Без надежды

Фёдор медленно скользит взглядом по белым фарфоровым рукам, на которых как трещины ярко видны вены. Смотрится так гордо и сломлено, что сложно отвести глаза. Выпирающие костяшки такие гладкие и приятные на ощупь. Тонкие длинные пальцы подрагивают от тремора, но аккуратно и изящно держат вилку и нож. Было бы восхитительно оставить на его руках кровавые следы от своих поцелуев. Кусочек сочного ещё розового мяса слабой прожарки нанизывается на вилку и осторожно поднимается выше, к красным искусанным и как будто обветренным губам. Белыми ровными зубками мясо стягивается с вилки и на этот до неприличия красивый акт хочется смотреть вечно. Рюноске сглатывает и вновь отрезает маленький кусочек стейка, не поднимая глаз. Он чувствует, как его прожигают мерзким чувственным взглядом. А каждый чужой сладкий вздох бьёт по самообладанию и по телу пробегает дрожь. На каждое движение Фёдора, у Акутагавы резко дёргается вверх взгляд. Достоевский улыбается и мягким тоном просит успокоиться. А сам в это время поднимается из-за стола, что в секунду натягивает нервы как струны. Рюноске напряженно следит за ним взглядом, сжимая пальцами вилку и игрушечный нож. Он не может себе позволить нападение или хотя бы сопротивление. Это обойдётся ему дороже. Но металл придаёт какую-то лёгкую уверенность... Эта уверенность пропадает в ту же секунду, как на плечах сжимается хватка чужих рук. Острые ногти впиваются в кожу, расцарапывая ключицы и лопатки. Тонкая мягкая футболка с широкой горловиной, сползающей до плеч обнажает вид на оставленные Достоевским засосы. Выглядит невероятно. — Ты наелся? — чёткий тихий вопрос. Рюноске прекрасно знает, что будет потом. Хочется закрыться, забиться в угол и просто не давать прикасаться к себе. Но это бесполезно. Единственное, что может немного помочь, это попросить Фёдора быть сегодня помягче. Это унизительно, мерзко. Но это единственное, что может помочь. — Ещё нет... Мне ещё немного дурно после вчерашнего... — Рюноске опускает голову, открывая шикарный вид на тонкую шею и выпирающий седьмой позвонок. Вчера он подвергался избиениям розгами и ремнями. Всё тело болело от ударов и бесполезных попыток вырваться. Рюноске тошнит от пинков в живот и удушений, которыми его терзали ради забавы. — Я думаю, ничего страшного. Тебе будет хорошо. Я же знаю, как тебе больше нравится, — промурлыкал Фёдор, кусая Рюноске за ухо. Да, Фёдор знает, что Рюноске любит, когда ему не заламывают руки и не бьют электричеством. Когда не режут ножом и не пытаются трахнуть без растяжки. Рюноске любит, когда он не теряет сознание во время изнасилования. — Я ещё не доел... — Рюноске не успел договорить, как ему сдавили шею. Рюноске дернулся и попытался убрать чужие руки со своей шеи, чтобы вдохнуть. Это было глупо. Ему было запрещено вырываться. Этот момент и решил, какой у них будет сегодня секс. *** Рюноске не может прекратить защищаться. Это всё равно, что после двадцати лет выживания ему приказывают открыться и ждать смерти. Он возможно и не отказался бы от смерти, но рефлекторно он не даст никому оборвать свою жалкую жизнь. Когда его целуют в ключицы, Рюноске не может избавиться от мысли, что ему легко могут перерезать горло или прострелить голову. И дело даже не в ласке и близости. Проблема в самом Достоевском. Он причинил ему слишком много боли. Он его ломает и еще надеется на какой-то ответ. Рассчитывает, что когда Рюноске привыкнет страдать, он с радостью примет нежность. Возможно, план Фёдора намного сложнее и однажды его тактика подчинит даже истлевшую загубленную душу Акутагавы. Но пока что Рюноске просто не в силах почувствовать себя хоть чуть-чуть довольным тем, что до сих пор не умер. *** Жарко. Жарко. Как в аду невероятно жарко. От боли и стыда у него кровь закипает. В глазах все плывет, размывается, смешивается и тает. От повышения температуры Рюноске лихорадит. По затекшим конечностям пробегает судорога. Секс без растяжки это практически пытка, не вызывающая ничего кроме муки, отторжения, страха и истерической паники. Слезы высыхают солью. Фёдор толкается глубже, вызывая новый болезненный писк, хотя он вошёл глубже на ничтожные миллиметры, разрывая воспаленные и кровящие стенки ещё больше. Рюноске искренне пытается расслабиться, но весь разум замыкается на мысли бесконечной боли и унижении. Рюноске вскрикивает и Достоевский наотмашь бьет его по щеке. Акутагава изо всех сил старается отвлечься и зациклиться на этой капле боли в море агонии. Как только Фёдор установил медленный темп, Рюноске начал пытаться привыкать. Это почти как жестокая дьявольская игра, целью которой является хоть чуть-чуть облегчить свое наказание. Между толчками слабо выдохнуть, расслабиться, сжать зубы и глубоко вдохнуть. Если воспринимать это как алгоритм, получается участвовать в этом безумии не ощущая самого себя. Слабо верится, что самому Фёдору нравится узость парня, его дрожащее от тремора тело, солёная кровь, раздражающая кожу, душащий жар и в конечном итоге просто обмякшее безвольное тело под ним. И тем не менее это происходит каждый раз, когда Рюноске совершает какой-то проступок. Они до исступления пропитаны этим пороком. *** После таких ночей Рюноске закрывается в себе все больше. Его ломает такая жизнь. Но он ждет, когда ему поможет кто-нибудь. Он был ужасным человеком, но он ведь член Портовой мафии. Он не одинок. У него есть сестра... Наставник... Рассчитывать на кого-то трудно, но это даёт ту самую надежду, из-за которой он до сих пор жив. Но жизни в нём, как и надежды, осталось ничтожно мало.