Жизнь полна иронии
Сейчас шатену двадцать восемь и его едва волнуют пробегающие мимо дети в дождевиках, но затаившаяся обида до сих пор пробуждается в самые неудачные моменты, будто его и правда лишили чего-то важного. Даже пусть это «что-то» является обычными догонялками или игрой в аиста и лягушек под дождём, который ни на секунду не прекращается. Но самое поганейшее комбо, о котором только можно мечтать — духота и ливень. Боже, в такие дни Осаму готов застрелиться. Мало того, что ты мокрый настолько, что, кажется, из тебя море можно выжимать, так ещё и от невозможности дышать тело потеет сильнее, а казалось бы, куда сильнее. Бинты — отдельная адская тема умирающей от жары кожи. Ничего не спасает. Ни безумно лёгкая одежда из шифона, ни вентиляторы и кондиционеры в машине и зданиях, которые только притупляют эту откровенно заебавшую духоту.Чем не причина недолюбливать июнь?
Во-вторых, день отца. Наверное, если бы кто-нибудь спросил у Дазая, какие его самые нелюбимые праздники, он бы с обворожительной улыбкой ответил, что таковых нет, переводя разговор в более удобное для того, чтобы не касаться этой темы русло, но мысленно подумал бы совершенно иначе. Дни матери и отца по счастливой неслучайности приносили чересчур сильное отвращение, потому как ни первого, ни второго в жизни не хватало. Когда в школе заводились разговоры о таких важных праздниках и посвящённым им мероприятиях, шатену становилось тоскливо до появления ужасного чувства обделённости. Он нередко задавался горьким вопросом: «Когда я вернусь домой, будет ли папа вообще там?» И если с переездом матери и её открытым нежеланием общаться с сыном, мужчина уже давно смирился, то с недостатком того, кто вроде как должен был взять на себя всю ответственность за случившееся, смириться так и не смог, несмотря на то, что яркая, детская обида сменилась всеобъемлющим пофигизмом. Мори Огай уделял так много времени работе, что сил на собственного ребёнка просто не оставалось. И сейчас Осаму мог бы понять его — сам нередко страдает от огромной загруженности на работе и простой необходимости раз в месяц не вылезать из постели целые сутки; но почему-то шатен не возжелал сплавить ребёнка куда подальше от себя, лишь бы он не мешался под ногами. Их отношения не являются натянутыми, даже напротив: в моменты, когда Мори решает навестить детей и внука, приезжая от силы на четыре дня из-за повышенной занятости, всё проходит более чем радушно. Дазай уже давно не тот маленький мальчик, который стал бы начинать скандалы по этому поводу с острым желанием услышать извинения и слова раскаяния. Тем более вины Огая в том, что происходило за закрытыми дверьми интерната, нет. Может, он даже и догадывался о чём-то, когда от ребёнка, что любил нежиться с котом на диване и допоздна зачитываться книгами под тусклым светом ночника, осталось практически ничего с кучей бинтов на теле и постоянными кошмарами. Однако заводить разговор Мори не спешил, а психотерапевт очень даже. Тогда-то шатен впервые познакомился со снотворными и антидепрессантами, которые в общей сложности пропил около полугода, а после благополучно бросил, так как толку от них было меньше, чем от у-тебя-нет-проблем-с-вас-десять-тысяч-йен-терапии. А сексуальное насилие, продолжающееся в течение почти четырёх лет вкупе с неоднократными попытками уйти в мир иной из-за приступов неконтролируемой тревоги, не в счёт? А вот снотворные были очень кстати и продолжительное время нормально не спавший подросток мог наконец-то относительно спокойно провалиться в сон с перспективой проспать пять часов, не мучаясь от губительных кошмаров, и утром выглядеть более-менее сносно. Вот только и здесь не всё было так гладко и уже спустя несколько месяцев, когда Дазай решил слезть, побочки дали о себе знать. Выработавшаяся зависимость была хуже, чем Осаму мог себе представить. Периодический тремор, доходивший до того, что было трудно держать даже палочки в руках, бессонница ставшая хуже, чем та, что была изначально, головные боли и головокружение, а также давление, скачущее как на родео. Ещё один год ушёл на то, чтобы привести себя в какой-никакой порядок с помощью отца и уже его клиники. Дазай знал, что Огай чувствовал вину за упущенные несколько лет нормальной семейной жизни, но родителю было куда легче не говорить о проблеме, а пытаться изменить и так шаткое положение делом, в роде покупок чего-то дорогого, закрывания глаз на вредные привычки, некоторые выходки в школе и университете, ведь главное, что учиться на отлично продолжает и преподаватели хвалят, а на остальное можно вполне не обращать внимание.…полна иронии
