»…Когда мне было шестнадцать, чувства одурачили меня, Я думал, что на моей одежде был бензин. Я знал, что-то всегда будет управлять мною. Я знал, что грех был лишь на мне…»
Если и есть в прогнившем мире вещь неправильнее града слёз, что сыпется с прекрасного лица Мегуми, — то это разрез полумесяцев под его глазами. Юджи не может слышать смех, но он ощущает его и ждёт. Ждёт дьявольского блеска и раскрытия шрамов, улыбку, не знающую границ своей жестокости. Вместо этого рассечённые скулы кривятся, замаранные эмоциями. Надсадные вопли выходят будто прямиком из недр души. Такие страшные, до ужаса незнакомые звуки. Неправильные, ошибочные и не имеющие место быть. Юджи не дышит, сознание парализовано, пока Мегуми дрожит. Их зрачки прикованы друг к другу, в обеих сетчатках читается, что никто понятия не имеет как поступать, куда двигаться, и есть ли шанс на прикосновение. За окном рушится настоящее, ради остатков которого шаманы умирают в боях, позволяя открыть ворота для проклятого будущего, где небо пожирается смогом из сожжённых костей, а птицы ломают крылья о завесы. Солнце гаснет, отворачивается от Земли, наклоняя голову в сочувствии, выпускает сумерки на волю и посылает в крохотную комнату шлейф из утешительных лучей. Белые блики и полосы путаются в чёрных локонах, целуют трясущиеся плечи и освещают каждую гневную морщинку между бровей, слезинки на ресницах, каплю пота на виске, чтобы затем скрыться, бросая их горевать в одиночестве. Темнота приносит холод, но воздух до сих пор кажется липким. Юджи не находит сил вдохнуть, не желает пробовать запахи на вкус — это привело бы к очередному удару осознания. Время такое же неизмеримое, как в моменты свободы Сукуны. Вероятно, прошла минута, а может — десять. Они застывают, но не чувства. По лицу постукивает град из чужих слёз, что катятся в ушные раковины, пока во рту язык заталкивает в глотку железо. Вдруг рука сама тянется к щеке Мегуми, ломая каменное изваяние, в которое успело превратиться тело Юджи, ведь без риска им не выжить, без риска никого не было бы здесь и без риска нет смысла в магии. Каждый взмах крыла — это риск. Приведёт взмах к новой истории или началу хаоса — никто не знает, но пока бабочка летит, пока крылья трепещут, мы можем поверить, что вселенная растёт, а изменения происходят. Мегуми отскакивает, словно касание способно убить. Судьба не любит вмешательств. Если он тонет, если он превратился в утопающего, вина должна отравить тьму и наполнить только его лёгкие. Возможно, после придёт пощада. Мегуми сворачивается в клубок между ног Юджи, рвёт волосы на голове, не оставляя ни укола смущения насчёт их наготы тихим рыданием. Он не произносит слов, боль сжигает его изнутри бесшумно и с безжалостью быстро. А Юджи знаком с ней дольше всех. В ту осеннюю ночь тишина превратилась в сирену. Ветер разбрасывал смерть вместе с пеплом по обугленной земле, провожал духов к реке и мосту, собирал и обращал кусочки стыда, ненависти, страха, зависти в проклятия. Юджи помнит, как упал на колени перед пустошью, что раньше была жилым кварталом Сибуи, помнит, как ломал ногти об асфальт, помнит желчь из желудка и агонию. Она душила, предлагая умереть, пока в черепе эхом резонировала вредная реплика, просьба взглянуть и поверить в свою вину перед тем, чего не совершал. Юджи уверен в том, что сегодня Мегуми выучил её наизусть. (Присмотрись хорошенько, паршивец) Он сдерживается, чтобы не пробить кулаками череп, выхолостить паразита, слоняющегося по кромкам сознания, и размазать Короля о стены. Смех проигравшего звучит, словно победа, когда Сукуна просто не затыкается. (Твоя сперма всё ещё льётся на простыни, пока красивые бёдра блестят от пота, лишь вздёрни носом, насладись влажной явью, а затем ты сможешь наклониться…) — Захлопни свою пасть! — Мегуми