***
— Это грабёж! — Это ставка. — Сто слитков золотой добродетели — это, по твоему, равноцен- — У нас здесь не бартер. Жёлтые огоньки лапм трепещут за мутным стеклом и нервно вспыхивают, облизывая неровным светом помещение затхлого трюма — из тьмы на мгновение вырывается ощерившаяся пробоина у пола, несколько ящиков с давно отсыревшим порохом и подгнившей парусиной, игральные кости и плохо выскабленный олений череп на столе. Гекат предупреждающе щурится, перекидывая хвост смоляных волос на спину, и тщательно сдерживаемая сила плещется на глубине зелёных глаз. Белая хлопковая рубашка оглушительно шуршит в наставшей тишине, когда он стучит пальцами по деревянной крышке мебели. Производит ли это впечатление на рогатую цыганку перед ним? О, да, производит. Она морщится, с силой втягивая солёно-рыбный воздух сквозь зубы, затравленно рычит, стискивая в руках колоду карт, и её милое светлое личико искривляет в несуразное нечто гримаса чистейшей ярости. Неконтролируемая сила — ох, эта воистину божественная штормовая воля Стихии Воды! — выплёскивается в воздух и реальность идёт рябью, плывут черты миловидного лица, оставляя лишь серебряное потустороннее сияние глаз, и фиолетовый плащ вьётся под потолком космическим скоплением, плавно перетекающим в вихристые кротовые норы. — Ну-ну, не расходись так сильно, — воркует Гекат, играючи отбивая волну тяжёлой силы своей собственной. Каменной и непоколебимой, возвращающей поплывшей реальности четкость и равновесие. — Ты же знаешь: Недострой не любит энергетических всплесков. — Завались, — шипят в ответ, обкусывая розовые губы. Дэйви Джонс ненавидит проигрывать. Дэйви Джонс, как и все драконы, ненавидит расставаться со своими сокровищами. — Сто слитков, — напоминает Гекат, когда смотрящая здешних вод успокаивается, унимая разбушевавшуюся Стихию с её попытками поднять шторм в необъятном диком море, и протягивает руку. В неё неловко-яростно шлёпается тонкая пластинка из голубой глины с непонятной круговой резьбой — именная карта-чек. Дэйви принимает поражение в споре, с неистовой силой продолжая тасовать Таро в когтистых руках и шипя под нос что-то на родной харуивии, общем драконьем языке, замороченном настолько, что выучить его для представителей других каст просто нереально. Гекат испускает смешок, как старший интуитивно понимая о чём там вещает драконица (а это, судя по интонации, что-то крайне недовольное), прячет выигрыш в карман и вновь затягивается ранее оставленной у оленьего черепа трубкой с табачной смесью. Чем хорош Недострой — он максимально приближает ощущения божественного тела к простому человеческому, пусть даже и в обмен на ограниченное использование Стихий и Императива. Ведь потоки маны здесь держаться буквально на одном лишь божественном слове, а потому, случись какой непредусмотренный энергетический скачок, на кусочки разорвёт не только неудавшегося демиурга, вынося его потрёпанную магическую тушку за пределы планеты, но и, вполне возможно, сам мир. Некстати вспоминается выверт Ньёрда, по дурости решившего встать на пост смотрителя вод парой десятилетий раньше положенного и из-за этого задравшегося со слишком правильной Сарасвати. Мир тогда трухнуло знатно, почти развалив хлипкое переплетение лей-линий и вызвав этим дружный вой отчаянья у всего Пантеона разом, пока двух идиотов по кусочкам вылавливали из межзвёздного потока и кое-как собирали обратно, в привычную форму. Будь у них хоть кто-то с Созиданием, таких проблем бы не имелось, но... Гекат затягивается глубже, вспоминает бледное лицо сестры и вытекающую в никуда из раны на