СВЕЖИЙ ВОЗДУХ.
Видимо, вода залилась в рот, когда она упала без чувств. Кто-то присаживается рядом — она замечает это, потому что солнце перестает раздирать вездесущими лучами и без того раздраженные глаза. Широкая фигура заслоняет весь мир, а исходящая от неё едкая табачная вонь возвращает в реальность эффективнее оплеухи. Ева смотрит сквозь пелену слез на собеседника и слегка пятится, словно пытаясь врасти в испещрённые плесенью доски палубы. — Что с девкой? — вторая фигура, чуть ниже и мельче, вырастает рядом. Неприступная стена из незнакомцев отрезает все пути к побегу — даже в разверзнувшуюся пасть темных вод. — Может, это… — Joder! Киньте её Морскому Дьяволу. Уже месяц прошёл. Tiene hambre! Морскому Дьяволу? Наконец-то глаза привыкают к свету, и Ева может рассмотреть мужчин. Первый незнакомец внушительных габаритов с легкой хромотой отличается от собравшихся вокруг богатой одеждой: расшитый камзол темно-бурого оттенка со знаками французского морского флота (вероятно, добытый в сражении с судном морских сил Франции), поблескивающая на солнце сабля с засохшими разводами вполне понятного происхождения. Шелушащаяся кожа на лице и шее свидетельствует о не щадящей никого стихии — ежедневно этот человек подвергается воздействию прямых солнечных лучей, соленой воды и влажного ветра, которые разъедают его кожу, — медленно, очень медленно уничтожая её клеточка за клеточкой. Из-за белёсой борозды на лбу линия роста волос словно двоится. Глубокие шрамы Ева находит и на шее — кто-то явно пытался перерезать глотку пирату, но тщетно — божественные силы сберегли его. Деревянный протез стучит по палубе. Видно, как каждый шаг дается мужчине с трудом, и он шумно выдыхает, остановившись. Влажная от пота и соленой воды кожа трется о грубую подложку протеза и, Ева уверена, закатай он штанину — они увидят скопление и многолетних, и совсем свежих шрамов, ещё кровоточащих и незаживающих из-за постоянного механического воздействия. И соленой воды. Ева вновь заходится в кашле. — Что встали? Не для вас девка. В трюм! Двое мужчин подхватывают её под руки, но останавливаются на полпути ко входу в обитель Морского Дьявола. — Стойте, — Торнапьерна подходит ближе, и Ева отворачивается, пытаясь избежать прикосновения его табачного дыхания к своему лицу. Резкая боль обжигает шею — пират рывком срывает жемчужное ожерелье, и металлическая застежка, лопаясь, глубоко царапает мраморную кожу. — Всё. Под резкую трель посыпавшихся на палубу жемчужин, словно хаотичные выстрелы из револьвера, Ева до конца не осознает плачевность своего положения. Чудом пережила морскую бойню, едва не умерла в холодных водах океана и сейчас в очередной раз — в очередной грёбанный раз — её жизнью вновь распоряжаются, почти волоком таща по палубе, как тряпичную куклу. Только сейчас в голове собирается картинка происходящего — по кусочкам, как мозаика на стене храма. Её взгляд грустный, как у Богородицы на картинах ещё народившихся художников. Лязг металлической цепи, десятки прогнивших ступенек во мрак — её несут в неизвестность.В обитель Морского Дьявола.
В нос бьёт затхлый запах, из-за которого глаза вновь слезятся, и вязкая слюна заполняет рот. Она будет плеваться желчью — просто в желудке настолько пусто, что, сгорбись её тело в рвотном спазме прямо сейчас, ничего больше сплевывать не получится. Матрос открывает замок темницы и заталкивает девчонку внутрь, закрывая дверь раньше, чем она успевает протиснуть тонкие пальцы сквозь прутья и зацепиться за его одежду. — Счастливо сдохнуть, шлюха, — он бьёт саблей по изъеденным коррозией прутьям ровно там, где были её пальцы — и Ева едва успевает убрать руки. — Передай привет моей мамочке. — Стойте, — девушка пытается подняться, но безуспешно — ослабленные ноги не слушаются, отчего она валится на пол. — Мой отец… Она останавливается на полуслове. Дверь трюма с грохотом закрывается, и помещение проваливается в полумрак. Несколько керосиновых ламп едва освещают пространство вокруг себя, отчего появляется ощущение дезориентации. Девушка ложится на бок. От сквозняка перед глазами трепещется прядь волос. Качка практически не ощущается. Не ощущается и выход из сложившейся ситуации. Что с ней будет? Кто такой Морской Дьявол? Работорговец? Вероятно, её продадут в бордель в ближайшем порту, если кто-то из пьяных матросов не пренебрежет приказом капитана и не взберется на неё ещё раньше. По щеке сбегает слеза. Девушка подносит пальцы к лицу в надежде её стереть, но замирает. За спиной отчетливо слышится копошение. Крысы? Ева вскакивает на ноги, вспоминая все те истории о полчищах крыс, которые способны заживо съесть человека. Неужели таков будет её конец? Быть заживо сожранной мерзкими животными. Она подхватывает полы изорванной, мешающейся юбке, словно собралась совершить свой последний, но самый быстрый забег в жизни. Из темноты на девушку таращатся два человеческих глаза. Они светло-голубые, или серые, или зелёные — в черноте трюма сложно разглядеть оттенок, но, что она точно видит, так это всплески океана в этих глазах. Слишком умные, слишком сосредоточенные на ней. Ева со вскриком подрывается