***
— Что случилось? Это был отчаянный шаг. Несколько минут оставалось до начала съёмок, а Дива всё не было. Лёня носился по съёмочной площадке и орал, и, наверное, ради того, чтобы его утихомирить, Влад позвонил Мирославу. — Дива нет, — брякнул Истомин прежде, чем сообразил, как сильно подставляет друга. В трубке послышался шорох. — Трубку не берёт? — спросил Мирослав. — Нет, сейчас вообще недоступен. — Где он живёт, знаешь? — Да… — Адрес скинь мне. Я отменяю съёмки. Встречаемся возле его дома. Несколько обалдевший от собранности Мирослава, Влад послушно отправился на Фрунзенскую, едва не забыв отправить Орлову адрес. Приехали они одновременно. Пришлось немного поспорить с консьержем, но Истомина тот всё-таки вспомнил и их пропустил. Трезвон в дверь на протяжении нескольких минут не помог. В квартире не было слышно никаких звуков. — Ну да, — проворчал Влад. — Здесь стены метровой толщины и дверь будь здоров… как будто прежние хозяева золото и брильянты тут хранили. Мирослав приложил ухо к двери. Выпрямившись, он пробормотал сквозь зубы: — Ни хера не слышно… Ты блондину его звонил? Как его… Витольд, что ли… — Нет, — ответил Влад и с недоумением посмотрел на Мирослава. — А зачем? Они ж вроде снова в ссоре, Дива у него быть не может. — Ты совсем тупой? У него ключи должны быть! — А… — Влад глупо моргал. — А, ну да. Я чё-то не подумал… — Мобилу давай! Влад безропотно отдал телефон. — Не вижу здесь никакого Витольда, — цедил сквозь зубы Мирослав, ожесточённо листая список контактов. — Ты его по фамилии, что ли, забивал? — В самом конце… — В конце?! Б**дь, Истомин, в каком месте в его имени и фамилии буква «я»?.. Язва? Серьёзно? — Ты с ним не общался, — буркнул Влад. — М*дак, каких мало. Мирослав нажал на кнопку вызова. — Витольд? Это Орлов, продюсер… Вранович не у тебя?.. Он тебе не говорил, может, уехать куда-то собирался?.. Понял. Мы сейчас у его квартиры. Он не открывает и трубку не берёт… Да, паршиво выглядел… Хорошо. Мирослав отдал Владу мобильник, отошёл к окну в конце общего коридора и сел на подоконник. — Скоро будет. Влад убрал телефон в карман и, помявшись немного, сел рядом с Орловым. — Может, дверь взломать? — неуверенно спросил он. — А ты уверен, что он дома? — Мирослав вытащил пачку сигарет, открыл её, чертыхнулся и закуривать не стал. — Консьерж же сказал, что его не видел. — Консьерж вообще хрен кого заметит, выпендривается больше, чтобы с места не попёрли. Сидит, кроссворды разгадывает… А Диву где ж ещё быть? — Истомин, б**дь, ты часто дома в выходные сидишь? — Ну, нет… но Див ведь и не я! Клубы его не интересуют, девочки… ну да, девочки его в принципе не интересуют, но мальчики тоже! Он вообще, кроме этой бледной моли, ничего не видел. Угораздило же в м*дака влюбиться… — Если они поссорились, он вполне мог пойти вразнос. — Кто? Див? Да он никогда бы в жизни так не сделал. Ты его не знаешь. — Владик, как раз таким правильным принципиальным мальчикам крышу нередко срывает напрочь. — Блин, Мирослав, я же тебе сказал, что к Диву это не относится! Какой он, на х**, правильный мальчик! Ты знаешь, как он вломить может? — Не знаю и знать не хочу. Кроме того, одно другому не мешает. — К Диву это не относится! Мирослав криво усмехнулся. — Откуда такое странное имя? — спросил он через несколько минут. — Какое? Див? Он сам попросил его так называть. Чё-то это… он же говорил, откуда это имя взял, а я не помню… Вроде так какая-то птичка жуткая звалась. Из какой-то книжки. Мирослав надолго задумался. — «Слово о полку Игореве», что ли? «Збися Див. Кличет на връху дерева»? — Да, точно! Эта самая книжка!.. А она на каком языке написана? Я думал, она русская… Мирослав кинул на него уничижающий взгляд, но ответить не успел. Послышался звук поднимающегося лифта, и вскоре в коридоре раздались лёгкие шаги. Небритый Крукович в летнем плаще, опустив голову, быстро прошёл к квартире, покосившись в сторону окна. Мирослав и Влад приблизились к нему, напряжённо переглянувшись. Крукович, больше на них не глядя, достал из кармана ключи, отпер дверь и захлопнул её прямо перед ними. — Вот урод! — возмутился Влад. Мирослав ничего не сказал, но, похоже, был с Истоминым согласен. Не сговариваясь, они вернулись к окну и снова сели на подоконник.***