её груди энергию. — Объёба, — выдаёт Джонс, через мгновение тишины вытаскивая из колоды первую карту. Гекат вздрагивает, вырванный из своих мыслей — архангел с чашей на гладком глянцевом листе потупленно опускает глаза к своим ногам. — Уебанка, — парирует Гекат, выпуская клубы едкого дыма через нос и фырчит. — Шароёб. Гляди. Гекат с хмыком переводит взгляд на стол, где Дэйви, с залёгшей глубоко между тонких бровей складкой, раскладывает карты в какой-то спиралеобразной фигуре — это что-то из области оракулов, а он туда ни единой ногой, ибо в своё время успел там их себе не в одном месте переломать. Но что-то всё ещё помнит, увы. И главное правило: форма тоже имеет значение. Второй картой в расклад падают Звёзды, потом идёт Фортуна, за ней вываливаются Башня со Смертью, после следует Колесница, и несуразный виток завершают Паж Жезлов с Иерофантом. В центре, будто в насмешку, скапливаются Императрица, Шут и Дьявол, их кроют Королева Мечей и Двойка Кубков. Заключительным штрихом на весь этот сброд ложится Суд — и меньше всего Гекат хочет услышать толкование данной солянки из всего на свете. В конце концов, одного ещё более хмурого и насупленного лица Джонс достаточно, чтобы оценить масштаб приближающихся проблем. Дэйви следовало бы соткаться оракулом, но она почему-то выбрала уйти к неотёсанной и на голову дурной боёвке. Какое упущение. — Пизда твоему воплощению. О. — Допустим, — напряжённо выдыхает Гекат и весь подбирается, внимательнее вглядываясь в спиральный расклад вероятности. Интересно, но каждый оракул, или бог с зачатками провидческого дара, интерпретирует сборище карт по своему. Однако да, сколько он не вглядывается в замысловатые рисунки и угловатые буквы, сколько не кидает игральные кости и не выдыхает туманностью табачный дым над Таро, силясь разглядеть в невесомых сплетениях хоть что-то — всё одинаково. Карты говорят — пиздец. Всему миру пиздец, а не только Карне Каталине.***
— Как самочувствие? — А по мне не видно? — Ну, ты... ты ведь умираешь, да? — голос в тишине курортного домика звучит хрипло и надломанно, сухо, как седина на бритых висках и шелест бумаг с грифом «Абсолютно секретно», спрятанных в кармане плаща вице-адмирала. Сжечь бы их к чертям собачьим. Только что от этого изменится? — Повторюсь. А по мне не видно? Женщина напротив осторожно покачивает в своих руках свёрток грязных пелёнок багрового цвета — Гарп вздрагивает из-за её тихого твёрдого голоса, сглатывает, утыкается взглядом вниз и поспешно отводит его от залитой кровью постели. Запаха железа из комнаты, несмотря на открытые настежь окна, это, увы, не убирает. И Монки Д от него мутит ужасно. Так, как не мутило ни в первые боевые рейсы за кадета, когда каждая волна под кормой белопарусного фрегата отдавалась неприятным узлом в желудке, ни в Долине Бога при самой жестокой резне, которая, кажется, пусть и случилась целую вечность назад, однако навсегда раскалённым клеймом легла на внутренние стороны век. От воспоминаний пробивает дрожью — ни в жизнь он больше не видел пиратской команды, что решила убить собственного капитана и, для верности, слила его местоположение Дозору. Договорилась с Дозором Даже отправила проводника. Монки Д Гарп как сейчас помнит лицо Леона, вздыбленного рыжеволосого пирата с горящими яростью глубокими голубыми глазами и росчерком неровных шрамов по правой стороне лица, от линии волос по шее до ключицы и ниже. И облик одноногого старпома Вельмонта с перекошенным клыкастым оскалом тоже навеки отпечатался на корке мозга. Да и блеск его сабли в опасной близости у горла забыть сложно. Это был низкий ход, бунт в крысу, нож точно под рёбра, до самого сердца — для Пиратов Рокса, пусть жестоких и безумных, способ смены капитана совершенно нехарактерный. «Не мы такие... — ...