***
Когда всё это успело произойти? Когда их маленький мир смогла разрушить эта внешняя скверна? Её семья всегда держалась вдалеке от игр власть имущих. Отец часто повторял, что политика — то еще грязное дельце, а любая бесконтрольная власть в конечном итоге даже самого достойного человека превращает в злодея и диктатора. Что, собственно, и произошло. Когда она была еще ребенком, жизнь казалась намного проще и ярче. В детстве ты не замечаешь тягот и несовершенств этого мира. Да, и родители делали всё, чтобы оградить от этого свою дочь. Она росла и взрослела, но ее детская уверенность в том, что ее мир прекрасен, что добро всегда побеждает зло, что даже в такое время нужно уметь находить радость и счастье — это помогло ей не стать бесчувственной куклой. Сколько таких она замечала вокруг? В школе, куда ее отправили учиться, дети были очень жестокими и пустыми. Они с легкостью и какой-то извращенной радостью травили тех, кто послабее, били, издевались и даже доводили до самоубийства. Для этих детей человеческая жизнь не была бесценным сокровищем, дарованным от Бога. Нет. Скорее, наоборот. Они с такой легкостью ею играли, что становилось страшно. А после школы (где не учили абсолютно ничему, только показывали бесконечные фильмы, комиксы, да львиную долю времени гоняли по стадиону в этих бессмысленных спортивных эстафетах и соревнованиях) эти же дети катались на машинах, сбивая прохожих или забывались в полете на американских горках парка аттракционов. И это считалось нормальным. Отклонением от «нормы» была она — со своими мечтами и мыслями, с дикой жаждой познания мира и красоты. Сверстники считали ее чудачкой «не от мира сего» и первое время в школе пытались над ней всячески издеваться. Но потом быстро отстали — этим детям стало скучно, ведь она никак, абсолютно никак не реагировала ни на оскорбления, ни на шутки в свой адрес. Просто смотрела на своих обидчиков с грустной улыбкой. Потом учителя забеспокоились и заставили ее ходить к психологу. Приходилось придумывать ему сущую околесицу, лишь бы от нее отстали. Конечно же, у них в доме были книги. Множество разных — от сложных научных трудов, которые читал дядюшка до мифов и легенд, историй и сказок. Последние она любила больше всего. Книги были старые, очень старые — ведь последние лет двадцать ничего не печаталось, не издавалось, последнюю типографию сожгли пожарники примерно в год, когда она родилась на свет. В их семье читали все. А вечерами они собирались в общей гостиной, и при свете старинных абажуров, обсуждали прочитанное. Её дом, ее семья были самым надежным прибежищем от всех бед внешнего мира. Именно там она ощущала себя свободной.***
А тем страшным вечером за ними пришли. В дом вломилось четверо. Они были одеты в гражданское, но по их выправке, по волчьим, стальным глазам, она поняла, что это полицаи. Скольких их знакомых вот так, под покровом ночи, эти люди-роботы выдергивали из постелей, перерывали снизу доверху их дома и увозили в неизвестном направлении. Никто оттуда не вернулся. Про некоторых потом показывали сюжеты. «Он был врагом государства». И лились противным потоком все эти заученные фразы про патриотизм, пятую колонну, изменников и террористов. В их доме не было телестен — один старый приемник-экран, по которому отец и дядюшка отслеживали, кто еще стал жертвами этой дикой, бесчеловечной системы. Возможно, они догадывались, что, рано или поздно, очередь дойдет и до них. Поэтому постоянно переезжали. Поэтому хотели увезти ее к бабушке, которая жила в соседней стране. Но она не поехала. Её дом — тут. Ей семья тоже. И если вдруг и случится что плохое, они должны быть вместе. Всегда. Но их сразу же разделили. Отца и дядю повезли в Тричест — главное управление безопасности, в простонародье именуемое «каменным мешком». Оттуда не возвращался почти никто. Огромное, 25-этажное здание, возвышающееся над городом, пугало своей тенью даже случайных прохожих. Ходили разные слухи про то, что там творят с заключенными: самые страшные, дикие виды пыток, которые нормальный человек даже вообразить себе не может. И теперь в это адское место повезли дорогих людей… Уже тогда она поняла, даже нет, скорее почувствовала, что наступает начало конца. Их с матерью доставили в женскую тюрьму и тут же разделили. Мать забрали куда-то, а ее закинули в крохотную камеру размером 2 на 2. В ней не было ничего: только пол, голые стены и стальная дверь, которая с диким стуком захлопнулась за конвойным. Жутко хотелось пить и спать. Было страшно, очень страшно. Она попыталась унять страх молитвой: так ее в детстве учила бабушка. — Милая, если тебе плохо, если страшно, проси Деву Марию, она поможет. Её сердце такое святое, такое милосердное, что