Последняя, но не по значимости, причина нелюбви к месяцу, знаменующему начало нового времени года — день рождения. Видит Бог, несостоявшийся самоубийца, что вроде как ушёл в бессрочный отпуск со своими попытками, не желает просыпаться в этот день, а тем более праздновать, что для Японии не в новинку. Просто не видит смысла, предпочитая проводить его на работе или в компании семьи без глупых поздравлений. И если друзья к этому уже давно привыкли — Дазай скорее бинты снимет, чем на вопрос: «Девятнадцатое июня какой день?» вспомнит про особенную дату, а не назовёт день недели — то Гин мириться с этим не собирается и каждый год планирует что-то, не желая оставлять брата в покое. Рюноске побуждения тётушки поощряет, вставая ни свет ни заря, чтобы с чем-то помочь и что-то приготовить. И Осаму не смеет злиться или выказывать раздражение. Отвращение к самому себе в такие моменты отключается, уходя куда-то на второй план, потому что сын с упоением рассказывает стишок и дарит заранее подготовленную поделку, рисунок, от чего у шатена обязательно защемит в груди от любви к искренне улыбающемуся ребёнку. Но в этот раз июнь пробил свой же потолок, собрав в себе абсолютно всё из того, что так презирает шатен. Девятнадцатое июня выпало аккурат на третье воскресенье месяца, автоматически становясь ещё и днём отца, за что конечно же большое спасибо. За окном весь день бушевала непогода — нет, правда, огромное спасибо — из-за которой утренняя мигрень переросла в дневную и вечернюю. Повезло лишь в том, что идти никуда не нужно было и Осаму с чистой совестью продрых вплоть до обеда, но даже так чувствовал себя как никогда вымотанным. День прошёл относительно без происшествий, чему шатен мог только порадоваться. Его всё же — как ожидаемо — поздравили как члены семьи, так и друзья, а Николай даже лично примчался вместе с Фёдором, заверяя, что это срочно и по телефону, ну вообще никак, будто от его подарка зависела чья-то жизнь. По приезде Гоголь вручил среднего размера коробку под свои хитрые усмешки и явно осуждающие взгляды супруга, чем только сильнее разжигал интерес к тому, что внутри. Однако о странном подарке и поведении друга Дазай благополучно забыл уже к вечеру, потеряв коробку в кипе бумаг у стола, а после вспомнил, когда Гин спросила есть ли у него нормально-пишущая ручка на чём-то, что раньше именовалось столом. Единственное, что, наверное, подкосило в так удачно складывающееся воскресенье, так это выбивший из колеи звонок от отца вечером, когда Осаму утопал в проверке тестов, которых надавал студентам за прошедшие две недели, за что успел пожалеть, притронувшись к их проверке. Перспектива на бессонную ночь крутилась перед носом. Они проговорили минут тридцать и Осаму чувствовал, что что-то не так. Огай никуда не торопился, говорил размеренно и даже изъявил желание приехать в июле на несколько недель под предлогом слишком долгой разлуки с семьёй. Дазай только глазами хлопал, не понимая, что происходит — а он точно не спит? Обычно, если им и удавалось созвониться, то максимум минут на пять, потому что оба были заняты или слишком уставшими, чтобы что-то там обсуждать. Шатен уже привык отвечать кратко и по существу, а большую часть информации умалчивать. «Привет. Дела хорошо. На работе нормально. Рюноске спит. Доброй ночи. Пока», — идеальный вариант разговора в сложившихся условиях.…иронии
Но этот вечер стал странным исключением. Да, именно странным, потому что поговорить с отцом о чём-то отдалённом, не касающемся работы, было настолько непривычно, что мозг давал сбой на каждом новом вопросе, забывая, как вообще нужно реагировать на подобное. На том конце трубки Мори ощущал себя не лучше, судя по тому с какой неуверенностью давались ему некоторые вопросы, которые у нормальных людей такой гаммы эмоций не вызывали. И после звонка это чувство никуда не пропало. Оно, как будто бы стало больше, заполняя тишину дома своим «я». Мужчина продолжил втыкать в погасший экран смартфона до конца не понимая, что это вообще было. Проверка работ была перенесена на неопределённый срок.Кажется, он бредит.
