывающие двери, перевязаны атласными лентами, обитые тканью и деревом стены, портреты явно не двадцатого, и уж тем более не двадцать первого века, теснящиеся кляксой современности плёночные фотографии на дубовом дамском столике, приклеенные к оправе зеркала на двусторонний скотч, и банка с уже ненужными жетонами. она будто попала в какую-то очередную пушкинскую усадьбу-музей, в которой дотошные старушки в юбках-карандаш и лысеющие мужчины за пятьдесят в брюках клёш старательно консервировали наследие нашего всего. стало как-то неудобно за свой внешний вид: всё равно, что прийти в консерваторию в футболке «iron maiden». в теории, может, и ничего, но на деле билетёрша вежливо попросит накинуть курточку, чтобы не пугать высоких дам с ярко-красной помадой на губах и их мужей-толстосумов, которые пришли исключительно за буфетным коньяком.       портреты смотрели на неё, презрительно скосив глаза. даша сделала шаг на пробу, жёлтые носки с утками выглядели нелепо на фоне паркета из чёрного дерева, отдававшего богатством даже через слой затёртости и времени. слишком высокие потолки заставляли сжаться и сгорбиться, стены казались какими-то вытянутыми и ненатуральными, реальность расшатывалась и казалась далёкой, на лбу выступил пот, а гудящая неизвестность переросла в трубящую панику.       — я могу принести вещи обратно и будешь жить в фойе, если тебе тут так понравилось, — чужой голос, кривой и нечёткий, заполнил уши, булькая и шипя внутри, как перекись водорода, моргать получалось через раз, а то и через два. желейные ноги плохо держали тело, разъезжались, и в конечном итоге она осела на чёрный скрипучий пол, уставившись пустым взглядом в собственные колени, обтянутые плотной тканью юбки, от которой ляжки уже начинали преть.       холодный собачий нос обнюхивал ладони, едва касаясь подушечек пальцев, шаги вокруг воспринимались запоздало, боль в голове стекла в одну точку между бровями и пульсировала, будто ей пробили лоб гвоздём. потом прекратилось. вообще всё. даша чувствовала себя зависшей в пустоте мучительной бесконечности.       закатное солнце, на прощание разбрасывающее фотоны, светило ярко и прямо в глаза, даша хотела развернуться, но тело страдальчески протестовало, отзываясь болью и затёкшими иголочками. тяжёлое, будто бетонное одеяло не помогало ситуации, вдавливая глубже в мягкий и податливый матрас липкое от пота безвольное тело. хотелось пить. она попробовала вдохнуть глубже, но на груди, свернувшись в белый крендель, лежала собака. чёрные глазки смотрели с интересом, вытянутая морда с опаской тянулась ближе.       сухое горло не вытолкнуло ни звука, но приоткрывшийся рот спугнул животное. она быстро спрыгнула на пол и зацокала коготками прочь. даше почему-то стало обидно и горько.       «насколько жалкой надо быть, чтобы тебя боялась собака?»       мысли крошились как песочное печенье, держать глаза открытыми требовало бесконечно много сил, которых у неё не было. она снова провалилась в беспокойный сон.       окончательно она проснулась, когда уже стемнело, зажглись фонари, а за стенами кто-то пел, перебирая струны гитары. не привыкшая к размерам и акустике новой квартиры, даша никак не могла понять, откуда конкретно идёт звук. голосов было много: мужские и женские, разные по высоте и глубине, к ним прибавился собачий лай и смех. пели что-то из репертуара ранней алёны швец, прислушавшись, смогла разобрать «моя слабость — кудрявые мальчики».       хотелось то ли продолжить лежать и провалиться обратно в ничто, откуда она только-только вынырнула, то ли пойти к компании, то ли умереть. последний вариант манил множеством вариантов дальнейших событий: начиная ничем, заканчивая новой жизнью со старыми воспоминаниями, но быстро отмёлся. умереть она всегда успеет. на тумбочке рядом лежал гематоген и стоял стакан с оранжевой жидкостью. на абажуре позолоченной лампы висел стикер с неаккуратно, будто поспешно, выведенным «поешь и выпей. в.». на вкус было неплохо, оранжевая жижа оказалась витаминной смесью. голова гудела чуть меньше, она поднялась и пошла к людям, держась за мягкие вельветовые стены бордового оттенка.       