жизнь такая, — выдыхает Портгас Д Руж и, наконец, поворачивает к нему голову. Её выцветшие золотистые волосы в лучах клонящегося к закату солнца выглядят почти прозрачным сияющим нимбом. Чистым, светлым и хрупким. Коснись, порывисто сожми в ладонях — глубоко порежешься о неровные осколки, засадив их в просоленое морем мясо до самых костей. На бледном лице Руж с созвездием веснушек нет улыбки и нет оскала, которого ожидаешь от пиратской, капитанской, жены, Императрицы морей, а в чёрных глазах плещется спокойствие — смирение даже — пока тонкие руки-палочки нежно гладят тихо хныкающий свёрток пелёнок. Монки Д Гарп вздрагивает, вырванный из раздумий, и, заглядывая в чужое лицо, задыхается — взгляд. Этот взгляд. Его нельзя стереть, нельзя забыть, нельзя не узнать, нельзя избавиться. Он преследует во снах, в воспоминаниях и наяву. Взгляд безграничного понимая Взгляд полного осознания своей судьбы Взгляд принятия смерти Такими же глазами в свои последние минуты на него смотрел Рокс Д Шеббек многие годы назад. — Это правда... — судорожно выдыхает Гарп, сжимает кулаки до побеления костяшек и отшатывается назад, ближе к двери, ближе к побегу. — Он говорил правду. Взгляд-погибель, взгляд-бездна, взгляд-вечность. — Твой старший брат никогда тебе не врал, — весело смеётся Руж (а Руж ли она?),и откидывается головой на мягкие подушки. Монки Д деревянеет, останавливается, будто ногами вростая в лакированный паркет и дышит тяжело, резко, на внутренний счёт. Его глаза говорят — женщина перед ним не опасна, его Воля Наблюдения твердит тоже самое, но что-то внутри всё равно вынуждает встать перед ней на колени и уничижительно склонить голову, моля о пощаде. — Как такое вообще возможно? — сипит он слабо. — Хах, — выдыхает Портгас? Рокс? Д немощно, и на губах у неё расплывается самая милая, самая ласковая, самая пугающая улыбка из всех возможных. — Собственно... Как и всё в этом мире. На самом деле, знаешь, деверь, я столько лет ждала момента, чтобы рассказать эту историю. Историю моей семьи, что стала легендой о Повелители морей и Жемчужной русалке. О Дьяволе и Дьяволице, и о том, какой шторм подняли эти двое в Безбрежном море. Итак, известно ли тебе кто такая «Морская львица» Карне Каталина? — Баталер из пиратов Рокса. Скончалась от чахотки. Незначительная персона, всего одна запись в архиве на полторы страницы, — рапортует Гарп и с ужасом наблюдает как женщина напротив заходится едва ли не безумным смехом. — Ах, «незначительная персона»? Да, конечно. Конечно. Твоё счастье, деверь, что она покинула этот мир несколько десятков лет назад, — говорит Руж, крепче прижимая к себе съехавший с груди свёрток, из которого с интересом высовываются маленькие смуглые ручки. — Ведь будь мама жива... она бы развеяла тебя и весь Дозор прахом по Гранд Лайну. До Долины Бога или после неё — не важно. Запомни, эта женщина являлась величайшим благословением моего отца, Рокс Д Шеббека, и его же величайшим помешательством. Подарком от Дэйви Джонса, за который пришлось сторицей отплатить всему миру. И, по правде, наши с ней судьбы в чём-то похожи. Или же это семейное наследие — быть связанной с мужчиной, что неоправданно сильно одержим тобой. Боготворит тебя, желает тебя, но ты сама не ощущаешь к нему и капли той привязанности, что бушует у него в груди океаном. — Что? — Я никогда не любила Роджера, — шепчет она почти по слогам, слабо