Ничего не изменилось. Толпы чужих людей
вокруг, и все учат тебя, что делать. И все при
этом лгут.
Рю Мураками, «Дети из камеры хранения».
Тонкие, изящные пальцы оттягивают собранные на затылке медные волосы до появления такой безумно необходимой сейчас отрезвляющей боли. Луна сиротливо заглядывает в комнату – немо, совсем бесшумно скользит по белоснежной простыне и скомканному одеялу, оставшемуся в холодном одиночестве двуспальной кровати. Тишина парализовала дом. Не было слышно ни ветра, бродящего, как призрак в толстых стенах, ни звука проезжающих машин по улице. Лишь едва слышное дыхание Мачико, разместившего свою моську на коленях хозяина, сидящего на полу, возвращало к какой-никакой реальности. Чуя не мог уснуть. Проворочался практически шесть часов в постели, но так и не смог забыться сладким сном. Что-то скользкое играло с его сознанием, не позволяя рассекретить себя, а только поразительно громко вторило, требуя внимание. Но зачем? Казалось бы, ничего такого не произошло. Дни сменялись один за другим. Понедельник, вторник, среда — не было особой разницы, потому что так или иначе каждый из них был похож на предыдущий. А те на десятки таких же оставшихся позади дней. Раньше, когда Чуя был совсем крохотным, ему казалось, что время удивительно. В горящих глазах оно было до безграничной власти всемогуще. Рушить многолетние горы-гиганты, сушить некогда полноводные реки и даже взрывать такие далёкие простым смертным звёзды — не было сложной задачкой. Оно может всё. Вот ты занят делом, и время течёт так тягуче медленно, что совершенно серьёзно не знаешь, чем ещё можно занять себя, чтобы спокойно дотерпеть до обеда — авось, что за столом перепадёт. Но стоит только позволить себе маленькую шалость, как оно, ничуть не смущаясь, начнёт откровенно бежать, спешить на важную и забытую всеми встречу. Так, будто его скорость не просто возросла, а стала в степени гугол с нескончаемыми нулями после единицы. Сейчас Накахаре двадцать девять, и он уверен, что «абсолютно» не равно «всё». Часы тихонько оповестили о начале третьего часа ночи, пропищав почти в унисон с включённой радионяней, располагающейся на прикроватной тумбочке. Полупрозрачные шторы зашелестели. С проезжей части послышалось громкое, протяжное мяуканье, заставившее пса заинтересованно приподнять взлохмаченную от руки хозяина голову. Посторонние звуки воспринимались доносящимися явно не с этой планеты. Чуя сегодня сам был как будто бы не с этой планеты. Четверг странный. Он стоит на границе между хмурыми, первыми днями рабочей недели и долгожданными выходными. Этакая золотая середина, приносящая предсказуемое удовольствие от приближающихся субботы и воскресения. Накахара одновременно ждал этот день и полностью не понимал того, что конкретно испытывает. С одной стороны, приближался визит к психотерапевту Ацуши касательно лекарств, от которых ребёнку легче не становилось. И Чуя был рад тому, что время быстротечно, и, возможно, именно в этот четверг у мальчика получится нормально поспать, а у рыжего почти облегчённо вздохнуть, не смея выключать радионяню — мало ли. С другой стороны, приближался момент встречи с человеком, который вызывал слишком сильные эмоции, оценить которые Чуя не был способен, как бы ни старался. Он ощущал взгляд на себе в коридорах медицинского блока, не раз случалось сталкиваться в кабинете кафедры во время перерывов в, слава Богу, присутствии других преподавателей. Было до чёртиков нелепо делать вид, словно у них и не было тех разговоров. Если бы люди были днями недели, то Дазаю Осаму непременно досталась бы роль четверга. К концу дня успокоения Чуя добиться так и не смог. — Нет, Накахара-сан, я сейчас говорю не об Ацуши, я говорю конкретно