Утро понедельника — чтоб его — встретило ливнем. Дазай наскоро принял душ, хотя какой в этом был смысл, если стоит только выйти на улицу, как он опять будет весь до нитки мокрый, разбудил сладко спящего сына, быстро приготовил завтрак и уже был готов выезжать на работу, если бы не… — Я не пойду в садик. Осаму в удивлении поднял брови, смотря на ребёнка, что безынтересно подцеплял палочками морковь, оставшуюся по обыкновению нетронутой в тарелке. Это был первый раз, когда сын открыто изъявил желание не идти в детский сад. Бывало конечно, когда мальчик вредничал, но для подобных выходок всегда были причины, о которых Дазай узнавал, если не первым, то хотя бы вторым. Понедельник откровенно подкосил. — Почему? Рюноске по-взрослому деловито пожал плечами, хлопая до невозможного большими глазами. Понимай как хочешь, папуля. Дазай опаздывал. Пиздецки опаздывал. У него не было времени на выяснение причин и тем более уговоры, которые, в общем-то, смысла не имели, потому что мальчик продолжал стоять на своём. И даже спустя сорок минут ничего не изменилось. Весь в отца. — Анго, спасай! Тёмноволосый мужчина поперхнулся от неожиданности, чуть не опрокинув на белоснежный, отутюженный халат кружку горячего кофе. Дверь на кафедру с хлопком закрылась, в то время как преподаватель пытался откашляться и не умереть такой глупой смертью из-за одного идиота, ворвавшегося, словно ураган, в помещение. — Пожалуйста, Анго, это на тридцать минут, умоляю! — протараторил шатен, подойдя почти вплотную к сидящему на диване. — О чём ты вообще? — зашипел брюнет. А, ясно. Рюноске выглядывал из-за спины отца, скучающе осматривая комнату, часто зевая. Плюшевый динозавр, крепко прижатый к груди, хвостом практически доставал до пола. — Это ненадолго, — Сакагучи скептически приподнял бровь — не верит, зараза, а Осаму сейчас всё, что угодно готов сделать! Да хоть плясать начать, лишь бы мужчина согласился. У Дазая просто не было других вариантов с кем можно оставить сына. — Тебе всё равно ко второй паре, — в ход пошла тяжёлая артиллерия. — Пожалуйста, это на полчаса, не больше! Пожалуйста, всё, что скажешь, сделаю, — просил Дазай, в сей момент безумно напоминая нашкодившую собаку. Высокую собаку. Без опущенных к макушке ушей-треугольников и хвоста. Но собаку. Преподаватель недоверчиво сощурился, а после вздохнул, прикрывая глаза. Что он, зверь, что ли, чтобы не помочь другу? Даже если этот друг Дазай Осаму, ничего не смыслящий в пунктуальности, но знающий абсолютно всё о горящих сроках. — Ладно, — согласился Анго, отставив кружку с кофе на стол: как-то перехотелось пить после того, как этот напиток едва на нём не оказался, — только ненадолго, я тебя знаю, — предупреждающе добавил он. — Конечно-конечно, — ликующе отозвался шатен, расплываясь в благодарной улыбке, — я мигом. Ага, мигом. Сакагучи понял, что попал, когда спустя эти самые полчаса Осаму мало того, что не появился, но и на сообщения не отвечал. Вот же жук! Пара-то у мужчины должна начаться чуть больше, чем через час и Анго не переживал бы так сильно, потому что спешить было некуда, если бы не чёртов звонок из деканата. У них там чуйка на непредвиденные ситуации, не иначе! Десять минут. У Дазая было десять минут, чтобы ответить на сообщение и вернуться. Преподаватель нервно-зло давил по кнопкам, пытаясь дописаться, а после окончательно убедился в бесполезности сего действа — телефон-то Осаму как будто специально на кафедре оставил. Точно попал. Ближе к девяти дверь-таки скрипнула и Сакагучи был уже готов покрывать безответственного Осаму последними словами, потому как на встречу он опоздал по его вине, но в последнюю секунду перед катастрофой решил глянуть на пришедшего. Это был не Дазай. — Накахара-сан, спасите!**