шевеля обветренными губами, будто кто-то посторонний может услышать её чистосердечное признание. Глумливый, постыдный секрет. — Он обожал меня, души не чаял, берёг, как драгоценнейшую из жемчужин. А я была с ним лишь потому, что мой старший брат, Карне Рокс Д Арлан, когда-то по юношеской глупости и сердечному порыву избрал его наследником Исчезнувшего трона. Это, кстати, тоже больше похоже на глупый анекдот. Вот скажи мне, деверь, какая королевская семья сделает своей короной самую обычную соломенную шляпу с красной лентой? — Очевидно, ваша... — голос у Гарпа после услышанного нетвёрдый, отчаянный, испуганный, и колени сами собой стремятся подогнуться от понимая того в какую же передрягу их всех загнало нежелание отца признавать Роджера своим сыном. Монки Д Лойд, ты ёбаный ублюдок. И ведь сам Гарп тоже хорош — не возразил, не отстоял, не ушёл вслед за старшим братом. Закрыл глаза на скользкую пиратскую стезю, отказался слушать, отказался помогать. Не заметил, как ловко Роджера подманили к себе злейшие противники его отца... и что теперь? — Теперь и твоя тоже, — натужно хрипит Руж, медленно моргая и всё ещё неловко хохоча. — И твоя тоже, деверь. Моя старшая племянница, Миона, недавно стала женой твоего единственного сына. И пусть я не знаю, кто из наших младших окажется наследником, кто из них дойдёт до Рафтеля и дойдёт ли вообще, и кого мой младший племянник изберёт достойным получить «наследие» Демонической страны, но... пригляди за ними. Расскажи им нашу невероятную историю, пусти её по миру, позволив осесть в сердцах следующих поколений. Как сделал это Роджер, как сделал это мой обезумевший отец, после смерти мамы. Запомни... Моё настоящее имя — Карне Рокс Д Леона, а этого мальца... Его зовут Эйс... Эйсир. Руж затихает резко, раздвинув губы в понимающей улыбке и не издав ни единого предсмертного звука, кроме имени своего сына. Её смерть мирно молчалива, тиха и почему-то крайне одинока в залитой светом заходящего солнца комнате, но Гарпу она кажется моментом обрыва такелажа. Резко, неясно и с тысячей неприятных последствий после. Вероятно, унося с собой жизни — прямо или косвенно — сотни людей. Сотен тысяч, может быть. Проходит пять минут густой тишины, десять, двадцать, а... Руж продолжает глядеть на мир остекленевшими чёрными глазами, будто в желании всегда, даже после собственной гибели, наблюдать за этим миром в ожидании его конца. Гарп подходит к кровати медленно, едва переставляя негнущиеся ноги и пытаясь осознать всё произошедшее, осторожно разжимает замершие в пелёнках холодные хрупкие пальцы и забирает неясно когда заснувшего младенца на руки, поближе к сердцу, поближе к живому теплу. Он не знает что делать. Пожалуй, если это всё же какая-то замысловатая игра, затеянная его старшим братом и горосеями, высшими силами, или сборище отвратительных, склизких и опасных интриг, что грозятся снести мир с ног, развернув на сто восемьдесят градусов, при этом меняя полюса местами, и в которых он, по правде, совсем ничего не смыслит, то... у него в руках туз? Он не знает. Он. Не. Знает. Если у него туз, то есть ли у кого-то джокер? Монки Д Гарп заглядывает в лицо мирно сопящего новорождённого малыша — чёрные кудри, кажется, приветливо топорщатся в ответ редкими колечками, а маленькие пальчики сжаты в кулачки у розовых щёк. Он только что потерял мать, самого дорогого в мире человека, но ещё об этом даже не подозревает. Он только что потерял право на спокойное существование благодаря словам женщины, что должна была защищать его самого и секрет его рождения до последнего вздоха. Он