о Вас, — неожиданно резко для рыжего выдала врач этим вечером, глядя на парня испытующе тяжело. Так, что захотелось незамедлительно встать и уйти. — Вы ведь сами чувствуете, что напряжены, и это чувство сковывает. Ацуши-кун — способный ребёнок, которому не хватает некоторой доли уверенности в себе для полного погружения в общество и терапию, которую мы проходим. Но все эти проблемы поправимы. Вопрос только во времени. Сейчас меня больше беспокоит Ваше состояние, — простите, чьё состояние? — Как Вы себя чувствуете? Женщина, сидевшая в чёрном кожаном кресле, приспустила очки на нос и внимательно осмотрела находящегося напротив цепким взглядом. Прямо как рентген. Казуко Уэно производила впечатление знающего своё дело человека, которому хватало одного жеста и слова, чтобы понять, какие вулканы извергаются в чужой голове. Она прекрасно ладила с Накаджимой и ребёнок чувствовал себя комфортно в её компании, что было не мало важно. Но именно в этот треклятый четверг Чуя в ней разочаровался. — Мы находимся здесь исключительно ради Ацуши, не более, — Накахара, как не пытался, не смог скрыть недовольство и некое недоверие в голосе, открыто сквозившем холодом. Было что-то необычайно странное в заданном вопросе. Упомянутый ребёнок, как ни в чём не бывало, играл с другими детьми в соседней комнате, вид на которую открывался прямо из кабинета психотерапевта через огромное окно, вмонтированное в стену между комнатами. Чуя задержал взгляд на белобрысой макушке, выглядывающей из-за высокой, разноцветной башни из кубиков. Ему просто жизненно необходимо было уйти от обсуждения столь острой темы. Хотя бы попытаться. — Так оно и есть, — мягко согласилась врач, аккуратно улыбнувшись краешком губ, — но я не могу с профессиональной точки зрения не обратить внимание на Ваше моральное состояние, — не получилось. — Ребёнок, в первую очередь, заряжается от Вас, — подчеркнула она так, словно рыжий совсем ничего не смыслил в том, как работать с детьми. Может, это и было правдой. — Важную роль в воспитании играют именно модели родительского поведения. Малыши зачастую копируют поведение других людей, особенно тех, кто находится с ними в близком контакте. — То есть Вы считаете, что я даю ему недостаточно и плохо на него влияю? Накахара чувствовал себя не в своей тарелке. Они встречались в этом кабинете уже который раз на протяжение тех девяти месяцев, что Ацуши находился под Чуиной опекой, однако эти выкрашенные в приятный голубой стены казались до невозможного чужими. Рыжий был, мягко говоря, недоволен тем, куда зашёл их разговор, потому как прекрасно осознавал, насколько далеко он может раскинуться и какие скелеты со дна поднять. Он был не готов. Чертовски не готов. — Ни в коем случае, — вкрадчиво улыбнулась женщина, закрыв толстую тетрадь, лежащую на коленях. Чуя поёжился от направленного на него взгляда. — Ваше поведение по отношению к ребёнку не вызывает у меня никаких вопросов, а даже напротив — мне приятно наблюдать за тем, как Вы стараетесь и как у Вас получается выстраивать с ним достаточно тесные отношения несмотря ни на что, — разве это не само собой разумеющееся? — Я лишь хочу сказать, что социализация Ацуши, о которой мы с Вами, Накахара-сан, ранее говорили, может быть копией Вашего собственного отношения с другими людьми. С теми, кто не входит в состав семьи. — У меня с этим нет никаких проблем. — Вы поставили на себе крест. — Я — нет, — Чуя замешкался на секунду от того, как внезапно перехватило дыхание, — я не ставил. — Однако Вы не спешите заводить новые знакомства, — продолжила та. — Мне хватает общения на работе, — солгал он. — Как много времени Вы проводите в университете? — Всё то время, пока Ацуши нет рядом. — А как часто