За прошедшие несколько дней Дазай прекрасно понял одну вещь: Накахара Чуя умеет мастерски бегать от проблем. В любых смыслах этого слова. Стоило только им пересечься в кофейне у университета, как рыжий смерял хмуро-растерянным взглядом появившегося в поле его зрения высокого мужчину, забирал свои вещи и сваливал, так и не удосужившись произнести ни слова. В душных коридорах Накахара, будто специально при виде, к сожалению, знакомого нырял в любой открытый кабинет, пропадая за закрытой дверью. Курить оба завязали резко, рубя под корень последнюю возможность остаться тет-а-тет. Очень по-взрослому. Но и Осаму не лучше. Всё то время, что они неосознанно играли в прятки, мужчина грузил себя работой так, что к вечеру сил не то, что на мыслительный процесс не оставалось, он не мог даже в душ нормально сходить. Дазай понимал, что это глупо и бессмысленно. Знал, что должен сесть и подумать, выявить причину всему произошедшему за этот месяц, попытаться оправдать себя и свой ненормальный интерес, чтобы хоть на немного стало легче дышать, а голова перестала болеть. Но игнорировать проблему было куда легче — спасибо, пап, за сомнительное наследство. И если внешне шатен не вызывал никаких подозрений, продолжая очаровательно улыбаться коллегам и не только, то внутри него разгоралось пламя посильнее, чем во времена Великого пожара Рима, затушить которое не помогало абсолютно ничего. Как бы шатен ни пытался убежать от реальности, оставаясь один на один с собой, ходы для отступления исчезали. Непринуждённый флирт не облегчал положение, а только тянул вниз, на самое дно, где Дазаю и было место. Казалось, что становилось только хуже — будь проклят его мозг, что совершенно не затыкался. «У Чуи глаза темнее, глубже, — подмечал он. — Чуя наверняка сказал бы что-нибудь едкое, — твердил он. — А за это точно последовал бы подзатыльник. Чуя не стал бы отвечать на вопрос. Чуя бы оскалился и послал. У Чуи волосы, несомненно, мягче, ярче. Чуя бы рассмеялся. Чуя, Чуя, Чуя»... Хотелось рассмеяться в голос. Тоска обгладывала кости, оставляя после себя ровным счётом ничего. Это было определённо наваждение, которое только чудом поселилось в голове. Осаму так и не понял, когда его спортивный интерес перерос в настоящую заинтересованность в этом человеке, что пиздец. Когда к концу месяца внезапно поселившаяся в нём дурь не пропала, а, казалось, только укрепилась внутри, становилось не до смеха. Осаму не любил Накахару. Шатен находил его вспыльчивость и наигранную любезность смехотворными. Но дрочить в душе от мысли о чужом внимании было до отвратительного хорошо.«Приплыли»...
Разбушевавшееся воображение вырисовывало картины, от которых тянуло внизу живота, а сердце заходилось, норовя проломить грудную клетку. Кто-то бы назвал это чувство влюблённостью, бабочками в животе и, возможно, был бы прав. Вот только Осаму хотел избавиться от этого ощущения. Провести секционным ножом прямо от горла вниз, вытащить всю гниль и зашить так. Слишком грязно. Дазай готов был признаться, что ему было скучно всё то время, что они нормально не общались — если стиль их взаимоотношений можно охарактеризовать этим словом. На работе определённо не хватало тех бессмысленных разговоров и препирательств, коими они обменивались во время многочисленных общих перерывов. Казалось, сама судьба играла на руку, удачно складывающимся расписанием. Но в этот раз мужчина хотел другого. Сменить вектор общения, сделать так, чтобы Чуя сам открылся без глупых попыток шатена допытаться до него наводящими вопросами. Внутри точно что-то перевернулось. За самоанализ Дазай засел в конце месяца, имея целую кучу фактов, доказывающих его неутешительное положение. Во-первых, пол до сих пор имел значение. От этого было не сбежать, как ни крути, но, кажется, этот факт уже не воспринимался так остро. Не после того, как рука доводила до приятной истомы от мыслей об одном неприступном рыжем. Во-вторых, Накахара его сейчас не то, что к себе не подпустит, он за километр его обходит, что очень сильно усложняет положение и отменяет какую-либо возможность поговорить. У шатена, конечно, есть номер Чуи, и он мог бы поактивничать, если не в жизни, так в мессенджере, но бессмысленные написывания ни к чему не приведут — Осаму уверен в этом. Злить рыжего в планы ну вообще не входило, несмотря на то, каким бы милым он в этот момент ни выглядел. Нужно было ждать, когда подвернётся момент.И это вроде как даже случилось.