срывается на надрывной крик. Во рту пересохло, по горлу кто-то скребёт, пространство идёт кругом, грязное бельё перед взором формирует воронку, что засасывает, засасывает и поглощает его в бездну. Он может утонуть, он утонет, он слышит монстра, он задыхается… Утопающий ловит мерцание маяка посреди океана тьмы. Никто не говорил ему, что маяком может быть бабочка. Горячая ладонь ложится на плечо, нежная, неощутимая, но, как бы Мегуми не умолял о спасении, Юджи не тот, у кого с этого дня удостоен он просить. Рука движется сама по себе, шлепок гремит в ушах страшнее, чем хотелось бы. Он ударяет его по запястью, и душа успевает взорваться. Мегуми ощущает себя загнанным, испуганным зверем, когда прикрывается разбросанной по постели тканью и оказывается у края кровати, не осмеливаясь посмотреть в прекрасные, его любимые янтарные глаза. Глаза, в доброте которых он мечтал захлебнуться, в прежде счастливом блеске которых он отчаянно желал искупаться. (…собрать всё языком, но, ха-ха, ты не позволишь, ведь нет тебе прощения. Ты собственными руками неоднократно навредил ему, сделал больно…) Всё тело ломит и болит. Зрачки не фокусируются, а конечности работают на рефлексах, поэтому он не готов к моменту скрипа досок и шаткому тону родного голоса, что раздастся слишком уж близко. — Фушигуро, ты как? — шёпот не громче пульсации в висках, но ноги ступают на пол быстрее раненых пальцев, тянущихся к спине. Половина грязного одеяла свисает с кровати. Мегуми шатается на месте, обнаруживает штаны на ногах и пытается одной рукой запихнуть голый член в нижнее бельё. Ладони скользкие, ткань сырая почти до ниточки и липнет. Ему противно от себя до чёртиков. Шмыгая носом, он ищет в уме ответы, но находит лишь нескончаемый гром из пошлых, унизительных комментариев о парне, который не заслужил и крошки ошибок Мегуми. (…и почему? А вы забавные и жалкие. Херовое это топливо — чувства. Он же говорил держаться в стороне, тогда, может быть, всё было бы…) Поздно рассуждать о правильности и неправильности поступков прошлого, это в очередной раз напомнит о его слабости. Слабости перед чем бы там ни было — врагом или широкой улыбкой. На протяжении 15 лет Мегуми верен тьме и убеждён в том, что является тьмой. Она кроется не только в технике, но и его сущности. Он незаметен и тих, хотя опасен и голоден. Годами на горьком опыте топит во мраке всецело тех, кого жаждет сберечь. И Юджи, к несчастью, не был исключением, ведь он — свет, что в природе воюет с тьмой. Закон естества, как знание, что чтобы вышла луна, должно уйти солнце. Когда столкновение неизбежно, неизбежна и боль. Мегуми, будучи магом, работал над сохранением баланса, выведением чёткой границы между миром магии и миром добра, миром живых и миром мёртвых, пока однажды не сорвался с пути. Возможно, свет всегда был быстрее, неуловимее, поэтому слишком неожиданно споткнулся о капкан темноты, спасая того, кого не обязан, вламываясь в систему и раскалывая всё, что было раньше построено, на части. Словно бабочка, пытаясь вывести тонущего во тьме из мрака, наткнётся на паутину. Тогда, под покровом звёзд-свидетельниц, возродился Король Проклятий. Тогда Мегуми вспомнил об эгоизме и посадил внутри себя семя для пугающего чувства. Тогда он понял, что до света и не было смысла. (…но сопляк тебе не поверит, он любит обливаться виной…) Ступни Мегуми окоченели, ногти начинают синеть. В поле зрения попадают колени Юджи, ползая он по постели, словно намеревается незаметно поймать дикого зверька, — Фушигуро, у тебя кровь на спине. — слышится где-то за чертогами беспокойного ума, а Мегуми отклоняется к стене, оглядывается на дверь по правое плечо, выбирая секунду для побега. (Ты не сможешь.) Ему подарили иллюзию шанса исправить ошибку слабости, унести подаренное свету бремя. Такое