предназначены себе? — Достаточно, чтобы набраться сил. — То есть, когда ребёнок в детском саду или у родителей? — К чему Вы клоните? — Давайте начистоту, Вы когда-нибудь слышали о параноидальном расстройстве личности? — Простите? Как гром среди ясного неба. У Чуи едва не задёргался глаз. Она точно собиралась довести его до нервного срыва своими вопросами. — Параноидальное расстройство личности подразумевает наличие у человека необоснованного недоверия, подозрительности к другим, — отрезала Казуко ледяным голосом — никому из них не нужны были формальности. — Страдающий этим расстройством интерпретирует мотивы посторонних как вредоносные. Вы не замечаете, как закрылись в собственном доме? Как стали опасаться лишних глаз и ушей? Как абсолютно негативно реагируете на чужое внимание к себе? Не замечал ли Чуя? Смешно. Несколько лет убитых тем уродом и его скрытым увлечением не прошли даром. Накахару напрягала внезапно родившаяся в нём подозрительность. То, что раньше не казалось проблемой, выросло практически на глазах до размеров башни Халифы. Относиться к окружающим с осмотрительностью стало выработанной привычкой. Рыжий не мог спокойно раствориться в разговоре хоть с кем-нибудь, как бы ему ни хотелось из-за ёбанной возведённой Китайской Стены. Всегда была черта, заходить за которую Чуя не собирался ни при каких условиях, потому постоянно тормозил себя, плавно и не очень переходя к обсуждению другой темы или вовсе заканчивая разговор. И пусть это воспринималось окружающими как приступ грубости, Накахара был только рад не трогать то, что скрывалось и кровоточило глубоко внутри. Страх вернуться назад и быть загнанным в угол прошлой жизнью раздувался до невероятных масштабов, сжимая грудную клетку до невозможности дышать. Оттолкнуть было намного проще. — Меня это не беспокоит. Ложь. Рыжий не помнит ни одного дня, когда на душе было спокойно. Ни одного за прошедшие месяцы. Хотелось вымыться от липкой грязи колких слов. — Теряя доверие к одному — начинаете сомневаться абсолютно в каждом, — в воздухе почувствовался резкий запах шмали и жжённых шин. — Ваше недоверие идёт прямиком из прошлых отношений, а паранойя стала плодом дел рук близкого Вам человека, — вдох-выдох, вдох-выдох, просто, блять, дыши, — Накахара-сан, как Вы чувствуете себя? Ужасно. Так, будто его вспороли, вывалив внутренности прямо на стол. В ушах стоял противный звон. Психотерапевту не нужен был ответ. Она знала его сама. Чуя медленно сжал кулаки на коленях, впиваясь ногтями в кожу ладоней и пытаясь вернуть себе чувство контроля над ситуацией. — Ваша сестра продолжает попытки вернуть сына? — Нет, — мрачно усмехнулся Накахара, блеснув ставшими, как смоль, чёрными глазами. Думать о ней хотелось в последнюю очередь. — Она до сих пор пишет, звонит? — Нет. Уэно замолчала. Оголяющий до костей взгляд изучал сидящего напротив. Очевидное напряжение в комнате заставило заговорить вновь. — Накахара-сан, — рыжий чуть не поднял брови в непонятном изумлении от того, насколько ласково к нему обратились, — страх в подобных ситуациях абсолютно нормален. Мы никогда не сможем понять, чего от нас добиваются другие и что они могут сделать. Это не слабость и не признак поражения, нет. Но дайте мне сейчас обещание: не позволяйте страху завладеть Вашей жизнью, хорошо? Мачико хрипло зарычал, подходя к проводнику звука в царство тишины. Чуя самую малость,**