с места и забивается в самый дальний угол, словно это хоть как-то способно спасти её от того, кто прячется во мраке. Некто медленно подползает к ней навстречу, сопровождая свои движения влажными всплесками и неприятным скрежетанием о пол. Плавно выплывает на освещенный участок темницы что-то, имеющее очертания человека, и теперь девушка может рассмотреть его целиком, продолжая сжимать рот руками, чтобы не закричать. Человек. Мужчина. По крайней мере, длинные, мокрые и скользкие руки, покрытые мелкими волосками и блестящими монетками серой чешуи и бледный, испачканный в какой-то зеленой жиже торс почти что принадлежит человеку. Он подходит ещё ближе и Ева брыкается, как дикий жеребец, угрожающе поднимая босую ногу с засохшими кровавыми разводами на щиколотке. Видимо, ободрала об обломки корабля, или пока её волокли в трюм. — Не подходи! Она ещё раз пинает воздух, продолжая упираться спиной в холодную сырую стену, но безуспешно — мужчина резко подлетает к ней, хватает за голень и с нечеловеческой силой дергает на себя так, что Ева бьётся головой о стену, заваливаясь на бок. Она кричит и сопротивляется, едва надеясь на какую-то помощь со стороны матросов. Незнакомец же на удивление молчалив и скуп на эмоции — он почти не реагирует, только внимательно рассматривает её, как кусок говядины на рынке. — Нет, не трогай! Мой отец заплатит, правда! Очень много, если вы вернете меня живой! Пожалуйста, не надо… Ева плачет и продолжает извиваться, обдирая локти и сдирая остатки ногтей о грязный пол трюма. Существо рядом — ей сложно называть его человеком — молча сжимает хрупкие девичьи голени в широких, слегка влажных ладонях так, что пальцы до синяков впиваются в кожу. Она судорожно просит его о пощаде, обещает золотые горы и лучшую жизнь, а он — молчит. И это молчание — самое страшное, что может быть. Водит носом, вытягивает шею и прикрывает веки — это поведение Ева наблюдала сотни раз у спаниелей отца во время охоты. И, словно вторя её мыслям, зрачки незнакомца расширяются — девушка может поклясться, что увидела в бездонном мраке его глаз собственное отражение. Напуганное и готовое принять смерть. Он рывком подтягивает Еву ближе, рваными движениями откидывает полы платья, оголяя бедро. Горячее дыхание обжигает кожу чуть выше колена. Девичьи пальцы пытаются сжать темные патлы влажных волос на голове обидчика, но не выходит — он неожиданно впивается ей в ногу мокрым ртом и острыми, словно иголки для шитья, зубами. Какой-то миг. Боль парализует, яркой вспышкой застилает глаза. Ева откидывается назад и кричит, надрывая горло. Правда, никто не услышит. Впрочем, если даже услышит — не придёт. Это — естественный порядок вещей для судна и его обитателей. Это — единственная колыбельная дляСУДНА.
Существо тянет плоть на себя, вертит головой, как крокодил, пытаясь оторвать кусок. Ева буквально слышит треск своей кожи под его крепкими зубами, ощущает, как она застревает под его красными деснами, и она верещит истошно, не жалея себя. Единственное решение, которое Ева находит — отбиваться из последних сил, но точно не сдастся в руки, словно принявшая участь жертва. Если её собирались скормить, как овцу, то тут они ошиблись — в отличие от овцы девушка была готова биться до конца. Превозмогая боль, запах крови и вонь еще чего-то, отдаленно напоминающего протухшего краба, Ева размахивается другой ногой и со всей силы плотного телосложения наносит удар пяткой противнику прямо в висок — или, как ей казалось, место, где висок должен быть. Грубой кожей пятки она ощутила склизкую, чешуйчатую поверхность и ощутила, с каким остервенением зверь набросился на неё. Она взбесила его ещё больше. Это не была даже полноценная драка — огромная акулья пасть с хлещущей розовой пеной в разные стороны клацнула несколько раз на уровне её живота перед тем, как девушка ещё раз точечно нанесла ногой удар ему прямо в нос и услышала характерный хруст. Пришлось резво отползать в другой угол трюма, туда, где мало-мальски попадал свет, и можно было поискать что-то, что послужило бы средством защиты. Размазанная кровь с её лодыжки, столь кровожадно порванной, впиталась в юбки мокрого платья и оставила пятна на ладонях, которые были главными рычагами её передвижения. Проходит очень мало времени, когда животное снова приходит в себя — ей казалось, пару ударов её ногой оглушили его, чтобы дать ей фору, но прошло лишь несколько секунд. Он встряхнул головой, словно мокрая собака, и снова повернулся к ней — свет отразился от его глаз, опасно блеснув безумной чернотой океана. Огромные челюсти с торчащими наружу клыками и странное, змеевидное тело, сложенное в кольцо, которое служило ему опорой — вот, как он передвигался. Зелёная размазанная жижа оказалась водорослями, и, привыкнув в плохому освещению, Ева заметила на его торсе с каждой стороны по пять разрезов, идущих вдоль ребер, прямо там, где у всех были легкие. Животное издало неприятный, рычащий звук и упало, упираясь руками в пол, прижимаясь, словно готовясь к прыжку. Ей некуда бежать. А отбиваться от него она долго не сможет, если не найдет оружие. Да и ради чего драться? Чтобы спать