Тик. Так. Тик. Так. Тик… В мире за окном много звуков — гудение машин, людские голоса, шорох по асфальту множества ног, чириканье воробьёв, утробное воркование голубей, плеск волн, шелест листьев. За окном идёт жизнь, не останавливаясь ни на секунду. По другую сторону окна — царство смерти. Звук здесь царит только один — деревянный стук часов. Он проиграл. Даже смешно, и он бы засмеялся, если бы не было так больно. Вот — окровавленный снег после Шархата. Боль ужасная, дикая, невыносимая, гложет изнутри, гложет снаружи, и нет от неё спасения. И даже нельзя сказать, сколько его терзало ненасытное чудище. Ворон знал одно: когда Корвус его перенёс в Скорбный лес, солнце весь свой короткий путь путалось в кронах. Когда Див смог воспринимать окружающий мир, солнце поднималось в небо по высокой дуге, уверенно возвышаясь над верхушками деревьев. Окончательно боль исчезла в июне. Пять месяцев! Пять месяцев мучений, и всё ради чего? Чтобы боль вернулась в октябре, а через девять месяцев решила его убить. Зачем нужна была видимость этой передышки? На что он надеялся? Что сделал? Кажется, Див смел мечтать о какой-то новой жизни. О каком-то новом себе. В этой затянувшейся на год галлюцинации ему даже привиделось чувство, напоминающее любовь. И вроде бы посещали грёзы о прекрасном мире, в котором его любят и готовы ради него на всё. Белокурый ангел с тонкими прекрасными чертами рядом с ним — навсегда. Как там говорится… И в горе, и в радости, и до гробовой доски. Путешествия — вместе — по разным городам, по разным странам, сцена, новые песни, а потом — тихий уютный домик с огромной печкой на опушке леса, возле расстилающегося далеко дикого поля. Утром можно смотреть, как раскалённое солнце выбирается из леса, заставляя зарю бледнеть, а небо — наливаться голубизной. А ночью любоваться звёздами, раскинувшимися огромным шатром до самого горизонта… И всё это — вместе, вдвоём, рука об руку. Вот дурак. Будто не знал, что мечты никогда не сбываются. И чем же окончилась его новая жизнь? Да вот этим. Бессильным валянием в луже собственной крови. Из Шархата живыми не выходят. Судьба решила жестоко посмеяться, сначала заставив поверить его в своё превосходство над другими, а потом свергнув с высот прямо в зияющую пасть вечно голодной боли, которая заканчивается только одним. Его предало собственное тело. Его предал возлюбленный, которого, впрочем, у него никогда не было. Демоны любить не умеют. Да, что-то мерещилось… но всё ведь морок, морок и злобный смех Мойр. Единственное, что действительно существует — это боль. Да, он может стиснуть зубы и ползком, останавливаясь через каждые два метра, добраться до кухни. Собрав всю волю в кулак, приготовить лекарства. Может быть, ему даже удастся подлечиться. Только зачем? Тело никогда не будет служить ему, как прежде, а боль не оставит. Её получится лишь заглушить на короткое время, а не избавиться от неё. Он стал калекой. Навеянная грёзами новая жизнь осыпалась золотой пылью. В лесу калекам делать нечего. В жизни калекам делать нечего. Если ты слаб, не можешь себя прокормить, не можешь бороться с врагами, отстоять своё — ты мёртв. Закон жизни. Мать была права. Но он не слушал её. Он никогда никого не слушал. И нет смысла вытаскивать из пучины страданий этот развалившийся кусок плоти, будущую пищу для лесных