снилось во снах, витало в облаках мечтаний. Он хотел бы убежать и убить себя, уничтожив с ним и часть монстра, растворив чужие грехи и странную вину. (Ты этого не сделаешь, паршивец. Ха-ха. Не при свидетельстве сопляка.) Ведь, что бы ни происходило, сколько бы ран не укусили кожу, Мегуми ни на струнку души не жалел о вторжении Юджи в его жизнь. Солнечный мальчик с тяжёлым сердцем и талантом готовить вкуснейшие фрикадельки достоин спасения, и Мегуми готов его дать. (Я могу выбраться одномоментно, остановить ваши глупые кривляния.) Он вытягивает руку перед собой, но глаз так и не поднимает, — Не подходи, Итадори, я прошу тебя, — в комнате гниёт тишина, рука в унисон с голосом начинают дрожать, когда Мегуми предаёт себя, чтобы произнести слова, наносящие урон ужаснее особого уровня, — Сукуна всё ещё полностью управляет мной, не представляю, что ещё он хочет сотворить с тобой. Будет лучше, если ты… (Понял, твой мозг ещё меньше. Неужели ты не понял мотив сопляка?) — Выбрать себя — не преступление, Итадори. Как и побег. Ответа не следует. По лицу крадётся последняя слезинка, жалит обветренную кожу щёк, щекочет подбородок и разбивается о пол. Думается — времени нет. Мегуми вытирает нос тыльной стороной ладони и, сглатывая, продолжает, — Я не способен его сдерживать, не успею наложить на себя руки, а вот ты можешь удрать, можешь спрятаться и вернуться к борьбе за цель. Они замирают, словно холода между ними достаточно для превращения в лёд. Монстр будто обвивает сетями галиматьи и смеха всё под черепной коробкой. Мегуми почти не различает среди этого своих мыслей. Его топят, душат, и остаётся надеяться на то, что Юджи распрощается с принципами и сожмёт самообладание в кулак. Бабочка не должна притрагиваться к тьме. Чтобы не встретить паутину, ей лучше улететь, защищая собственные крылья. (Наивный урод) Сиплый, громкий для сегодняшнего дня вдох, и крик, съедающий сердце. — Это наша вина, Фушигуро! Мегуми вскидывает голову, сразу же жалея об этом. Он замечает новое повреждение, нанесённое его собственными руками — правое ухо лишилось половины ушной раковины. Гнев кипит в венах, ему отчаянно нужно найти, узнать, вспомнить, где ещё цветут порезы. Глаза Юджи до краёв наполнены слезами, стреляют по тонким кромкам сочувствия, губы и подбородок предательски дрожат, шрамы плывут и растягиваются от негативных эмоций. Кожа его окрашена собственной засохшей кровью. Он похож на того сломанного Юджи с красным пятном на груди, которого измотала и убила грехами Сибуя. Окутанный городскими развалинами и студёной тьмой, Мегуми следовал к огоньку с единственной целью — вдохнуть в него жизнь. Юджи взглянул на него, как на призрака, боялся, будто призрака, но именно тьма подарила ему надежду. Просьба о спасении была тем, что заставило Юджи подняться. Сейчас он разбился и не дышит, впервые осознав хрупкость своих крыльев. Неужели Мегуми посмел сотворить это с ним? Отдать и снова отнять? — Ты не можешь отделить меня от этого! Не можешь опять действовать эгоистично! Ты не слушал меня, затыкал рот, когда я говорил о своей опасности, и вот что вышло! «Выбрать себя — не преступление»? Тогда почему ты не сбежал, почему не верил моим словам? Прямо сейчас ты поступаешь так же, как собирался поступать я! Разве это не лицемерие? — грудь Юджи часто вздымается, он всхлипывает, отводит взгляд и горбится, обнимая колени руками, с каждым движением глубже закрываясь в себе. Он прячет солёные реки за ладонью, пока комната отражает не солнечные зайчики, а вспышки пронизанной болью энергии. — Я знаю, что произошедшее раньше отвратительно! Это муки — видеть меня таким! Наши тела использовали! Ты узнал о моих влажных мечтах, в которых есть ты, и я понимаю, что тебе мерзко! Но я никуда не уйду! Колени Мегуми подкашиваются. Он хочет