со старым мужчиной, чья плоть ей отвратнее, чем собственные экскременты? Вынашивать ему детей после нелепых дерганий, называемыми «выпусканием семени» и терпеть его дыхание на своем лице, каждый раз стараясь не вдыхать самой? Терпеть несносного отца? Инфантильную мать? Мерзкую, вставшую поперек горла, словно рыбью кость, её свиту? Отживать то, что ей осталось, после того как её изнутри разорвет ребенок? Лучше уж так. И весь её запал, весь её настрой бойца, всё её нутро, оказывающее сопротивление, тело, сжатое и готовое к бою, — обмякло, опустилось, растеклось, словно растаявший на солнце десерт. Надежда испарилась, лопнула, словно надутый во дворе мыльный пузырь… Но ей нужно выжить! Нужно! Или хотя бы постараться, ведь без боя она никогда не отдастся. Она будет биться до конца, даже если он отгрызет ей обе ноги. И в момент, когда зверь бросается вперед, Ева подскакивает на ноги, превозмогая притупившуюся боль, и бросается вдоль клетки. Это игра в кошки-мышки, сопровождаемая топотом ног и грохотом его длинного, мокрого хвоста. Она в руках держит тяжелые от воды полы юбок, перемещаясь из одного угла в другой, всё ещё в поисках хоть чего-то, что могло бы ей помочь — на полу только старые, ржавые цепи и дряблые, много раз промокшие доски. Ей нужна хоть одна. Животное разражается истошным криком, больше похожим на рев брошенной на берег акулы, если бы та могла кричать. Острые лезвия когтей от его рук шкрябают дно трюма, когда он подтягивается на руках в попытках её догнать по пятнам разбрызганной по углам свежей крови. Хаотичный бег по замкнутому пространству похож на опасный танец, где девушка может лишиться ног, а зверь — нескольких острых зубов. И — Еве удается выхватить доску. Это кажется ей мимолетной удачей, невероятной, но почти осязаемой, что она успевает впасть в секундную эйфорию, когда ощущает пальцами сухое, рассыпающее дерево. На пальцах, под мягкой кожей останутся занозы, она чувствует, как они входят как можно глубже, стоит ей перехватить деревяшку обеими руками, направив её оборванным концом в сторону чёрной бездны трюма. Она неуклюжая, неповоротливая, но ногами держится на скользком от крови полу изо всех сил. Стоять с каждой секундой всё тяжелее… Странное создание — человек. Даже теряя надежду, всё равно глубоко внутри где-то всегда надеется — вот оно, то самое, что вытащит меня из этой беспросветной черноты отчаяния. Ещё немного, казалось бы — и все препятствия с грохотом падут к твоим ногам, засыпав крошками разрухи все сомнения и сложности. И Ева ждет — упорно, с тревогой ожидает, когда всё-таки эти препятствия рухнут, потому что времени у неё мало. Наотмашь — какой-то хруст, не уверена, чего конкретно — отбивается от бросившегося зверя, ударив снова по голове, но ему — какие-то секунды вцепиться зубами в доску и вырвать её из женских рук. Вот он какой — Морской Дьявол? Он ли это действительно — воплощение души Аквилона, сын Посейдона, брат Борея? Или всего лишь заплутавший зверь, принятый капитаном за что-то, сошедшее свыше? Верил ли Торнапьерна в то, что животное, поднявшееся на судно из глубины океана — действительно демон морских вод, а не просто делал вид, чтобы устрашать противников? Знал ли он действительно, что это такое? Или кто? Длинный русалочий хвост, гибкие хребты плавников, трепещущие, словно крылья придворных голубей, — и клацающие зубы желтых иголок, растущие изо рта куда-то наружу. Нет, нет. Она не может умереть по вине этого животного. Она — дева благородных кровей, её платье дороже всего этого судна! Она просто не может позволить себе испустить последний вздох, пока он вгрызается в её бедро с голодными, бешеными глазами. И в тот момент, когда она готова едва ли не голыми кулаками отбивать свою жизнь, зверь резко бросается в противоположную сторону — туда, от куда изначально вылез. Скользя и грохоча влажным хвостом, подтягиваясь на руках, он скрывается в беспросветной тьме, и Ева слышит, как он издает неприятный, громкий звук и выпускает наружу не переварившийся обед, оторванный с её ноги. Зверь ещё немного пошкрябал когтями по стене и вдруг со вздохом затих. Настала тяжёлая, густая тишина. Ощущение безопасности было лишь иллюзией, но Ева не удержалась и поверила в неё, без сил сползая по стене. Нога болела так сильно, что слёзы, горькие и солёные, потекли по щекам, и Ева зашлась в приглушенных рыданиях. Руки дрожали, сил подтянуть ноги под себя просто не было. Ослабленная, побитая, драная, словно кошка! Кошка! Боже… она совершенно забыла про Тюльпана! Рыжий, толстый и едва ли передвигающийся по палубе разбалованный кот, которому было дозволено гадить, где бы он не захотел, куда-то пропал. Ева сжалась в комок и расплакалась — она не могла поверить, что беззащитные пару килограмм рыжей любви оказались за бортом и уже давно захлебнулись в воде. Наверняка, он совершенно не понимал, что происходило — всё заплясало, задвигалось! Стены ходили ходуном, пока он пытался вцепиться в оббивку дивана, а потом — уже кубарем летел в холодные воды океана. Ева попыталась пару раз медленно вдохнуть и выдохнуть — холод от эмоциональной боли только ухудшил