падальщиков и червей. Хватит. Надо заканчивать. Но… не здесь, нет. Над ним будут шуметь высокие берёзы и липы, уходящие кронами в бездонную прозрачную высь. Тело примет мягкая лесная трава. Последнее, что он увидит, — ясный небосклон в тонких узорах ветвей. Чертоги Смерти наградили тем, чего у него никогда не было и что он не мечтал получить — чёрным мечом, ставшим продолжением его руки. Вот, оказывается, для чего. Надо только… собрать в кулак всю свою волю, все остатки былой мощи великого хищника, страшного хозяина Великого леса, и уйти. Недалеко: всего лишь выйти за дверь, спуститься на первый этаж и покинуть дом. До избавления осталось всего чуть-чуть. А потом боль исчезнет. Всё исчезнет, в том числе он сам. Ты ошиблась, старая рысь. Не быть твоему сыну могучим Зверем, владыкой бесконечных лесных просторов. Но и боли больше не быть. Он открыл глаза. Тик. Так. Тик. Так… Что-то поменялось. На кухне льётся вода. И запах… тот самый, странное сочетание мёда, мяты и лесного разнотравья. Но ведь его не должно здесь быть. Встать оказалось не так уж тяжело. Раны почти не болели, только левая нога плохо слушалась и ужасно кружилась голова. Превратиться бы в ворона… нет, даже думать не стоит, Див слишком слаб для полёта. Не будь здесь его, он бы обратился зверем и, отведя глаза любопытным зевакам, ушёл бы на улицу. Но сейчас нельзя. Бесполезно пытаться отводить глаза демону, даже бывшему. Он сделал шаг. Раздался бег лёгких ног, и в проёме возник… Витольд. Самый настоящий, запах окутал с головы до пят, как мягкое покрывало. Странно, его не должно здесь быть. У него даже ключей нет. Но он здесь. Что ж… невелика помеха. Чего стоит миновать его, особенно если он стоит неподвижно в дверях, глупо моргая. Боль остро пронзила ногу от стопы до бедра, но Див лишь крепче сжал зубы. Осталось немного. Вот ручка двери… И вдруг… быстрый топот сзади, и его крепко обхватывают сильные руки. Нет! Нет, с него хватит! Вот же дверь, а за ней — путь на улицу, в Великий лес, где никто и никогда не найдёт его изуродованного тела! — Див! Див, ты слышишь меня?! Перестань! Хватит, кому говорю! Тебе нужно лечь! Див! А, х-холера… Пусти! Пусти же меня! Проклятье, как же мало нужно усилий, чтобы сломать эти хрупкие кости… Но ведь это Витольд. Див обещал не причинять ему боли, и слово своё сдержит. Нет, не вырваться, и снова темнеет в глазах и тянет вниз… В этот раз тьма не накрыла его с головой, как бывало прежде. Он не мог пошевелиться от слабости, не мог даже открыть глаза, но сохранил способность воспринимать происходящее. В ноздри пробрался удушливый запах сгоревшей мази на калине и шалфее. Витольд долго хозяйничал на кухне — убирался, варил заново мазь, делал освежающий чай, готовил бульон и зачем-то то и дело прибегал в спальню. Похоже, беспокоился, что Див снова попытается уйти. Вот же некстати… Кажется, Див задремал. Проснулся он к вечеру, ощутив движение рядом с собой. Витольд. С улицы струился через открытую форточку свежий ночной ветерок. Витольд сидел рядом с кроватью. Он гладил его ладонь своими тонкими пальцами, говорил о том, что виноват перед ним, что любит его, что… нет, этого Див не слышит, это слишком всё усложняет, он не хочет этого слышать, нет… Нет, он всё решил, и он сделает, вот только Витольд… Ворон открыл глаза. Да, вот его демон, рядом с ним, смотрит на него, приоткрыв рот. Уйди же ты наконец, ну, что толку сидеть рядом с трупом? Ведь Див уже мёртв, он так решил, ему осталось лишь несколько мелких штрихов, чтобы достичь цели, но рядом с тобой они превращаются в почти неодолимое препятствие. Меня не спасти, потому что некого уже спасать, как же ты этого не поймёшь? Зачем ты клянёшься, что вытащишь меня? Зачем ты… Замолчи, замолчи, я не хочу этого слышать, мне и так больно, зачем ты меня мучаешь? Он закрыл глаза, но в воздухе повисли слова — страшные слова, привязывающие его к земле, к этой проклятой жизни, к тонкой руке, так нежно дотронувшейся до щеки… …и без тебя… Без тебя — меня не будет. Нет, я не сдамся. Ты — демон, твои слова лживы, я не понимаю, зачем ты говоришь их и почему ты всё ещё здесь. Я — твоя мимолётная прихоть, я ничего для тебя не значу, я не хочу… Как ты не понимаешь? Я не хочу ничего для тебя значить! Я не сдамся. Я уже всё решил. И не тебе меня останавливать.***