упасть и взмолиться о прощении, расцеловать каждый порез и вдолбить вместо травм знание о его любви, объяснить, что в предположениях Юджи ни горстки истины. Рассказать о том, что став взаимным, свалится на их плечи и сердца огромнейшей ношей. Но он неподвижен. Слова, как и он, застревают в паутине и тонут во тьме. — Ты не слушал Сукуну? — каждый его вопрос гремит хриплым стаккато. Юджи оглядывается, взмахивает перед собой рукой. Мегуми вспоминает и его тошнит. В мыслях рисуется образ, очертания предложений и угроз, когда на поверхность всплывают знакомое онемение в конечностях, животный страх и неостановимое стремление прекратить пытки, развязанные перед помутневшими глазами. Возможно, он смотрится слишком истощённым, подталкивая изменения в тоне Юджи. — Нет смысла бежать. Мы в ловушке, Фушигуро, в грязной игре. — затихает голос, а затем опускаются его навеки добрые, грустные глаза, — Я лишь выиграл нам чуточку времени. — пока большой и указательный палец подтягивают краешек одеяла, перетирают ткань, чтобы вмазать свои нервы туда; Мегуми замечает, что от мизинца, который варится у него в желудке, до сих пор осталась половинка. Гул монстра, повторяя, оседает внутри, словно пепел. Долгожданная пустошь. Мегуми знает о том, что Сукуна заинтересован в решениях Юджи. Кулаки сжимаются до побеления костяшек, когда формируется следующий логичный вывод: Юджи — в целом всё, в чём отныне заинтересован Сукуна. Причина горчит на кончике языка, как губительный яд. — Поэтому прошу, Фушигуро…– чудится, будто Мегуми вновь отдаёт управление, домыслы стираются и всё бессмысленно. Юджи в данный момент — центр его вселенной… Он накрутит километры паутины на запястья, и пусть она прожжёт их до костей, пусть паук отравит кровь и снова окунёт во тьму, только бы не слышать хруста крылышков. Мегуми возвращается, забывая тьму, ноги ступают, как во время погони за лучиком. — …прости меня, я… Следующая слеза Юджи капает на ключицу Мегуми, новый всхлип отдаётся вибрацией на его шее, очередные мурашки бегут по коже не от холода и страха, а от нежности рук, что завлекают в объятия. Когда Мегуми слегка приподнимает Юджи, чтобы усадить к себе на колени, он ужасается тому, как просто это удаётся. (Не волнуйся, позже я накормлю его самой свежей плотью…) Сердце щемит. Юджи не смеет к нему прикасаться, рыдает, сжимает кулаки у груди и лепечет нескончаемо: «Прости меня, прости меня, прости меня…». Мегуми остаётся лишь прочёсывать розовые локоны, невесомо целовать висок, поглаживать его плечи и ждать, пока истерика не превратится в икоту. Юджи так долго вяз в боли, глушил её внутри, а она разрасталась, словно опухоль, в то время, как на лице играла улыбка и морщинки складывались на уголках глаз. Теперь боль льётся по его щекам, позволяя наконец себя утешить. Мегуми хочет назвать происходящее безотрадной победой. — Я так виноват, Фушигуро. Всё из-за меня, всё из-за меня! Я слишком слаб. Прости, прости, прости… Я не сдержал обещаний, не смог спасти ни тебя ни твою сестру. Никого… Я так никого и не спас. Нанамин, Кугисаки, Годжо-сенсей, невинные жители. Никого. Моя самая главная цель — удерживать Сукуну, но даже с этим я не справился. Я бесполезен. Я опасен. Сукуна чего-то хочет от меня. Мне лучше умереть… Мегуми хватает Юджи за его опухшее лицо, обрывая фразу, хотя не собирался быть резким, и ждёт, когда их утомлённые взгляды встретятся. — Это наша вина. — из Юджи вырывается нервный, сиплый смешок, — Всё от начала и до конца. — Мегуми проводит большим пальцем по рубцу в уголке его губ, позволяя себе слабо ухмыльнуться, — «Не будь эгоистом, не будь лицемером», верно? Мы — просто шаманы, мы вечно противоречим себе, подстраиваемся под любые инциденты и делаем всё, на что в данную секунду способны. Юджи шмыгает, повторяя