положение, но ей надо было перевязать ногу, чтобы защитить её от грязи. Пришлось приложить не мало сил, чтобы оторвать часть юбочного внутреннего слоя и несколько раз, стиснув от боли зубы, плотно затянуть. Боль скользнула от пяток вверх, и слёзы снова брызнули. Медленно, истерично дыша, девушка вытянула ногу и положила её, решив больше не трогать. Или не трогать, пока не придется. Она прошлась по губам, ощущая кровь от разбитой губы, потом язык скользнул по зубам — нескольких сзади не хватало, цирюльники выдрали их пару лет назад, когда они болели, но сзади промежутки особо видно не было, так что саму Еву это особо не волновало. Иногда ей нравилось просовывать язык в ямку между зубами и всасывать весь воздух. Это было как вредной привычкой — и немного успокаивало. Хочется знать, сколько времени прошло, но никакого шума ни за дверью, ни внутри трюма не раздается. Прислушиваясь, она улавливает какие-то шаги наверху, но они исчезают в шуме грохочущих волн и тихой речи. Так и остается сидеть без движения, почти прирастая к кораблю, к его стене в трюме — тени не движутся, глаза уже привыкли к темноте, а нос — к неприятному запаху. Тело затекает, спина болит, нога уже чуть меньше ноет. В какой-то момент Ева ощущает, как от переутомления у неё закрываются глаза. И, хоть всё её тело кричит о том, что она находится в вопиющей опасности, и глаза смыкать нельзя ни на миг, она не может удержаться и, наклонив голову на плечо, смыкает их всего на секунду. Сердце бьётся очень сильно, по груди течет пот от холодящего ужаса — словно в детстве. Когда ей было лет пять, Еве мерещились страшные, уродливые люди после сказок на ночь — ей казалось, что они стояли около её кровати, капая гнилой слюной на одеяло, и она ощущала их мерзкое дыхание. Единственным способом заставить их уйти было закрыть глаза крепко-крепко и, если она их не видела, значит, их не существовало. Опухшие от слёз и морской воды глаза жгутся, если их долго держать открытыми. Несколько раз Ева прикрывает их и резко распахивает за секунду до того, как провалиться в сон, услышав какое-то шебуршание в углу. Но — в какой-то момент она проигрывает эту борьбу и в следующий раз глаза уже не открывает. Она проваливается в тревожный, чуткий сон, где она ощущает, как болит её тело, и не чувствует ни капли отдыха, только болезненное и пустое забвение. Она чувствует запах жаренной картошки, ощущает вкус вина, потом резко морской соли, слышит мяуканье кота, чувствует касание отца и… проваливается в черноту. Во рту сухо. Она открывает глаза и в резкой панике дергается. Сердце колотится, и пот льётся по лбу. Её морозит. Хочется пить и очень сильно сходить по нужде, но ночных горшков тут не подают. Ева медленно, опираясь о стену, поднимается, скача на одной ноге и другую держа на весу. Приходится сделать несколько шагов в сторону, чтобы не ходить прямо под себя — неуклюже, следуя легкой, но уже привычной качке судна, девушка поднимает полы юбки и осторожно присаживается, с журчаньем опорожняя свой мочевой пузырь. Становится значительно легче! Громко и шумно Ева выдыхает в облегчении, в который раз убеждаясь, что душа у человека прямо под мочевым пузырем. Медленно она хромает до того места, с которого встала, и садится на него обратно, ощущая ненавязчивый запах мочи. Что же, сколько время прошло, её никто не осведомит. Она так сидит ещё немного, словно ожидая какого-то чуда, но когда его не происходит, подползает к тяжелой железной двери, понимается и хватается руками за прутья сверху. Всё, что находится в её поле зрения, — лестница, ведущая наверх. Она всего в паре метров, но замок тяжелый и, даже когда Ева подергала дверь несколько раз, ничего не случается. — Боже, если ты есть, просто помоги мне открыть эту клетку, и я клянусь… — Ева не знала, что она может пообещать за свое чудо-спасение, поэтому замолчала на половине фразы и уперлась вспотевшим лбом в ледяные прутья. Да уж. Ей определенно повезло. Она ещё несколько минут просто стоит и смотрит в пространство, такое большое и свободное — даже если это всего лишь лестница. А потом уходит обратно в то место, где сидела. Время течёт, словно засахарившийся мед с ложки, и постепенно подкрадывается голод. К этому времени жажда становится такой невыносимой, что Ева жалеет, что опрометчиво позволила моче впитаться в доски на полу. Она надеется, что ей снова захочется в туалет, но ничего не происходит, и она сидит, сжавшись в клубок, стараясь на думать ни о воде, ни о еде. Время идёт и идёт, капает и капает — она воет в углу от того, как сильно ей хочется хоть каплю воды, ей кажется, что жажда такая сильная, что она не ощущает боли в ноге! Она облизывает влагу на прутьях клетки и бьётся об них лбом пару раз. Боже, помоги. Боже. Если есть эта тварь, хрипящая в углу, значит, есть и ты. И посему — помоги. Она пытается выжать из себя слёзы, но ничего не выходит. Грязные, сырые волосы чёрно-рыжего цвета облепили её лицо и шею, глаза впали, а губы иссохли. Поэтому Ева так и сидит — тихо подвывая от жажды, даже когда животное в углу снова делает какие-то движения. Господи, сожри меня. — Сожри меня! — она резко