Утро. Раннее ясное утро. Город уже проснулся, но пока нет привычного оживления. Летом столица пустеет, становится немного легче дышать. Наступает его любимое время, когда деревья шумят яркой молодой листвой, когда ночь почти растворяется в вечерних и утренних зорях, когда магия, творившаяся за тяжёлыми зимними тучами, в остром и ярком свете звёзд, в мерцании голубых снегов, достигает расцвета. Жизнью полнится каждый стебелёк, каждая веточка, каждая хрупкая жилка. Только его жизнь угасла. Див открыл глаза. Витольд спал в кресле, его ладонь лежала поверх запястья Ворона. Див осторожно высвободился, поднялся и пошёл к двери. Раны не донимали, кости ноги хоть и болели, но терпимо. У мёртвых ничего не болит. Массивная дубовая дверь перед ним, но… Проклятье! Когда же ты оставишь меня в покое?! Пусти, пусти меня, дай мне уйти! В худощавом теле Витольда заключалась немалая сила, непросто было ему сопротивляться, особенно когда от каждого неосторожного движения сдирается корка засохшей крови и рвётся тонкая молодая кожа. Но… что это? Витольд его отпустил? Да, стоит за его спиной. Что-то здесь не так… Див рванул ручку — разумеется. Разумеется, дверь заперта! И, конечно, ключей нет, и где они — неизвестно. Он покосился на Витольда. Нет, не отдаст, можно даже не пытаться. Проклятье! Чтоб ты сгинул в Междумирье! Превратился в одну из тех тварей, что скитаются везде и нигде, и нет им покоя, пока их не убьют… Зачем ты пришёл?! Зачем?! Чтобы оставить меня в этом изъеденном страданиями теле? Нет, Витольд. Я не сдамся. Не тебе меня останавливать. Левая рука упирается в косяк. Правая смыкается на дверной ручке. Ты думаешь, никому не под силу вывернуть голой рукой замок из гнезда? Зря, Витольд. Я не человек. Боль, проснувшись, пробегает сквозь тело, как электрический ток. От напряжения расходятся едва зажившие раны, по коже течёт кровь. Раздаётся оглушительный хруст — то ли ломающейся стали и дерева, то ли его собственных костей, — дверь поддаётся и распахивается. Но от боли чернеет в глазах, и тьма застилает разум. Не вышло.***
Див чувствовал себя птицей в клетке, которая бьётся и бьётся о прутья, но лишь ломает перья и разбивает в кровь голову. Что бы он ни делал — всё было впустую. Витольд, казалось, не оставлял его ни на минуту. Его не получалось обмануть. Один лишь единственный раз, когда рядом не было бессонного надзирателя, ему удалось выйти на лестничную площадку, после чего его нагнали, схватили и не отпускали до тех пор, пока он, потеряв сознание от накатившей слабости и головокружения, не упал. Див не понимал Витольда. Мёртвого нельзя вылечить, так какой же смысл тратить на него силы и время? Любовь? В любовь Див уже не верил. Он теперь ни в чём Витольду не верил. Ведь Ворон сейчас слаб, разум его, измученный непрекращающимися телесными страданиями, потерял прежнюю ясность, ничего не стоит заставить его поверить в ложь, а лгал Витольд, как настоящий демон. Всем — словами, взглядами, жестами. Почему он играл это опасное представление, понять было невозможно. Нечего было взять с оборотня — ни с живого, ни, тем более, с мёртвого. Витольд… Утром, днём, вечером, ночью, в кресле рядом, возле постели, в дверях спальни. Даже в забытьи — он был здесь, он не исчезал, предатель, тюремщик, вампир, упивающийся его