только что... только что стал самым ужасающим противником для Мариджоа и Мирового Правительства. Как сильно ещё судьба ударит его в будущем? Лишь бы не вырос похожим на деда. Да и на отца. Прямое внешнее сходство хоть с кем-то из них, не что иное, как устеленная красным бархатом дорога на эшафот, ровно под нож Небесных драконов. Но пока сложно сказать на кого именно смахивает мальчишка. «Лучше всего, конечно, если бы на бабку», — думает про себя Гарп, невольно укачивая мальчугана, — «ведь про существование этой женщины мир давным-давно забыл». Забыл ли? Не знал, вот уж точно. Карне Каталина — призрак, никто и не тявкнет о ней ничего просто потому, что никто больше не вспомнит её лица. Мальчонке может повезти. Ох, невинное дитя Дьявольское отродье Пиковый туз — Приятно познакомиться, Эйс, — шепчет Монки Д. — Только, боюсь, мир твоего существования не оценит. Как-то это всё для него... слишком***
— Леон. — Да, кэп? — Ты веришь в богов? — Простите? Дым самокрутной папиросы глубоко входит в горло, обжигая слизистую стойкой горечью вишнёвых листьев, на втором затяге проталкиваясь в самые лёгкие и оставаясь среди веток-бронхов густыми клубящимися парами. В комнате витает запах крови, рома, хозяйственного мыла и лёгкого йодистого морского бриза из открытого иллюминатора. Леон с буддистским спокойствием зажимает глубокие раны на правой стороне лица, сгорбившись в три погибели на хозяйском рундуке в тёмном углу несколько захламлённой каюты и раскуривая свои любимые тонкие сигареты, а под самим окном, подальше от нас двоих, глупых безбашенных пиратов, в своей светлой кроватке мирно спит Арлан, мило греясь в лучах дневного солнца и иногда тихо причмокивая губами. Карне Рокс Д Арлан. Моё дитя. Мой сын. Мой ребёнок. Наследник правящей семьи Демонических господ. Будущий король. Этого не было в оригинале. Наверное. Может быть. А может я ошибаюсь? Может все мои суждения были ошибочны с самого начала? — Вряд-ли в таком сбрендившем мире есть место богам, кэп, — булькающе шепчет Леон и затягивается сильнее. На его плечах висит изрядно потрепанная, та самая почти легендарная, зелёная матросская куртка, в которую я его с остервенением закутала, с содроганием наблюдаю как выросший рыжик-юнга трясётся от ужаса после схватки едва ли не на смерть с немного — кх-м, много — поехавшим капитаном Шеббеком. Ужасающее происшествие. Отвратительнейший поворот сюжета. Кто там из моих младших-ровестников когда-то говорил, что одержимый вами партнёр — верх романтичности? Так вот... Да завалите вы хлебала, дорогие неуважаемые долбоёбки! Вам просто никогда не доводилось в реальности встречаться с такими безбашенными индивидами. Не доводилось смотреть как он кромсает на куски тех, с кем вы провели добрую треть жизни, из-за необоснованного приступа ревности. Не доводилось обрабатывать чужие раны и извиняться, бесконечно извиняться, чувствуя непосильную вину, контрольровать каждый свой взгляд-слово-движение. Не доводилось оставаться в полном одиночестве, потому что команда — семья — шарахалась от вас в разные стороны с одной-единственной мыслью: «Целее будем». А вот мне довелось... Боже. — А даже если они и существуют, то им абсолютно плевать на нас, — спустя время добавляет Леон, прикрыв глаза и в воцарившейся тишине слушая морскую качку. — Хах, — смеюсь я, передёргиваю плечами от пробежавшего по хребту холодка и с помощью Воли Наблюдения удостовериваюсь, что никто не направляется к нам. — Справедливо. Если Шеббек узнает, что Леон со мной, то малец прогуляется по доске. В горле — неприятный ком, в голове — беспросветная