кричит, вкладывая всю ярость в этот крик, и поднимается на опорную ногу. — Давай, сожри! Я не могу! Эта жажда невыносима! Сожри меня! Обезумев, девушка делает несколько громких шагов в сторону зверя, словно бы позабыв, что ей пришлось пережить, и как она отбивалась. Но животное не реагирует — оно так и сидит в углу, свернувшись влажными, гибкими кольцами и даже не обращает на кричащую внимания. Она замечает, что пол под ним мокрый, и нервно сглатывает — это выглядит со стороны как соленая вода, но она и от неё бы не отказалась. Между ними шагов пять, и она осторожно подходит ещё ближе, проверяя, отреагирует ли он. Почему он так рьяно нападал на неё, а теперь всё это время просто сидит в углу, словно побитый ребенок? Почему его вырвало? Что, неужели она настолько невкусная? Или в ней слишком много жира, и он предпочитает худых, недокормленных служанок? Плотные, пышащие здоровьем аристократки ему не по вкусу? Ещё пару шагов, и она медленно наклоняется, трогая рукой пол — по консистенции какая-то жижа. Она хочет сделать шаг назад медленно, но выходит быстрее, чем она того бы хотела. Касается языком пальцев. Солёное. По вкусу как растоптанные в труху водоросли. Оборачивается. — Что ты такое? — её вопрос виснет в воздухе, так и оставшийся без ответа. Два глаза блестят в темноте, не моргая, смотрят на неё, словно в ожидании чего-то. Почему же он там так далеко в углу? Неужели ему плохо? Неужели её плоть настолько отвратна, что даже столь уродливому созданию она не по душе? Её вкус полон гнили и грязи, раз он опустошил свой желудок? Неужели она не люба даже Морскому Дьяволу в виде поданного и сервированного ужина? Он отказался от неё, словно она — протухший кусок пролежавшей на солнце говядины. Лёгкие, но громкие, торопливые шаги, смеющиеся голоса — они идут вниз по лестнице, приближаясь к стальной двери. Ева оборачивается, когда слышит грохот и стон железного засова и щелчок замка наТОЙ СТОРОНЕ.
Её бросает в холодный пот. Вот они — два одинаковых лица, освященных масляным фонарем на вытянутой руке. Взгляд на неё — удивленно-презрительный, ошалевший, раздраженный. Губы такие сжатые, что пальцем не разжать. Запах сухого пламени, чужого пота, по полу — шлепающие босые ноги. Вздох горестного разочарования… — Наш малыш начал брезговать столь высокими господами? Очередное доказательство, что аристократия — гнилее низших слоев общества, — говорит тот, что с фонарем, полный пренебрежения, и смело проходит в центр клетки. Существо, названное Морским Дьяволом, попадает под свет фонаря, и его чешуйчатая шкура блестит в нежном, оранжевом свете. Близнеца это не волнует — он хватает девицу под руку и тянет на выход: — Одни проблемы от тебя, ей богу, надо было зарезать с самого начала, — говорит он, и Ева видит над губой знакомый шрам. — Столько мяса, а ты отказываешься? — наконец отзывается тот, что стоял у двери, явно общаясь к животному. — А, прости. Слишком жирная для тебя? Двое неприятно пахнущих юношей заходятся в неприятном, презрительном смехе, громко гогоча продутыми глотками. И Ева дергается в сторону, отталкивая от себя противника. Фонарь опасно качается на рукоятке, и тот его едва ли не роняет. Взгляд на неё — полный ненависти: — Да ты уже поперек горла, я тебя прямо сейчас, — другой рукой он вынимает нож из кожаного ремня над коленом. — Одной рукой! Подошла сюда! Ева не знает, что он имеет в виду под «прямо сейчас», но узнавать ей не очень хочется. Она пятится от него назад, вдруг абсурдно осознавая, что один на один с животным ей было безопаснее, чем с двумя одинаковыми пиратами. Господи, как же она устала. Как же ей хочется выдернуть этот нож из его руки и пару раз вонзить ему прямо в глотку — и сверху пару раз ударить кулаком по рукояти, пока с хлюпаньем она не войдет по самое основание. Ева впадает в ежесекундное бешенство. Она устала. Жажда довела её до исступления. Она бы сейчас с удовольствием воткнула ему нож в глотку и слизала бы горячую кровь, и не важно, какова она на вкус — главное, что её жажда успокоится хоть на мгновение. Ева облизывает сухие губы, солёные и все в ранках. Кажется, рыжее пламя фонаря освещает безумие в её глазах. — Да одной рукой ты! Грязный, вонючий ушлёпок! Будешь трогать себя до конца жизни! — кричит она не так громко, как хотелось бы. Голос упал и осип. В исступлении аристократка хватает кусок деревянной доски, который валялся рядом с животным и, переполненная отчаяния, бежит на юношу с фонарем и ножом. Наверное, когда ты голоден, обессилен и безумен, и когда у тебя перед глазами блестит хотя бы призрачная надежда на глоток воды — твое тело отдает последние мышцы на то, чтобы биться до конца. Ева не уверена, что раньше была такой сильной, — хоть пират и успевает увернуться и доска лишь опускается на пол, где он стоял, но зато с каким грохотом! Сколько мощи в её ударе и, ощущая то, как колотится бешено сердце в груди, девушка заносит доску снова. Она не думает о том, что, если ударит фонарь, всё загорится к чертовой матери, она не думает о том, что потом её могут изнасиловать и оставить умирать долго и мучительно-болезненно. Всё это исчезает, словно шум на