Если бы Осаму сказал, что не нервничал, он бы солгал. Дазай впервые чувствовал себя так тошнотворно непривычно. Он даже не мог подобрать нужных слов, чтобы описать всё то, что успел прочувствовать на собственной шкуре исключительно за прошедшие три дня. Ноющая головная боль дарила успокоение, потому что только с её помощью можно было хоть на децибел заглушить ворох мыслей, копавшихся, казалось, в самих внутренностях. Получалось отрезвить самого себя. Осаму надеялся, что станет легче. Правда думал, что разговор с Чуей поможет ему наконец-то сделать первые шаги, чтобы расставить все точки над «i» в своей же голове. Правда предполагал, что сможет отвертеться от всего этого и вернуться к нормальной, которой у него никогда не было, жизни. Ошибся. Ожидание встречи было совершенно новым чувством, оседающим в горле до слабой невозможности дышать. И нет, он думал, конечно, не только об этом. Мозг продолжал нагружаться и волокитой работы, что в институте, что в больнице. А дома перед глазами маячили ребёнок и подготовительные. Но вся отвратность всплывала именно в те моменты, когда переполненный разум сталкивался с бессовестной причиной тайфунов в голове. Или чем-то отдалённо напоминающем о нём. В баре-ресторане царил приятный полумрак, дарящий долгожданное успокоение уставшим за рабочую неделю глазам. Высокие аквариумы-флорариумы отдавали бледно-синим, ярко контрастируя с изнеженным жёлтым светом множеств декоративных настольных ламп и софитов. По просторному залу с многочисленными круглыми столами летал едва уловимый шлейф дорогого виски. Из колонок играла приглушённая музыка, что-то похожее на мечтательно-опьяняющих Cigarettes after sex и Teen suicide — Дазай не вслушивался. Безумно душно. Осаму был сам не свой. В сотый раз пролистывал меню, однако ни одного блюда запомнить так и не смог. Буквы беспорядочно носились перед глазами, нехарактерная для него паника только чудом не выливалась за края заполненной чаши. Чуя опаздывал на двадцать минут, что с бесконечными пробками в центре не было чем-то новым, но знатно проезжалось по кончающимся нервам. Он никогда так не нервничал. Это было даже смешно. Осаму считал уместным послать что-то колотящееся внутри нахуй, но успокоиться не получалось. Ему точно нужно выпить. — Прости, что задержался. Дазай промаргивается. Брошенное Накахарой не было искренним. Так, чтобы отвязался, подумал Осаму с кривой усмешкой в уголках губ. — Прекрасно выглядишь. Чуя сделал вид, что не заметил. И так весь вечер. Рыжий был холодным, почти болезненно-ледяным. Длинные пальцы время от времени касались тонкой линии чокера на шее, когда не были заняты ножкой бокала с вяжущим язык напитком. Расстёгнутая на пару пуговиц рубашка, выглядывающие из-под неё же рисунки на теле — и Дазай поплыл. Осаму предвидел всё, но только не собственную реакцию, потому что, господи, опыта не было. Странная реакция на не менее странную встречу. Чуя держался на расстоянии. Такова была их игра с самого её начала. На некоторые вопросы он просто пожимал плечами, тем самым возвращая в недавний инцидент с Рюноске, что не хотел идти в садик. Шатен раздражался, упиваясь реакцией на колкие замечания. Чтобы, мать его, услышать хоть что-то кроме заезженных фраз. «Почему решил переехать? Да так... Просто захотелось. Почему тату на руках? Нравятся. Что в сумке? Все необходимое. Что ел утром? Завтрак». План расположить Чую к себе так, чтобы он открылся сам, начал тонуть в болоте, кишащем лягушками. Сука. — Не хочешь об этом говорить? — неудивительно. Осаму даже и бровью не повёл, приняв позицию «наслаждайся компанией, пока позволяют». Или пока самому не надоест. Дазай молился на второе. — Я неохотно говорю обо всём, что касается моей семьи, если ты ещё этого не заметил, — фыркнул Чуя, чуть разомлевший от вина. Он был достаточно трезв для того, чтобы держать себя в руках, а язык за зубами. — Мне казалось, что такая банальщина не сможет задеть тебя. Осаму надломился. В вопросах, касающихся Накахары, нельзя использовать «казалось». Рядом с ним слишком многое кажется