штормовая качка, а стены вокруг — сужающиеся прутья клетки. Даже не золотой. Железной. Пиратской. Проженной разогретой солью, смолеными скрипучими досками, белым острым ракушняком полипов. Порох, пули, гарды. Клетка... сюжетная, наверное. Потому что был в этом мире ещё до Роджера пират, которого прозвали Королём морей. Потому что именно его убийство и сделало капитану Гол Д славу среди всей морской шайки-лейки. Потому что именно из-под крыла того не менее легендарного пирата вышли три будущих Йонко. Белоус. Биг Мам. Король зверей. Эдвард Ньюгейт. Шарлотта Линлин. Кайдо. Наши юнги. Ты просто ебнулась, Каталина. Ты ебанулась, и мир ебнулся вместе с тобой. А ведь есть же устоявшиеся клише, нерушимые законы, каноны, не предполагающие изменений. Попаданческая сюжетная броня, в конце концов! Но что происходит? Где это всё сейчас? Рокс Д Шеббек стал Королём морей. Занял место того, совершенно другого человека, кто должен был им стать изначально. Доплыл до Рафтеля в обход главных героев и других важных сюжетных фигур. А всё почему, Каталина? Да потому что ты полезла туда, куда лезть не следует. Вот вообще. Вот никак. И за что хвататься — не ясно, что делать — не понятно, как быть — не разберёшь. А время идёт. Поджимает, всё ближе толкая наш флот к событиям оригинала. — О, Дэйви Джонс, — шепчу сухими губами, и краем глаза замечаю как нервно дёргается Леон, пытаясь вжаться в стену. М-да, не принято у пиратов просить о чем-нибудь Дьявола, да только мне на это плевать с самого линкорного марса. — Ктулху. Левиафан. И все морские владыки. Помогите.***
«Я создам этот мир для Тиамат. Самый прекрасный, самый величественный мир с лазурными волнами, цветущими зелёными полями и горами со снежными вершинами. И населю его множеством живых существ, наполню до краёв интереснейшими историями, приведу сюда множество молодых душ, чтобы они могли вырости в столь замечательном месте до воплощений. Я назову этот мир «Колыбель». Как думаешь, Тиамат понравится... ...брат?» Гекат тяжело вздыхает, мягко выступая на свет ярких масляных ламп, который нежно лижет ему лицо, отпугивая бархатистые вьющиеся тени, и мягко согревает холодную мраморную кожу. Так похоже на прикосновения его сестры, что хочется выть и плакать. Гекат не произносит ни слова. Гекат глубже падает в воспоминания давно минувшего цикла — хочется закурить. Тиамат, Гелия, Иштар. Три величайшие Богини Созидательницы. Демиурги, обладающие наивысшей степенью развития Императива, подавляющие других богов своей первородной Стихией и способные упорядочить Хаос так, чтобы создать из бесконечного раздрая сверкающую реальность. Редкая сила. Невероятная мощь. Канувшая в лету опора всего Пантеона. Потому что Вельзевул взял на себя слишком много. Решил, будто имеет право единолично следить за всеми скоплениями миров, пожирать их и других богов, распоряжаться всей властью плана бытия мифических существ. Придурок. Идиот, не видевший пределов собственных возможностей. Гекат помнит как бушевал межзвёздный поток, как, по словам оракулов, неимоверно сильно трясло и корежило Вероятность, как план едва не сыпался осколками на головы демиургов, а миры стирались в порошок. Вельзевул и его приспешники в тот час забрали у Пантеона слишком много — боевиков демиургов, асклепов, асуров, самых чувствительных оракулов, путеводных звёзд и хранителей якши. Вельзевул забрал у Пантеона самое главное. Он забрал Трёх Богинь Созидательниц. Тех, кто создавал новые миры и возвращал к жизни старые. Тех, кто следил за силой и направлением межзвёздного потока. Тех, что были сердцем всего плана