мучениями. Чего ради он всё ещё остаётся здесь? Так нравится видеть непобедимого когда-то воина жалким и слабым, корчащимся в агонии? Значит, нравится? Нет, Див не сдастся. Угораздило же его обещать бесу, что он не причинит ему вреда. Убить Витольда он вряд ли способен, но руки сломать, лишить сознания точным ударом в висок — так легко… Когда спальня наливалась голубоватым полумраком, Див понял — надо уходить. Во что бы то ни стало. Безуспешные попытки вкупе с изматывающей болью его сильно ослабили, ещё немного — и он не сможет подняться с постели. Витольд, конечно, был здесь. Он спал в кресле, подперев рукой голову. Ворон смотрел на белеющее в сумерках запястье. Любит… так любит, что даже не ложится рядом. И на минуту вдруг нестерпимо захотелось ощутить на себе его руки, почувствовать тепло тела, уткнуться лицом в ямку между ключицами… Див медленно моргнул, стряхивая морок, подышал несколько минут, чтобы собраться с силами, и осторожно поднялся. В прихожей, когда до двери оставалось едва ли больше шести шагов, пришлось остановиться, чтобы переждать головокружение. Но это ничего, это нестрашно, лишь бы демон не проснулся, боги, дайте ещё пять минут, это же так мало, такой крошечный клочок времени… Он молился, сам не зная кому, и понимал, что нет, бесполезно, он уже опоздал… Тихий вздох за спиной. — Див, дорогой, давай я отнесу тебя в спальню. Ну зачем ты снова встал, родной? Поверь, ты только себе делаешь хуже. Ну, давай, родной, пойдём… Мягкий тон, в котором слышатся слёзы. Робкая просьба. — Див, пожалуйста… Отшатнуться от протянутой руки сил ещё хватило. Нельзя допускать, чтобы Витольд схватил его, он уже не вырвется. Витольд, видимо, тоже это понял. Он встал перед Вороном, загородив собой дверь. — Див, я тебя не выпущу, — голос звучал ровно и спокойно. — Чтобы уйти, тебе придётся меня убить. Да, разумеется. Как же без этого. Ты не поверишь, с каким удовольствием я бы тебя убил, но… не могу. Каким бы мерзавцем ты ни был, я люблю тебя. Но ты мне мешаешь. Видит Бог, я не хотел этого делать — однако ты меня вынудил. У меня нет выхода. Что? Ты побледнел, как полотно, твои глаза расширились от ужаса, ты не можешь дышать. Ну, давай, скажи сейчас, что ты меня любишь. Это так легко сказать прекрасному юноше, истерзанному болезнью. А чудовищу, чья оскаленная пасть почти упирается в твоё солнечное сплетение, чьи острые уши утонули в густой шерсти, плотно прижатые к голове, чьи яркие до бесцветности глаза прожигают насквозь, чьи мускулы ходят под чёрной шкурой… скажешь? Нет. Конечно же, нет. Ты трус. Иначе давно убил бы себя, ещё тогда, когда тебя сделали человеком. Но я человеком не стану. Ты дрожишь? Боишься меня… Правильно делаешь, мне ничего не стоит перекусить твою тонкую шею или выпустить кишки одним взмахом когтистой лапы. Отойди. В сторону. Пятишься… шаг назад… другой… некуда отступать, ты же знаешь, что скоро за спиной будет дверь. Просто посторонись. Ты остановился… ну же… что ты делаешь?! Витольд, без кровинки в лице, медленно опустился на колени перед чёрным зверем. Оскаленная пасть с длинными белыми клыками теперь оказалась чуть выше его головы. Он стоял на коленях, прямой, как струна, смотрел в светлые глаза с расширившимися зрачками, и губы его шептали: — Можешь меня убить. Пока я жив, я тебя не выпущу… Проклятье! Прыжок, лёгкое движение плеча… Витольда отбросило на пол, перевернуло… Я сказал — не мешай мне! Только руки уже сомкнулись на лохматой шее. Див затряс головой, заметался, пытаясь высвободиться, но тщетно — хватка у Северина была мёртвая. Пришлось сменить облик, иначе он распорол бы этому дураку живот задними лапами. Нет! Нет! Неужели снова… Вкладывая последние силы, Див схватил Витольда за руки и рывком отбросил его от себя. Глухой стук, приглушённый стон… чёрт