на один квадратный метр. Дазай отпил виски из тумблера. Думать на сытый желудок было легче. Нагло опоздавший Чуя потратил на блюдо вечера около десяти минут, видимо, пытаясь прийти в себя после поездки. Осаму не знает, что произошло до того, как мужчина вошёл в ресторан-бар, но точно уверен, что с ним рыжий захочет делиться этим в последнюю очередь. На мгновение шум бара затих. Музыка перестала разливаться по помещению, создавая соответсвующее подобным местам настроение. Или шатену только показалось. Дазай хотел встать и закончить. Сказать себе «Стоп» и перестать. Точно градус ударил по голове, потому что та съедающая изнутри неуверенность, что была в начале, провалилась в тартарары, уступив месту чувству, которое чертовски гложило сердце. Это было нехорошо. Горечь недосказанности разгоралась в крови. В голову ударило недавним разговором. — Я думал, — странно скользя глазами по телу Чуи, начал шатен, — тебе привычно принимать комплименты. И не имеет значения, от какого пола они исходят. — Комплименты? — повторил Накахара, словно специально пытаясь сыграть на чужой реакции. Дазай не отреагировал, гипнотизируя взглядом. — Если то, чем ты плевался в мою сторону, можно так назвать, то оставь это себе. Я сыт этим. И не только. — Ты милый, когда раздражаешься, знал об этом? — Спасибо, что сообщил. Я обязательно… — Ты мне интересен. Дазай снова не понял, как сказанное вырвалось из его рта. Последний раз он ляпнул нечто похожее, когда они остались наедине в помещении кафедры. Фантомное ощущение руки на шее сдавило горло. Рука Чуи, что все это время играла с ножкой стоящего на столе бокала, замерла. Лицо вытянулось от удивления и недоверия. От последнего точно больше. — И что это должно значить? — сощурился он, шипя словно змея. Осаму хотел всё решить. — Я знаю, у тебя никого нет. — И это даёт тебе право развязывать руки? — Разве я сделал что-то ужасное? — Да, только что, когда сказал, что я тебе интересен. — Боже, Чуя, не веди себя, как сорокалетний девственник, только что узнавший о том, что такое… — Секс. — Взаимная симпатия. — И ты непременно уверен, что она взаимная? — Ты здесь. Это даёт мне право говорить об этом. Чуя нахмурился. Осаму проследил за тем, как глаза мужчины напротив резко блеснули чем-то отдалённо напоминающим ярость. Глаза цвета расплавленной карамели налились алым. — Я здесь, — желчно скривился он, наклонившись так близко, что Дазай мог без каких-либо усилий дотронуться до него. Мог, но не стал. — Потому, что нахожу твою компанию в институте и вне его отвратительной до омерзения. Осаму усмехнулся. — Но ты здесь. — Я хочу закончить всё это. Он отодвинулся. Плечи Чуи были напряжены и это напряжение распространялось и на сидящего рядом. Глоток обжигающего горло виски и он был готов продолжать. — До моих слов о флирте ты был другого мнения. — Ты не можешь быть уверен в том, о чём я там думал. Ты не я. Я не был рад твоим словам. Никогда не был счастлив от твоей компании. Ни до, ни после. «Я считаю иначе». — Был бы ты здесь, если бы так презирал меня? Не думаю. — В рот можешь взять своё мнение. Меня тошнит от тебя.**
В лицо ударяет холодный ветер. Осаму ёжится, желая утонуть в своей водолазке. Пиджак остался за столом сиротливо ждать возвращения своего хозяина. Это было странно. Дазай предполагал, что разговор зайдёт в тупик. Знал, что будет трудно, потому что сам не до конца понимал истину своих чувств и ощущений. Чуя был закрыт. Он не хотел слышать ни о чём. И шатен позволял ему находиться на расстоянии. Не разжигать пламя было трудно. — Почему ты так драматизируешь? Чуя недовольно зыркает на нарушителя секундного спокойствия, затягиваясь сигаретой в прокуренной, укутанной полумраком комнате. Сизый