Сначала Дазай впал в ступор, не зная, как расценивать открывшуюся перед ним картину: Рюноске спал, укутанный в непонятно откуда взявшийся в университете плед с вышитыми на нём овечками. В комнате кафедры немного холодно из-за работающего в углу кондиционера, а под одеялом самое то. Мурашки пробежали по позвоночнику, заставив поёжиться, но далеко не от создавшейся искусственной прохлады. Первое, что бросилось в глаза — на Чуе совершенно другой костюм. Этот на вид был тоньше. Белая, шифоновая рубашка только чудом не просвечивала молочную кожу, а чёрная жилетка с перчатками, ставшими уже родными, были отброшены на стол рядом с выпускающим пар чайником. Глаза цвета раскалённого кофе смотрели вплотную. Осаму почувствовал, как обжёгся. Было трудно выдавить из себя даже малейший звук. Чужеродное чувство смущения подступило к самому горлу, перекрывая доступ к кислороду. Что происходит? Срочно сделай вдох. Дазай спешно натянул обворожительную улыбку на лицо, игнорируя собственную усталость после первой пары и что-то странно колотящееся внутри. Долгая пауза в общении всё же даёт о себе знать. — Надеюсь, Анго не вытянул тебя с пары. Чуя криво усмехнулся. — Тебе повезло, что я был не занят, — и это правда. Если бы не привычка и некоторая доля паранойи, Накахара бы не решил прийти заранее до начала пары, о чём теперь слегка жалел — встречаться с Осаму хотелось меньше всего. — И да, — шатен почти удивился протянутому телефону, мысленно отвешивая себе подзатыльник за растерянность и то, с каким интересом он разглядывал чужие тонкие запястья, не облачённые в ткань перчаток секундой до, — не теряй. — Не хочешь выпить? — Дазай сам не понял, как это предложение вырвалось из его рта. Он знал, что долго не сможет бегать ни от Чуи, ни от самого себя. Знал, что рано или поздно нужно будет расхлёбывать всю ту кашу, что продолжает вариться в его голове уже три чёртовых недели. Осаму, казалось, нисколько не напугал изумлённый вид Чуи. Вполне очевидная реакция. Шатен отреагировал бы также. — Предвещая твой вопрос, хочу сказать, что у меня нет никаких гнусных целей на этот счёт, как ты мог бы подумать. Я просто хочу, — мужчина и сам не понимает чего хочет, всё слишком трудно, — разобраться во всём и, — кто-нибудь закройте ему рот, — извиниться за доставленные неудобства. Накахара замолк. Он чуть хмуро разглядывал по-настоящему чужое лицо смотрящего на него сверху-вниз — что б тебя, гад — пока в голове проходил самый сложный в его жизни мыслительный процесс. Чуя был в замешательстве. Оставалось совсем ничего, какая-то ёбаная крупица до того, как это самое замешательство перерастёт в неподдельную панику. Рыжему было трудно не меньше, потому что поселившийся в жизни хаос давал о себе знать, где бы мужчина не находился: дома, на работе, в зале. Хотелось внутренней тишины до скрежета зубов. И Накахара злился, продолжая безрезультатно успокаивать самого себя. Осаму был странным, этого было у него не отнять. Но сколько бы Чуя ни пытался узнать что-то, кажется, подобную черту в шатене мог разглядеть только он. Дазай действовал на нервы попытками контролировать. У Накахары был не лучший прошлый опыт отношений с отсутствием уважения личных границ. Для партнёра их, будто бы не существовало. Хуже постоянной слежки была только колючая ревность, выжимающая последние соки. Терпение лопнуло, когда тот мудень уже на автомате тянулся к не принадлежащему ему телефону с целью прошерстить мобильник полностью, а грязные в сторону Чуи слова слетали с языка, как заученная мантра, которую, самое страшное, рыжий стал воспринимать, словно должное и не замечать даже при условии, что партнёр ляпал нечто недопустимое при лишних ушах. Ссор, доходящих до рукоприкладств, хватало с головой. Токсичность отношений дошла до кульминации после последнего скандала, вызванного незамысловатым желанием разорвать любые связи с этим человеком, и тремя месяцами в больнице. Чуя основательно выедал себе мозг ложкой. Рыжий боится наступить на те же грабли, от которых до конца не отошёл, хотя пора бы. Но Дазай выглядел другим. Мысли беспорядочно носились от опыта, о котором скорее хотелось забыть, до появления на горизонте возможности потерять ребёнка в прямом смысле слова. Это действительно была паранойя, но у Накахары были причины, появившиеся вследствие проблем, последствия которых рыжему до сих пор приходится разгребать, если не самому, так с профессиональной помощью — курс терапии Ацуши будет продолжаться ещё долгое время. Мужчина был бы не против разрешить их странную игру. Наконец-то вздохнуть спокойно и разойтись, чтобы лишние мысли больше не метались внутри черепной коробки, а шатен не мельтешил перед глазами. — В пятницу. Я буду свободен в пятницу, — наконец, заговорил Чуя, глядя без какого-либо смущения на Осаму, находившегося на грани от волнения. Маска спокойствия начинает давать сбой. По окнам с новой силой застучал дождь. — Только давай обойдёмся без кофе, ладно?