с ним, он жив, а дверь — вот же она, осталось только чуть надавить на ручку и… Уйти! Один нажим, и он на свободе! Зачем смотреть, как жалкое существо возится на полу, пытаясь подняться? Одно движение, один шаг… Витольд с трудом встал на колени… замер, ссутулившись, на секунду… и вдруг резко распрямился, вскинул голову, и тонкий нож, блеснув клинком, в мгновение ока оказался у его шеи, под челюстью, касаясь остриём кожи. Див смотрел. Одно умелое движение… одно небольшое усилие… и лезвие уйдёт в горло, вонзаясь в сонную артерию. Останется лишь вытащить нож… Нет, Северин этого не сделает. Это лишь угроза, очередное враньё… Ладонь нажала на ручку двери, и лезвие пропороло кожу. Из-под блестящей стали тонким ручейком побежала кровь. Див смотрел на пальцы, мягко и уверенно сжимавшие, как и тысячу раз до этого, деревянную рукоять, на упрямо поднятый подбородок. Видел сжатые побелевшие губы, твёрдый и уверенный взгляд… Он проиграл. Всё, что ему осталось — признать своё поражение.***
Солнце заливает спальню. Яркий свет режет глаза. Сил уже не осталось, и тело поддерживает только не схлынувшая до конца одержимость берсерка. — Отпусти меня. Прекрасное белокурое создание со сложенными за спиной драконьими крыльями — Див видит торчащие вверх острые когти первых пальцев, — опускается в кресло. Крылья исчезают, и сердоликовые глаза останавливаются на лице Ворона. — Я тебя не держу, дорогой. Див криво усмехается. Как ещё может ответить демон… — Ты это так называешь? Иди, но, если ты уйдёшь, я перережу себе глотку. Полная свобода выбора. Витольд ласково улыбается ему. Див завороженно смотрит, как солнце подсвечивает длинные бледно-золотистые пряди. — Видишь ли, мой мальчик, — мягкий голос обволакивает, словно тёплое одеяло. — Помимо свободы выбора, существует также свобода воли. Ты волен уйти отсюда в любой момент. А я волен после этого перерезать себе глотку. Твоё право — идти, куда и когда хочется, моё — закончить жизнь, когда мне заблагорассудится. Она мне, откровенно говоря, не больно-то и нужна. Так что иди, дорогой, если хочешь. А то, что потом я покончу с собой, можешь считать простым стечением обстоятельств. Безупречная логика. Див фыркает и поджимает губы. — Ты понимаешь, что я не хочу твоей смерти? — Безусловно, дорогой. А я не хочу своей жизни, — оранжево-алые глаза словно светятся изнутри. — Имею же я право не хотеть свою жизнь, если из неё исчезаешь ты. И это моё личное дело, не имеющее к тебе отношения. Северин, Северин… любовь моя, моё счастье, моё проклятие… как же ты не понимаешь? — Мне больно. В глазах цвета пламени что-то мелькает… Родной мой, ты же не можешь меня не понять. Отпусти меня… Витольд слегка меняет положение. Он не отводит глаз от Дива и… усмехается. Усмехается?! — Конечно, больно, дорогой. А чего же ты хотел? Ты надо мной смеёшься? Я подыхаю от боли, а тебе смешно?! Мне, что же, нож у твоего горла почудился? Див смотрит на белоснежную шею, но солнце слишком слепит. — Мне больно, — повторяет он с нажимом. — Меня не вылечить. Боль сожрёт меня. Я не хочу ждать. — Разумеется, дорогой, она тебя сожрёт. Как же иначе? Вот, значит, как? Тебе весело? Див хмурится, а Витольд продолжает, как ни в чём не бывало: — Ты выжил после страшных пыток. Очевидно, что помочь тебе было некому, и ты справлялся сам. Однако вместо того, чтобы долечиться, ты по непонятным мне причинам решаешь заняться эстрадой. Репетиции, гастроли, светские рауты, концерты, фотосессии, пресс-конференции. Суета сует, и ни минуты покоя. И вдруг — ну правда же, дорогой мой, этого никак нельзя было ожидать? — твой организм, которому ты не дал окончательно восстановиться, начинает ломаться. Раны расходятся, переломанные некогда кости ноют, болят повреждённые и не зажившие до конца связки и сухожилия. Тебе