бытия, обновляя его течение Стихий и Императива. Вельзевул забрал у Пантеона будущее. Гекат невольно сжимает и разжимает пальцы, пока перед глазами стоит смазанно-резкая картинка «Колыбели», его умирающая прекрасная добрая сестра — золотые водопады волос и глаза цвета ярчайший сапфиров — с обширной раной на груди и рёв отчаянной битвы над головой. Всё, что он мог тогда сделать — он сделал. По кусочкам стянул в одну кучу растоптанные в порошок соседние миры, осколки орудий и божественных душ, скрепил всё ломкими, хлипкими лей-линиями и подкрепленным словами Императивом. Так появился Недострой, так у Геката появилась надежда, что, может, когда-нибудь его сестра и её подруги соткаются заново. Что самое смешное, она оправдалась. Крайние рубежи. Почти лишённый магии мир. Глупое задание на спор от Эриды. И вот она перед ним. Все такая же добрая и чуткая, бойкая и мечтательная, любознательная и создающая неограниченные плеяды собственных миров, только теперь в своей голове. Его дорогая любимая сестра. Гелия. Не кого винить в том, что он решил украсть её обратно в «Колыбель» — её любимейшее место, чьи осколки до сих пор полнились чистейшей любовью создателя. Её истории, её воплощения, её задумки в строении мирового веретина, центральной оси. Всё, что вновь потянулось к ней, отлично ощущая пришествие своего творца. Дэйви Джонс, должная Гекату по гроб жизни и умеющая держать рот на замке. Время её вахты на Недострое. А теперь... Теперь... Гекат улыбается дико, радостно, безумно почти, предвкушающе — осколок Иштары, самый большой, самый яркий, живо отзывающийся на малейшую силу Императива. Помочь немного в этой жизни, безопасно вывести в следующую, проследив за сохранностью Недостроя, спрятать где-нибудь на Крайних рубежах и... ждать. Немного. Иштара, Вторая из Трёх, всегда отличалась склочностью и взрывным нравом, не в её правилах было долго сидеть на одном месте, идеально выверяя баланс в веретене миростроения. Порядок в хаосе — вот краткое описание любого из измерений, к которому эта женщина прикладывала руку. Но нужно подождать. Совсем-совсем немного. В конце-концов, Пантеон провёл восемнадцать кальп в борьбе за выживание, лишённый творцов, и ещё капля утраченного времени не сыграет особой роли в потоке бесконечного отчаянного сражения. Да и, раз на то пошло, нужно дождаться Тиамат. Отыскать её, привести в чувство и заново познакомить с мифическим планом бытия. Ведь она — Первая, самая мощная, самая значимая. Гекат склоняется над колыбелью, тёмным когтём подцепляя тонкую прядку волос, проводит им по лбу к переносице, оставляя едва видную красную полосу, и вливает немного Императива, чистого и яркого, абсолютно первородного. Созидание внутри мальчишки отзывается ласково, под покровом Стихии Пламени греет руку и довольно ревёт в ответ внутри маленького тельца, очевидно, по памяти радостно приветствуя знакомца из прошлой жизни. Стихии и слабый Императив Недостроя тянутся к младенцу со всех концов мира, клубятся вокруг звёздно-неясным маревом пушистых туч, запоминают — за этим присмотреть, этого защитить, не дать сдохнуть за первым же поворотом этой непростой жизни. Гекат смеётся — даже «Колыбель» узнаёт ещё не до конца соткавшегося творца, которому и была предназначена, а целый Пантеон идиотов не в состоянии отыскать одну из Трёх. Он отстраняется от мальчишки, что начинает недовольно кряхтеть и хныкать, лишённый потока привычно-незнакомого Императива, и проваливается в тени, весело хохоча. Последний взгляд достаётся бирке на ноге ребёнка с красиво выведенными буквами. Монки Д Луффи Д Демиург