дымок улетает прочь в открытое нараспашку окно. Дазай присаживается рядом. — Я не драматизирую, — фырчит Накахара, машинально потянувшись к полупустой пачке. Чёртова привычка. — Я пытаюсь понять, какого чёрта в твоей голове творится. — Тебе не нужно гадать, — выдыхает Осаму, облокачиваясь на стенку. Усталость сдавила грудную клетку. — Ты можешь спросить у меня. — Конечно, никому не суждено разгадать тайну мыслей Осаму Дазая. Что ж это я, простой смертный, решил, что смогу сам разобраться. Конечно. — Ты невыносим, знал? — Тебя здесь никто не держит. Они курят в тишине буквально пару минут. Хотелось уйти от разговора максимально далеко. Хотелось начать всё сначала. Изменить своё поведение в начале их знакомства. Изменить всё, что произошло ранее. Дазай скользит взглядом по уставшему лицу Чуи. Его глаза прикрыты, но он не перестаёт быть начеку. Эта битва должна быть закончена. — У тебя было время свалить, — хрипло выдавил Накахара, наконец открывая глаза. Мутно. Слишком мутно. — Люблю находиться там, где меня не хотят видеть. Рыжий оказывается непозволительно близко. Он изучает лицо напротив. Его глаза превращаются в бездонную яму, в которую Осаму проваливается, не осознавая этого. Он касается руки Дазая и у последнего замирает сердце. Приступ отвращения подкатывает к горлу. Мысли о том, что это делает Чуя, позволяют удержаться на самом краю. Мысли о том, что так делал он, тащат вниз. Дежавю. — Считаешь себя самым умным? Думаешь, что тебя не проломить? — резко говорит Накахара, поднимаясь по руке шатена всё выше. Его голос становится мертвенно холодным. Мерзко. Дазай хочет оттолкнуть. — Я вижу по твоему лицу, что тебе противно, вижу, что я тебе омерзителен, — шепчет он, сжимая прокуренные волосы у самых корней. — Почему не оттолкнёшь? Почему продолжаешь терпеть меня рядом? К чему вся эта игра? — Ты мне интересен. «Я хочу знать о тебе больше, чем ты сейчас позволяешь себе мне дать». — Ненавижу тебя. Осаму целует Чую с голодом умирающего и даже слишком искренне для сегодняшнего вечера. Удивляется, когда рыжий приоткрывает рот, позволяя углубить это странное недоразумение. Язык скользит по нёбу, сплетаясь и играя. Послевкусие разговора смешивается с горечью никотина на языке. Хочется больше. Хочется безумно многого. Дазай пропускает момент, когда ощущение откровенного непринятия всего этого пропадает, уступая, наконец, тому, что так долго теплилось внутри. Тёплые губы сминают чужие. Осаму почти задыхается не только от нехватки кислорода, но и от руки, что почти нежно — или Дазаю это кажется — ласкает шею, спрятанную за тканью чёрной водолазки. Это не так, как было в помещении кафедры. Горло обдаёт кипятком, ресницы дрожат. Чуя слишком хорош в реальной жизни. Представления о их поцелуе не маячили у шатена в мыслях никогда. И сейчас он не жалеет об этом. То, что происходит наяву, всё равно было бы намного лучше любых представлений. Поцелуй становится мокрым. Осаму наклоняется чуть ниже, цепляя пальцами коленку Накахары, желая придвинуться чуть ближе. Ему плевать, что кто-то может войти. Ему становится ещё больше всё равно, когда это случается и слышится громкий хлопок двери. Чуя не обращает на это внимание. Дазай не находит в этом ничего неправильного. Но им приходится остановиться. Накахара прикусывает чужую губу и отрывает от себя за волосы, шипя гневно. — Ты так и не понял, — не успев отдышаться, выпаливает раскрасневшийся от сбившегося дыхания рыжий. Глаза снова покрываются ледяной коркой. — Ты и не пытался объяснить, — парирует шатен, выглядя не лучше. — После боя кулаками не машут, Чуя. Дыхание перехватывает. С Осаму такое происходит впервые. Но он ничуть не против. По подоконнику застучали капли начавшегося ливня.