ухмылку. Происходящее напоминает дождливую ночь, длиною в вечность. — А ты, Юджи, — тот, кто уничтожил во мне простого мага. — Когда один из них теряет дыхание, Мегуми сталкивает их лбами, смотря в глаза, внимания которых недостоин, — Каждая разлука сводила меня с ума. Я убивал, так много убивал… Но стоило мне встретить тебя, я становился человеком. Мне хотелось беречь и защищать. Если бы Мегуми был менее эгоистичным, он бы давно заперся в ванной или забился под кровать, продолжая умолять Юджи бежать без оглядки. Вместо этого, он признаётся во всепоглощающем чувстве, имя которого сжигает лёгкие, одному из самых дорогих ему людей. — Я никогда не жалел, что спас тебя потому, что твоё спасение — самый добрый поступок и самое правильное решение за всю мою кровавую шаманскую жизнь. И, как жаль, что ты не разрешаешь мне сделать это снова. Юджи тяжело сглатывает, затем икота побеждает, и он очаровательно дёргает плечами. Дорожки, выжженные солёными реками, поблёскивают под лунными лучами, а кровь скатывается катышками и сыпется, будто песок. — Судьба сыграла со мной злую шутку, и моё единственное желание сейчас, чтобы ты прожил долгую жизнь. Вот почему я просил тебя бежать. Я знал, что мой эгоизм создаст этот диалог. Мегуми бережно смахивает последние слёзы Юджи. — Мир нуждается в таких, как ты.***
Из-за двери ванной комнаты доносится шум воды. В конце концов не весь Токио обесточен, не все трубы перекрыты. Мегуми смотрит на открытое им окно, откуда на подоконник стреляют полосы лунного блеска, что освещают крупицы пыли, летящие в танце, подобном семействам бабочек. Он роется в шкафах предполагаемого покойника, находит свежее бельё, чтобы сменить простыни, пропитанные кровью и воспоминаниями, кажущимися ночным кошмаром. Мегуми собирает клочки старой формы Юджи и выбрасывает их в заполненное до краёв мусорное ведро на кухне, кидает комплекты изношенной одежды неизвестного мужчины на кровать и видит рот, видит сверкающие клыки и звериную ухмылку на тыльной стороне своей ладони. — Надеюсь, ты продолжаешь помнить, что сегодня я тебя убью. Голос монстра, Короля Проклятий, не пугает так, как прежде, но звучит властно, как никогда. Мегуми закатывает глаза и шлёпает по чужому рту ладонью, хотя лучше было бы пробить стену. — Но ты с этим медлишь. Не в твоём стиле, ублюдок. Сукуна растягивает место на щеке. — Как бы мои когти не изнывали в желании вспороть тебе брюхо, я не смею нарушать правила собственной игры. Колыбельная всё ещё напевается, а сопляк был прилежным, поэтому последняя нота за ним. Мегуми ощущает пустоту в желудке и желчь, льющуюся через оскал. Он раздражён, кулаки чешутся, но изнеможение — непобедимый соперник. Повернувшись к двери ванной и упёршись лбом в дерево, он слушает журчание воды и отвратительный смех, звучащий с каждой стороны его тела и рассудка. — Вау, Двуликий, Король Проклятий, сам Рёмен Сукуна подчиняется тому, кого называет сопляком. — он испускает протяжный, хриплый вздох, рот кривится в улыбке, — Юджи удивительный. Молчание разразилось на мучительную минуту. — Вот почему мир будет гореть под его ногами и не останется ни души, что сможет воспользоваться его добротой. Это история о том, как Король Проклятий проигрывает, пробует эмоции на вкус и не может поставить на колени одно единственное — любовь, не так ли? Мегуми прижимается щекой к двери, закрывает глаза, наслаждаясь укусом холода на коже, — Ты так жаждешь принести для него жертвы, но знал ли ты, что синее небо над головой и чистые руки — всё, о чём он когда-либо мечтал? Ему плевать на ответ, когда он поворачивает ручку и входит в нагретое паром помещение. Места немного, Мегуми сразу натыкается на запотевшее зеркало над раковиной и полку, где покоятся брошенные в беспорядке тюбики дешёвой зубной пасты, баночки с