заднем плане, и с криком девушка бросается вперед на пирата, стоящего около двери. Тот, к счастью, увернуться не успевает. Доска настигает его плечо, откидывая в сторону и, не теряя ни секунды, она бежит босыми ступнями вверх по лестнице. Ощущая острую боль от удара в плече, Хавьер пытается подняться, и удается это с болезненным пыхтением: — Интересно, далеко она собралась? — он пытается сделать круговое движение локтем, и оно удается — не так уж больно, на самом деле. К вечеру проявится синяк фиолетового цвета, а завтра он спокойно сможет этой рукой дать кому-нибудь между глаз. Иван тревожно оглядывается на Морского Дьявола. Фонарь освещает неподдельное беспокойство на вытянутом, сухом лице с редкой щетиной: — Далеко не уйдет. Почему он отказался от неё? Вдвоем, словно отражения одного и того же человека, пираты опускают взгляд на блестящую чешую морского зверя. Им было всего семнадцать лет. Промытые океанами, прожжённые трагедиями и утратами они выглядели куда старше и злее. Они не знали ни отца, ни матери — лишь приютские кулаки кубинских детей, еду с земли со вкусом дерьма, предательство и плечо брата. Их отличия — улыбка, да шрам на губе Хавьера. Юные близнецы родились в кубинской глубинке и отличали их ото всех кубинцев голубые глаза со светлыми волосами. Мать их — совсем юная английская госпожа умерла при родах, оставив двоих на безвольного отца-матроса, который несколько месяцев спустя спился, а дети попали в приют. Отчаянные, брошенные и никем не любимые мальчики быстро выучили мораль данного мира — без воровства еды не видать, а без кулака в нос репутацию не построишь. Когда им было всего семь лет, они попали на пиратское судно и драили палубу. Вообще-то попали они туда не по своей воле, но подчиняться и учиться пришлось быстро. К тому же, тут была еда, и их били не каждый день, а это уже было хоть что-то. Надо сказать, что из двух подростков получились превосходные пираты. Они прекрасно ориентировались в поисках добычи, возглавляли абордажные команды и атаки на прибрежные замки. В пятнадцать лет кубинские близнецы напускали страх даже на самого капитана пиратского судна, и не зря, ведь в одну из ночей Иван перерезал тому глотку и перенял от него высшее звание. Очевидцы рассказывали, что он виртуозно владел и саблей, и абордажным топором. Пленников они с братом не брали — никто из попадавших к ним в руки не уходил живым. Впрочем, спустя пару лет они встретились с капитаном Торнапьерной. И — их жизнь снова изменилась. От фонаря по руке идёт тепло. В его глазах — океаны тоски и сожалений. Он громко проходит по просторной камере, замечая выблеванный в углу ужин: — Кажется, и вправду гнилая девка-то. — Он раньше только служанок ел, — Хавьер подходит ближе и присаживается на корточки, разглядывая жижу из сырого мяса и желтовато-зеленой пены. — Думаешь, повышение по классу не понравилось? — Нет, не в этом явно дело. В любом случае, он нам сказать не может. Пошли наверх. Наверняка эта на голову ударенная устроила черте-че на палубе. Правильно говорят, что в рыжих живёт Дьявол. Ты глаза её видел? А там наверху — драка насмерть. Ева сопротивляется двум парам рук, схвативших её, крича про то, что она убьёт за глоток воды и хоть какую-нибудь еду. Она лягается обеими ногами, словно одна из них и не перевязана. Впав в безумие, она сопротивляется. Её держит какой-то мужчина с явным недобором зубов и — она сначала даже моргает несколько раз, чтобы удостовериться, — девушка в треуголке с черными волосами, собранными в тысячи мелких косичек. Её руки цепкие, словно лапы у цапли, и крепкие, словно хватка африканского льва. — А ну отпусти меня! На палубе — целая вакханалия, полная какофонией криков и воплей. — Вы — гребанные животные! — Ева не уверена, кричит ли она на голландском, на английском или на французском, но слова льются из неё с нечеловеческой страстью! Она ещё что-то кричит на пределе своих легких про то, какие грязные и вонючие люди вокруг нее, как жестоки они, какие они мерзкие убийцы, и о том, что она просто хочет пить. Она повторяет это из раза в раз, словно заклинание, пока в руках не появляется небольшой керамический кувшин — в нём плещется вода. Она даже не проверяет, что там. Если бы ей подсыпали туда отраву, она вряд ли бы заметила, а если бы заметила — то явно не остановилась бы. Когда она ощущает влагу на губах и выпивает маленький кувшин залпом, то всё вокруг словно бы обретает цвета и звуки. Вода стекает по её подбородку вниз, капая на грудь, с трудом удерживаемую порванным корсетом. Да, пираты — определенно вонючие животные, полные жестокости и садизма. Тыльной стороной руки утирает рот, когда слышит четкий и равномерный стук по палубе. Вздох недовольный, кряхтение и шорох одежд — камзол темно-бурого оттенка! Она узнает широкого, неуклюжего и тяжелого капитана, отправившего её туда, в трюм. Седина в его каштановых волосах и бороде блестит под солнцем. Сколько же времени прошло? Его лицо недовольно скривлено, словно он жевал лимон, а шпага ритмично звенит в кожаных ремнях. Капитан неспеша спускается с порта задней части суда по небольшой лестнице. Шум стихает, слова