в обставленной по дореволюционным трендам и тенденциям гостиной со свисающей с потолка хрустальной люстрой, на диванах с вырезанными на подлокотниках головами львов сидел совершенно не подходящий интерьеру сброд. девушки и парни примерно её возраста, шумные, татуированные, неотёсанные и разношёрстные: цыганка-феминистка, явная гомосексуалка, вич-инфицированный молодой человек с розовыми волосами, неаккуратно одетая женщина со шпицами, кавказец-мусульманин, бьющий по столу двумя пиковым тузами, человек из глубинки, зачем-то размахивающий невидимым стаканом, кудрявый студентик в очках, смотрящий в потолок, подросток, похожий на наркомана, националист с нашивкой свастики на кожаной куртке, курящий косяк милиционер и панк с рыжим котом, свисающим на шее, как боа.       удушающее ощущение нереальности всего происходящего с лёгким налётом сюра на кончике языка быстро испарилось, когда ей в лицо прилетел чей-то лифчик.       — не пугайте мне жильца! — виолетта, возникшая буквально из-под земли, напугала дашу своим звонким голосом больше, чем нижнее бельё, которое она неловко держала за лямку. компания загудела, приветствуя нового человека, виолетта обогнула застывшую в проходе девушку и разворачиваясь. — знакомься.       цыганка-феминистка оказалась ениной, которую зовут аня, но всем плевать, явная гомосексуалка — арина, которая вообще-то гетеро и встречается с давидом-кавказцем, но отшучивается от этого и не совсем уверена. молодой человек с розовыми волосами — небинарная саша, которая попросила обращаться к себе в женском роде, неаккуратно одетая женщина со шпицами — алина, кинолог в будущем, рэперша в настоящем, гетеро в прошлом. серёжа «орлик» размахивал невидимым стаканом, рассказывая очередную историю из депутатского, в котором вырос, кудрявый серафим ещё в семь успел словить приход и теперь досматривал вторую серию приключений травяного чиполино с чешским кротом где-то на потолке. подросток, похожий на наркомана, — глеб, который уже и не подросток вовсе, а разведённый молодой человек, у которого недавно было свидание с шелей, лёха-националист — пережиток девяностых в теле тридцатилетнего преподавателя из кузьминок, оказавшегося тут как-то совсем непонятно, курящий косяк милиционер — руслан, ещё один потенциальный партнёр шели, забравший остатки марихуаны серафима, которому и так хватит. панк с котом — андрюша с котёнком ра — местный любитель ребусов, починитель всего, что ломается, и человек, у которого всегда можно списать реферат.       — а кто такая шеля? — скромно спросила даша, не запомнившая и половину представленных ей людей.       — сейчас, она доблюёт и я вас познакомлю, — ответила виолетта, приглашая присесть на свободное кресло вместе с ней.       — из-за чего блюёт в этот раз? — спросила, кажется, арина.       — член необрезанный сосала.       отвращение пролетело свистом и громким улюлюканьем, кто-то изобразил звуки тошноты. скрутившийся в узел дашин желудок в скором времени мог тошноту не только изобразить, но она сглотнула вязкую слюну, прогоняя липкое ощущение.       серёжа уцепился за шутку, начав разгонять её дальше. обрезанные члены, они ведь лучше, не так ли? необрезанный же, как бомж на вокзале выглядит, который курткой накрылся и такой «извините, я вас не потесню, если посплю тут?». саша подхватила, добавив что-то о том, что женщины пиздатые, потому что у них пизда, националист лёха вступился за слабое эго сильного пола, за что был быстро сброшен с небес на землю и с дивана на пол убийственными аргументами ениной и шпицами алины. руслан похлопал его по плечу, растерянный серафим перевёл расфокусированный взгляд на его ладони, касающиеся кожаной куртки и почему-то начал хлопать, вызывая смех.       даша чувствовала себя потерянной, от гула болела голова, разделяясь на части и выпуская из образовавшейся щели каких-то слизняков. горячие руки виолетты обхватили её плечи, мягко прижимая и поддерживая. из чужого рта вылетали какие-то фразы, казавшиеся обрывистыми и смазанными, мозг не воспринимал слишком быструю речь, тем более на двух языках. всё склеилось в один большой рулон, которым ей обмотали тело, отчего оно вновь стало ватным и вялым.       — давай, ma belle, пора в кроватку, — услышала она, прежде чем снова отключиться. теперь до утра.              жизнь потекла дальше. новый быт быстро стал привычен, разбавляясь разве что бесконечными выходками виолетты и её умением незаметно подкрадываться к ничего не подозревающим и беззащитным людям и пугать их. даша снова и снова подскакивала, вскрикнув, оборачивалась, смотря распахнутыми в ужасе глазами, как у рыбы, выброшенной на берег, готовыми вот-вот вывалиться.       — христа ради, предупреждай о своём присутствии! — восклицала она, напоминая о своей просьбе уже в двенадцатый раз. виолетта широко улыбалась.       — ты начинаешь использовать больше религии в лексиконе! это хорошо.       — не отходи от темы!       — начни слушать окружающий мир и будешь знать, когда я приближаюсь. скрип половиц слышат и посетители музея!       и даша снова теряла её из виду. бесконечная игра в кошки-мышки в бесконечном лабиринте комнат-коридоров вызывала неконтролируемую тревогу и нежелание выходить из комнаты. сначала она думала, что привыкнет к этому за пару дней. сейчас казалось, что не хватит и жизни.       в остальном было сносно. вечерами она садилась в метро и ехала в противоположную сторону по отношению к мощному потоку окончивших работу людей, наблюдая за измученными лицами пассажиров. мамаши с отпрысками, направляющиеся в мурино после бесконечных кружков и дополнительных курсов, чтобы снова влиться в поток муравейной жизни, мужчины в деловых костюмах, которые продают успешный успех доверчивым простакам, а сами засыпающие с раскрытым ртом, прислонившись спиной к запотевшим стеклам, дамочки, увешанные дешевой бижутерией, в осыпающихся и поеденных молью шубах, листающие аккаунт жены джигана, мечтая о такой же жизни, молодые клерки с лоснящимися лицами, транжирящие деньги, болтая по купленным в кредит айфонам…       и все другие, которым оставалось лишь цепляться за поручни, чтобы не упасть… те, кто не видел никого и ничего. ни пасхальной рекламы — куличи дрожжевые, куличи творожные, куличи с посыпкой, куличи постные, яйца крашеные, яйца обычные, но по скидке, яйца необычные и без скидки, дешевая сёмга и вербы по оптовой цене, специально освящённые для тех, кто пропустил вербное воскресенье, ни одежды соседа, ни цыганёнка с гитарой, ловко лавирующего между плотной толпой, гнусавящего раз за разом одну и ту же песню о маме, чтобы ему пожертвовали пару копеек или, если повезёт, смятую сотку, ни даже эту сидящую напротив них девушку, разглядывающую потухшие глаза и складки серых пальто.       потом она перекидывалась парой-тройкой слов с охранником университета, стягивала лёгкую курточку, покупала в автомате кофе и садилась штудировать выданный ей список литературы, чтобы через два года гордо носить звание магистра распределительных систем и компьютерных сетей.       отзывающиеся тоской мысли об этом она прижигала энным количеством сигарет, выкуренным перед тем, как прыгнуть в последний поезд метро. дома её ждал разрисованный подъезд, застывшая в тысяча девятьсот третьем году квартира и улыбчивая виолетта, которая по жизни только и занималась, что разыгрывала дашу.       — а где стиральная машина? — спросила она однажды.       лампа на кухне была тусклой и какой-то будто специально приглушённой, жёлтый свет непривычно мягко обволакивал контуры предметов, заставляя глаза терять фокус. силуэт виолетты был таким же нечётким и будто плавающим, она ловко крошила петрушку в бульон, которым они должны были отужинать.       сама кухня располагалась в тёмном закутке — пережиток прошлого, требовавший скрывать всё прислужеское и убогое и выставлять напоказ хозяйское и красивое, от которого виолетта не хотела отказываться. она была маленькой, тесной и только для одного. массивные тумбы покрылись толстым слоем копоти, которая забилась в поры дерева, образуя чернеющие узоры прожилок, каменные столешницы, расцарапанные не одним поколением ножей, выпирающие ручки, о которые легко удариться, если стоять слишком близко и двигаться слишком быстро, медная раковина, антресоль почти под самым потолком, гудящий холодильник и радиоприёмник с до сих пор не отклеенным ценником. окон тут не было, но почему-то стояла роза, которую такая геолокация совсем не смущала: она цвёла и благоухала.       — в смысле «стиральная машина»? — спросила виолетта, оглядываясь на сидящую на шатком табурете соседку.       — в прямом. где ты вещи стираешь?       — дорогая, воду и камень природа создала миллиарды лет назад. берёшь вещи, хозяйственное мыло и идёшь на патриаршие. они через дорогу.       серьёзное лицо она смогла удержать только десять секунд, после чего громко рассмеялась, закрыв лицо руками и согнувшись пополам. за это время даша успела прожить все стадии принятия и в деталях продумать, где и какой кредит она будет брать на стиралку.       — у тебя талант ебала кукурузить, зай, — виолетта вернулась к готовке, всё ещё посмеиваясь и повторяя «где ты вещи стираешь…». – прачечная тут недалеко. по коридору и налево, там вторая дверь.       — спасибо, — буркнула в ответ даша, поднялась и ушла в сказанном направлении. гнев, смешанный с обидой, закипал внутри, но она старалась не обращать на него внимания.