больно? Конечно, дорогой, очень больно. И, поверь, боль не прекратится сама по себе, если вместо того, чтобы отдыхать на свежем воздухе, вдали от цивилизации, хорошо питаться, много спать, ты носишься из одного вонючего города в другой, словно оголтелая стрекоза, и танцуешь по нескольку часов подряд, перехватывая на бегу редкие куски. Ворон удивлён. Он не может понять, сказана эта жестокая правда в насмешку или всерьёз. Демон превосходно владеет лицом, и сейчас оно спокойное и ласковое. — Знаешь, что меня удивляет, счастье моё? Ты сам целитель, причём целитель от Бога. Когда у меня была какая-то захудалая простуда, ты не давал мне лишний раз вставать с кровати и кормил на убой. Но почему-то в отношении себя эту тактику не применяешь. Ты бессмертный, дорогой? Ты правда не понимаешь? На самом деле? Я — оборотень! Я — Зверь! Я не хочу становиться жалким беспомощным червём! — Куда сильнее, чем люди! — рычит Див, но Витольд по-прежнему невозмутим. — Безусловно, дорогой. Ты намного сильнее людей. Человек после пыток, которые пришлось перенести тебе, не выжил бы. Только ты, дорогой, почему-то не думаешь о том, что у каждого живого организма — даже невероятно сильного и крепкого, — есть свой предел, после которого он самостоятельно не справляется. — Тон Витольда стремительно меняется, становится серьёзным, и демон смотрит на Ворона в упор. — Ты выжил, Див. Ты живой. И твоё безупречное прежде тело, которое подарило тебе эту жизнь, тем самым исчерпав свои ресурсы, само уже не справляется. Ты же должен это понимать. Я понимаю это. Я понимаю, Витольд. Но, прошу тебя, попытайся и ты меня понять. — Так, как прежде, уже не будет. Лучше умереть, чем на всю жизнь остаться больным. Витольд поджимает губы. — Ты восстановишься, — твёрдо говорит он. — Предлагаю сделку. Сделку? Конечно, ты же бес. Только на что ты рассчитываешь? Мне нечего тебе отдать, моя душа и так у тебя. Но Див слушает — просто потому, что ему нравится серебристое звучание этого звонкого голоса. — Я кое-что знаю о травах, но, конечно, не разбираюсь в них так, как ты. Мы вместе составляем план лечения, с твоей помощью я готовлю лекарства. И мы начинаем лечение — серьёзное, длительное и планомерное, без этих твоих «я съел кусок хлеба неделю назад и больше есть не буду», «у меня открылся рубец на груди, я вытер с него кровь и побежал на репетицию». Если же после этого тебе не станет лучше, я помогу тебе умереть. Договорились? Див не отводит от Витольда глаз. Он знает, что демон лжёт, что здоровье никогда не восстановится, что все попытки его вытащить — бесполезная трата времени, но Витольд почему-то не хочет этого понимать. И, похоже, у Дива нет выхода — придётся ждать, пока он сам убедится. — Обещай мне, что после того, как я умру, ты останешься жить, — говорит он. — Обещаю, — отвечает Витольд, не колеблясь. — Я тебе не верю. — Правильно делаешь. Див сжимает челюсти. Как же с тобой быть? Почему ты просто меня не оставишь? Поглощённый своими мыслями, он не сразу замечает, как тёплые ладони накрывают его руки. — Я говорил тебе, что я тебя вытащу. И я тебя вытащу, чего бы мне это ни стоило. Вот что я могу тебе обещать. Див смотрит на его длинные изящные пальцы. Северин садится рядом. — Мне будет намного труднее сдержать обещание, если ты не захочешь мне помочь, — тихо говорит он. — Помоги мне, пожалуйста. И поверь мне. Хотя бы сейчас. Ничего уже не будет, но Див так устал… как же он устал, как хочется хотя бы раз в жизни поверить, уткнуться лбом в острую ключицу, укрыться от всего мира… Он, не выдерживая, склоняется к Северину, прячет лицо на его плече и чувствует, как одна рука обнимает его, а пальцы другой зарываются в волосы. Нет, Северин. Я не справлюсь, и мне не помочь. Но я очень хочу тебе поверить. Хоть на мгновение — в несбыточное.