осыпаются на палубу, и наступает неловкая тишина, прерываемая лишь стуком деревянной ноги. Наверное, попроси Еву описать пиратского капитана, она бы его так и описала, — следуемый каноничной внешности и поведению этот крупный старик производил впечатление человека жестокого, равнодушного, но достаточно умного. Его глаза блестели старческой мудростью и нескончаемым интеллектом. — Puta hija de la puta madre, cómprate un bosque y piérdete en el! — разражается криком капитан, явно бесконечно разочарованный тем, что рыжая девица до сих пор живая и излишне прыткая. Громко и неуклюже он переваливается, шагая своей костылей, и его испанский звучит, как гром среди ясного неба, опускаясь тяжелыми каплями дождя на плечи пиратов. — Porque esta мадам до сих пор не в трюме по частям? От неё у меня dolor de cabeza! Ева вслушивается. Нет, испанский она знала плохо, несмотря на то, что проводила в Испанском Королевстве много времени. Слова были знакомы, но, впрочем, и не обладая испанским, она понимала: у неё высок риск пойти за борт прямо сейчас. Если она не придумает хоть одну причину, по которой может прожить хоть ещё немного!.. — Вечно у меня проблемы из-за молодых аристократок! Какого черта? У меня нет времени разбираться с этой голландской шлюхой! Бросьте её за борт! У Евы краснеют щеки, и она не может сдержаться, терпко выбрасывая слова: — Для человека, столь важно носящего камзол французского морского флота, Вы — редкостный грубиян, капитан! И позвольте напомнить: силой Вы забрали с государственного судна члена дипломатической семьи! Мой отец — важный голландский парламентер! Так что позвольте себе выражаться достойно при даме из столь высокого общества! — и, даже если на кону стоит её жизнь, унижений она терпеть не может. Они убьют её в любом случае, но так пусть она умрет, зная, что не стерпела оскорбление «шлюха» и отбила свою честь. Капитан молчаливо стучит ногой по палубе, когда черноволосая пиратка в треуголке ворчит на ухо беззубому: — Общество-то может и высокое, а вот Аквилон не оценил. От чего в ней так много жира? Чем их там кормят, в этом обществе? Бледные щеки Евы краснеют, сливаясь с волосами, но и это она терпеть не собирается — отчаянная и готовая ко всему, разворачивается и с размаху бьёт говорливую девку по лицу. Звонкий шлепок развязывает пиратке руки, и та с криком бросается на аристократку, выхватывая нож лезвием в сторону локтя. Секундная потасовка прерывается — Ева только успевает увидеть отражение своего перепуганного лица с уродливо раскрытым ртом в начищенном лезвии ножа. — Ах, моя Английская Львица! Есть старая примета: «Женщина на корабле приносит несчастье». Ева не была уверена, проносила ли упомянутая Львица несчастье, но со стороны она определенно выглядела как человек, который тебе нож в глотку затолкает и заставит высрать, если ты это скажешь. Впрочем, да, возможно, женщина на корабле приносит несчастье. На таких кораблях — уж точно к несчастью. Мужчина, впрочем, тоже. Ежели, ясное дело, корабли — пиратские. В отличие от голландской аристократки Евы Вон Фрай английскую леди Дженнифер Клиссон-Смит привел в море не бой и жестокий абордаж, а брак с любимым мужем и трое детей. Супруг Дженнифер, Луис Клиссон-Смит, оказался человеком, знающим своё дело — политику — и от того — спустя десять лет их счастливого брака Филипп Валуа, король Франции, прислал голову Луиса в парадном мешке. И — Дженнифер Клиссон-Смит стала проклятьем Франции. Король и представить себе не мог, что, отдавая приказ о казни, не стоило сбрасывать со счетов и вдову. Учитывая жгучий характер Дженнифер, лишать её любимого супруга было дурной идеей, в чем Франция убедилась достаточно быстро. Вдова и её сыновья, старшему из которых было десять лет, а младшему — семь, поклялись отомстить. В молодом возрасте овдовевшая леди добилась каперского свидетельства английского короля — разрешение нападать на корабли Франции и её союзников — и в придачу три корабля, названные «Флотом возмездия в Ла-Манше». Дженнифер, прозванная Английской львицей, наводила ужас на французское побережье в течение нескольких лет. Экономике Франции всё это время наносился серьезный убыток — слишком много торговых путей было завязано на Ла-Манше. Более того, жертвами львицы становились не только торговые, но и военные суда — её флот был действительно серьезной силой. И тогда, осознав всю катастрофу, появившуюся в лице юной леди, король Филипп отдал приказ найти и казнить мерзавку за вознаграждение, на котором можно было построить состояние. Огромный французский флот, ополчившийся на Дженнифер, убил двух её сыновей во время абордажей и битв. С разорванным на куски сердцем мать бежала со своего судна под покровом ночи, спасая единственного уцелевшего сына. В поисках убежища она пряталась из норы в нору, пока не встретилась с ним — Торнапьерной. Он узнал её. И сейчас — острейший нож Английский Львицы нацелился прямо туда, где у Евы Вон Фрай была глотка, изрыгающая слова и звуки. Неловко фигуристая аристократка делает пару шагов назад и падает прямо мягким местом на палубу под капитанский крик: — Радость моя, не стоит лить