в Нем всегда найдется место для каждого из нас. — А как Она услышит меня? Ведь я на земле, а Она на небе? — Кьяра, радость моя, поверь мне — услышит. Главное проси от сердца. И ни в коем случае не сомневайся: Святая Дева никогда не оставит в беде такую солнечную девочку, как ты. Помнишь, как я учила тебя молиться? Конечно же, она помнила. И, сидя на ледяном бетонном полу, под разрывающие перепонки крики кого-то, кого сейчас пытали в соседней камере, она начала молиться. Áve, María, grátia pléna; Dóminus técum; benedícta tu in muliéribus, et benedíctus frúctus véntris túi, Iésus. Sáncta María, Máter Déi, óra pro nóbis peccatóribus nunc et in hóra mórtis nóstrae. Ámen. Один загнутый палец — одно Ave Maria. На восьмой по счету молитве веки отяжелели, и она провалилась в тревожный, беспокойный сон. Но через пару часов ее разбудили: пришло два конвоира, чтобы отвести ее на допрос. Ей завязали глаза. Они шли какими-то длинными коридорами, которые так быстро сменялись и петляли, что начинала кружиться голова. Под конец она не выдержала и упала. Один из сопровождающих грубо схватил ее за локоть и стал орать каким-то диким потоком нецензурной брани. Она отшатнулась и снова упала. Второй конвоир был другим: он спокойно помог ей подняться и спросил, не ушиблась ли она. — Что ты с ней миндальничаешь, Майкл? Все они — отребье, враги народа, государства, наши враги. Ты не смотри, что девчонка. Знавал я таких: с виду тихони с ангельскими глазами, а потом берут и стреляют в упор в нашего министра. Всю эту пятую колонну подчистую вырезать надо! — первый конвоир сплюнул сквозь зубы. — А ну, пошла, нечего тут невинность разыгрывать! — он пребольно ткнул ее в спину дубинкой. — Ты что творишь, Кэдди? Плохой день был? Понимаю. Но это не дает повод срывать свою злость на заключенных. У нас был приказ доставить человека из пункта А в пункт Б, а не читать нотации и нравоучения. Не будем тянуть время, нас ждут! — второй конвоир подошел ближе и подал ей руку, чтобы она смогла подняться. Первый конвоир что-то недовольно пробурчал, но быстро успокоился. И дальше они шли в полной тишине. Затем бесконечные допросы. Спрашивали про дядю, про какую-то его секретную лабораторию, лекарство, стволовые клетки. Он всего этого кругом шла голова. Она отвечала сначала, пространно и невпопад, что не знает и не понимает, про что идет речь. А дальше — начала читать по памяти «Одиссею» и Шекспира. Они подумали, что у девчонки поехала крыша. А после — пытки. Её руки выкручивали под неестественными углами. Её ноги ломали. Тело били. Таскали за волосы, хлестали по щекам. Угрожали, что лишат ее чести, вот прямо тут, всем этим скопом нелюдей, одетых в человеческие одежды. Но с ее губ слетало лишь два слова. Ave Maria. И становилось легче. И было не так больно и дико. Удар. Всё пройдет — пройдёт и это. Удар. Да будет мужественным твой путь. Еще удар. Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят.***
А потом все закончилось. Она отделалась лишь вывернутыми руками и кучей ушибов. Волосы слиплись от грязи и крови. А еще через сутки её погрузили в машину. Родителей и дядю она увидела лишь мельком: их запихивали в большой грузовик с кучей полицаев-конвойных. Заплывшим взглядом она успела увидеть, как мать тихонечко осенила её крестным знамением. По щекам побежали дорожки горьких, соленых слез. Её посадили в небольшой военный джип. Водитель грубо подтолкнул девушку в кузов, она упала. Но её сразу же подняли и усадили на сидение. Конвоир — совсем еще юный, казалось, немного лишь старше ее самой. Соломенные волосы прилизаны гелем, на боку кобура с пистолетом, ярким светом блестят пуговицы на идеально отглаженном мундире. И этот взгляд казался таким же, как и у всех: холодным, стальным и волчьим. А потом он сказал что-то шоферу — и она узнала голос. Один из тех, кто вёл ее на первый допрос. Тот, кто подал ей руку. Тот, кто за нее заступился. Может быть, еще не всё потеряно? Может, в нём сохранилась хоть капелька человеческого? И она задала ему свой вопрос. А после… А после случилась война.***
Она с трудом открыла глаза. И первое, что увидела — этот взгляд. Но он уже не был холодным и волчьим. Его лицо было грязным и в крови. Гранитно-серые глаза с вкраплением зеленого смотрели на девушку со страхом и тревогой. — Ты очнулась. Слава Богу. Вот, держи, тут вода. Она сделала пару жадных глотков из подставленной полицейской фляжки. Стало немного легче. Она огляделась вокруг. Со всех сторон их окружали деревья, а рядом журчала река. Словно, и не было никакой войны Святая Дева услышала все молитвы. Она будто умерла и родилась заново. Как оказалось, и правда — у Господа нет на земле других рук кроме человеческих. И эти руки спасли её.