сомнительными кремами и единственная измученная щётка, чьи щетинки торчат в разные стороны. Юджи стоит к нему спиной, купаясь в потоках горячей воды. Капли разбиваются о плитку, отдаваясь эхом. Мегуми сбрасывает брюки и нижнее бельё, подкрадывается сзади, пока царапины на его лопатках не начнут жалить под горячими струями, напоминая, что он ещё жив. Обвивая талию Юджи руками, он опускает голову на сильное плечо и скользит ладонями к груди, чтобы нащупать кончиками пальцев ровный ритм сердца. Юджи разворачивается в его руках, вода попадает ему в глаза, и он тихо хмыкает, утягивая Мегуми за собой, пока не упирается о холодную стену. Его розовые волосы зачёсаны, он делает то же с чёрными локонами Мегуми, аккуратно отбрасывая их с лица и позволяя воде намочить смехотворно непослушные пряди. Сердце Мегуми готово взорваться и горящей кровью затопить все внутренности. На свете не существует ничего теплее взгляда Юджи, на свете нет мест, куда он жаждал бы вернуться, если это не объятия Юджи. И ему так больно, что душа его будто перемалывается, пережёвывается между острых клыков монстра, ему так больно, что хочется утонуть и не просить помощи бабочки, зная, что тогда она утонет вместе с ним. — Позволишь мне поцеловать себя? — шепчет он, словно мольбу, отказываясь слышать, как голос его дрожит. Юджи улыбается, такой красивый, светлый, украшенный шрамами его борьбы, поглаживает подбородок и скулы Мегуми, даря отчаянный ответ, — Я буду умолять об этом. И это гвоздь в крышку гроба. Дыхание Юджи становится воздухом Мегуми. Их первый настоящий, желанный поцелуй. Мегуми любуется трепетанием розовых ресниц, отдаётся нежности губ, которые скользят по его собственным и заглушают надоедливые вопли монстра. Он проводит ладонями по рёбрам и бокам Юджи, радуясь мурашкам и довольному мычанию, что удаётся вызвать. Он припадает к шее, где раны от клыков зажили, но сохранились в воспоминаниях, и целует каждую точку в извинении. Юджи тает под его губами и наклоняет голову, предоставляя больше места. Мегуми охотно берёт, ласкает, выцеловывая дорожку к уху, что уцелело лишь слегка, порезанное беспощадной техникой Сукуны. Несмотря на это, даже без посторонней помощи, рана зажила, прямо как и остальные, только не отрастила новые ткани. «Лучшее творение Кендзяку» Мегуми не хочет пытаться раскрыть эту тайну. (Меньше знаешь — крепче спишь, ха-ха) Он прикасается губами и к порванному уху. Юджи снова мило вздрагивает, весь раскрасневшийся то ли от жара воды, то ли чувств, и хватает за щёки, чтобы подарить следы светлой коже Мегуми. Шея, ключицы, плечи, возвращение к губам и щекам. Они переплетают пальцы. Омытые с ног до головы любовью, под эхо капель и защитой стен, покрытых плиткой, каждый понимает, что время утекает, словно грязь вперемешку с алой водой крутится в воронке и через мелкие отверстия попадает в трубы. Мегуми поднимает руку Юджи, целует половинку мизинца и смотрит в любимые глаза, — Уложишь меня спать? — спрашивает он, и, лишь бы не видеть горе, расплавленное в янтаре, поклоняется шрамам на лице, целуя тот, что растянулся от переносицы до века, затем тот, что стал рубцом в уголке губ, запоминая ощущения, дабы похоронить их вместе с собой.***
Они уснут, глотая слёзы. Утопающий захлебнётся тьмой, и никому не позволено будет за ним нырнуть. Монстр возрадуется, восседая на троне. И свет погаснет, когда крылья вплетутся в паутину. Юджи проснётся под рубиновым взглядом и широкой улыбкой, лицезрея чёрные полосы. Чистые простыни зашелестят, когда он ринется к окну, успокаивая себя ночным воздухом, подставляя мокрые ресницы Луне. Через форточку пролетит небесное существо. Белая бабочка сядет на половинку мизинца, пощекочет грубую кожу и будет купаться в лунном сиянии, впитывая чужую боль, пока наутро Юджи не придётся уйти.