кровь на палубу! Неужели ты забыла, какого быть аристократкой? — Дженнифер, уже большую часть жизни выходившая в море исключительно для незаконного (или не совсем законного) промысла, действительно забыла, что и сама была такой много лет назад. Однако от этого прирезать рыжую суку хотелось не меньше. — Ты прав. Парни, за борт её! — Нет, постойте! — белобрысые близнецы хватают её под ручки. — Пожалуйста! Не надо! Неуклюже она елозит босыми ногами по палубе, когда её тащат к борту спиной вперед: — Капитан, я не люба даже дьяволу! Капитан, пощади! Клянусь, я сделаю всё, что в моих силах, чтобы помочь вам! И — она искренне удивляется, куда делась вся её дурная смелось и дерзость. Взглянув так близко в лицо смерти уже который раз, Ева убедилась — она страшно лицемерила, показывая театрально-напыщенный характер, а погибать ни капли не была готова. Задушенная страхом, перепуганная морским удушьем, девушка пытается сопротивляться, не умолкая: — Пожалуйста! Я — влиятельная леди всей Голландии, вы не пожалеете, оставив меня в живых! У Евы даже в самых страшных снах или возможных (исключительно теоретических) развитий событий своей жизни не было варианта стать европейско-американской деятельницей на поприще абордажа и грабежа. Входить в общество флибустьеров тоже планом её жизненных целей не было, но жизнь — штука вообще необычная. Честно говоря, если бы пираты не наказывались смертной казнью, и страх не удерживал бы многих трусов, то тысячи мошенников, которые кажутся честными людьми и которые, тем не менее, не гнушаются обкрадывать вдов и сирот, тоже устремились бы в море, чтобы там безнаказанно грабить, и океан оказался бы во власти каналий, что явились бы причиной полного прекращения торговли. Так что стать, хоть и временно, той, кому светит смертная казнь, Ева не очень хотела, а вариантов особо не было. Поэтому приходилось сопротивляться и делать вид, что она согласна на всё, что угодно. Даже на манипуляции. — Я вас умоляю, — маленькими пальцами она вонзается в руки близнецов, но смотрит в глаза капитана. — Спасите меня! Терять мне нечего, моя судьба — это спать со стариком, терпеть несносного отца и инфантильную мать. Проявите хоть каплю пиратского благородства! Я буду служить честно! Капитан поднимает руку, и белобрысые останавливаются в своей попытке протащить рыжеволосую девицу через всю палубу. Не торопясь одноногий подходит — стук его деревянной ноги вторит её перепуганному сердцу. — Ты же знаешь, красавица, что благородство и пират — слова, которые не пересекаются? — у него такой странный английский акцент, что Ева готова признать в нём лондонские корни. Обдав её табачным дыханием, капитан смотрит прямо в глаза. — Да, капитан, знаю. — И на что ты готова, чтобы сохранить свою жизнь? Ева застывает с открытым ртом. Кажется, один из близнецов мерзко усмехается, поблескивая небесного цвета глазами. — Я выжила в одной комнате с Морским Дьяволом. Если вы так верите в его силу, не знак ли это для вас, что убивать меня нельзя? — Для меня это знак, что ты ему по вкусу не пришлась. Но мне нравится ход твоих мыслей. Продолжай, — кажется, ей удалось его заинтересовать. Она не ошиблась на его счет: капитан хоть и был жестоким головорезом, но хитрым и излишне предприимчивым. Ей слоило показать, что от неё есть польза. Стоило убедить его, и немного дней жизни у неё в кармане. Ева сглатывает что-то кислое, вставшее поперек горла и продолжает: — Оставьте меня в живых, и я заплачу всем, что вы попросите. — Где чаша Мендеса? — не церемонясь, бросает капитан. Ева хмурится. Она уже слышала про эту чашу, когда её поймали близнецы. — Я не знаю, что за чаша Мендеса. К тому же за прошедшее время вы уже явно перерыли все добытые вами сокровища. Успели пересчитать все изумруды? — в её тоне скользит издевка и — она успевает только услышать хруст. Тяжелый кулак пирата подымается вверх, обрушиваясь на её лицо. Вместе с волной боли по губам рекой льется густая и солёная кровь. Ева делает вдох и издает стон, опустив голову вниз — темные капли оставляют пятна на её уже однозначно испорченном платье. Из-за боли она буквально ничего не слышит и только смотрит на то, как двигаются пересушенные губы капитана. — Ладно, это было некрасиво со стороны утончённой леди, но и бить леди — достаточно низко, — бормочет она, запрокидывая голову назад и харкая на пол кровью, заходясь в мокром кашле. Влага течет по носоглотке. — Давайте попробуем ещё раз, капитан. Мужчина пару раз встряхивает рукой и продолжает: — Где находится чаша Мендеса? — Знала бы — сказала бы, — отвечает, ощущая, как болит и рот, и нос, и лоб, и ещё щека справа. — С чего вы вообще взяли, что она у меня? Вам мало камней? Капитан качает головой из стороны в сторону. Кажется, в его голове немало сомнений. От чего-то она видит его метания и подливает масла: — Оставьте меня, позвольте мне жить. Если я совершу ошибку — делайте со мной, что хотите. Но дайте хоть шанс. Я буду стараться так, как не старался никто на этом корабле, капитан. Ева не знает, что делает. Но Ева знает, что пистолетом и декольте можно добиться куда большего, чем пистолетом и добрым словом.