ОКЕАН, ЧЕРНЕЕ И ГУЩЕ
лето, солце, соль
Тяжелая, чёрная волна с шипением и грохотом опустилась на пологий борт судна, словно неудовлетворённая любовница, жалующаяся на недостаток касания и трепещущая от любви. Бриз коснулся лица, скользнув по щеке, как капли от шлепнувшей на палубу тряпки. Пахло свежестью, солью и деревом — этим утром ещё никого не вырвало. Судно плавно шло, равномерно покачиваясь и успокаивающе скрепя мачтами, широко раскинувшими свои руки в стороны, словно мать, ждущая объятий дочери. Рассветные лучи персикового солнца превратились в брызги нежно-голубого марева с редкими, кучкующимися облаками. Паруса опустили — тени неспеша скользили по палубе, перемещаясь от одного борта к другому. Широкие, тяжелые ванты теневой сеткой касались рук, женственно и манерно сложенных на бортике, так же медленно раскачиваясь. Ева старалась не смотреть. Чем дольше она смотрела на то, как бродят тени с пугающей монотонностью, тем сильнее сжимался её желудок, и тем дурнее ей становилось: бросало в пот, в жажду, в безумие, а потом она выплевывала свой завтрак прямо туда, где чернела глубина океана. Она старалась смотреть исключительно на бледнеющую полосу горизонта, которая в отличие от шаловливых теней не скакала по всей палубе и не преследовала цель снова заразить дворянку морской болезнью, когда ничего есть не хочется и даже жить не хочется — только лишь ногами касаться твердой земли и никогда больше в жизни не смотреть на корабли, пафосно и грозно скользящие по поверхности бушующего океана. Ева выделялась из числа благородных господ теперь уже легким оттенком бронзовой кожи — её путешествие из Испании на острова занимало совершенно немыслимый период времени, и она перестала считать дни в тот раз, когда проснулась в обед и совершенно не сообразила, сколько же проспала в равномерно качающейся каюте. Ева любила прогулки по палубе, они освежали, но соленый ветер имел какую-то крайне личную неприязнь к дамским зонтикам и после того, как четыре из пяти остались в океане, она решила гулять без них — и за совершенно короткий период времени потемнела, словно всё её окружающие грязные моряки. Тело под платьем осталось белоснежным, словно бумага, которую она держала в руках, перечитывая тоскливыми вечерами письма. Конопушки на её теле, выглядевшие так, словно художник махнул в её сторону мокрой кистью, однако, увеличились в своем числе и покрыли теперь даже спину — пыхча и поворачивая голову до упора каждое утро в зеркале она смотрела на кожу, а её служанка — худенькая белокурая девица по имени Мариен, пыталась их оттереть от тела мочалкой вместе с неблагородным загаром, но ничего, кроме растертой и пересушенной кожи Ева Вон Фрай не получала. Она проводила дни, как и любая дворянская дама, — её свита ждала её каждое утро за завтраком, шурша роскошными платьями, на обед они читали Бэкона и восхваляли его светлые идеи, а к вечеру выпивали в обществе капитана Веккера и ещё нескольких знатных господ, попутчиков Евы. Дни текли, смешивались друг с другом в непонятную жижу, которую она ела по утрам, ведь из-за их недавней вечеринки свежие фрукты кончились, а ни в какой ближайший порт у них возможности зайти не было. Ева была умнее остальных женщин на борту или, по крайней мере, считала себя таковой — она отслеживала их движение по карте, отмечая пути и внимательно изучая и запоминая всё, что происходит на корабле. Она внимательно вчитывалась в буквы на старой и хлипкой бумаге, училась измерять расстояние и время, а ещё, звонко смеясь и хлопая в ладоши, она подпрыгивала от восторга, когда боцман научил её делать морской узел. Она смотрела на его руки — тёмные, с грязными ногтями, покрытые белыми сухими мозолями, крепкие и жесткие, туго затягивающие узлы, и думала о том, что у мужчин при дворе руки совершенно другие. Они куда изящней даже женских, куда проворнее, и элегантнее, и чище. Ева руками высокой красоты не отличалась — была за ней привычка грызть ногти и ковырять кожу на пальцах. Впрочем, это её статус не уменьшало. Куда большей угрозой для неё на ежедневной основе была её внешность, но пока положение её отца перевешивало злые языки, она была в полнейшей безопасности. Пока Ева — дочка известного голландского парламентера Вон Фрая, мерзкие вшивые шлюхи, называющие себя её свитой, будут молчать и лизать ее ступни. Но стоить хоть капле чёрного сомнения капнуть на белоснежный ореол его репутации, Еве придется не сладко. Она это знала. Более того, она это ждала — долго и терпимо. От того и лицо её не дрогнуло, когда пришло её время выходить замуж. Срок уже давно вышел — кровь к ней приходила регулярно уже двенадцать лет, а это сумасшедше длинное время! Несколько ранее организованных помолвок со знатными господами были сорваны из-за скоропостижной и естественной смерти её суженых, ведь большинству из них уже было далеко за пятьдесят лет. Ева искренне выражала сожаление и театрально вытирала слезы, получая новости, но внутри взрываясь фейерверком радости, что ей в который раз удалось избежать контакта с ветхой, старой и неприятно пахнущей мужской плотью, сморщившейся, словно старый изюм. Она не знала, веление ли это господа или невероятная удача? Первый её суженый умер из-за какой-то смердящей заразы, другой подавился супом, третий почил во сне из-за старости, пока она плыла к нему на корабле. Кто-то из служанок пустил слух, что это из-за жгучего цвета волос Евы, ведь ведьмы только такие и бывают. После этих сплетен в замке своего отца она эту служанку не видела, а через пару недель увидела её голову в яме недалеко от замка. Впрочем, это мало меняло — теперь Ева снова на судне, теперь она снова едет свататься. Четыре долгих месяца она была в теплой Испании в гостях у своей любимой бабули, а теперь пришло время вместе с приданным ехать к батюшке и потенциальному мужу, явно отличающимся не только старшим возрастом, чем её отец, но и разнообразием морщин на теле. С набитым алмазами и изумрудами трюмом и с головой, полной сомнений и разочарования, Ева Вон Фрай ехала на волшебные острова в лазурном океане и не ждала ничего. — Да будет благосклонен к нам Морской Дьявол сегодня, госпожа, — молодой и дочерна загорелый моряк идет мимо, оказав ей почести этикета и в приветствии склонив голову. Она видит его тут каждое утро, и беседа их ограничивается лишь набором формальных фраз. Ева улыбается в ответ дежурной придворной улыбкой, ставя в блюдечко фарфоровую кружку, оттопырив пухлый мизинец правой руки. Она слышала про истории о якобы Морском Дьяволе. Её ум, пронизанный нитями науки и искусства, совершенно противился верить во что-то, что нельзя было объяснить, поэтому, слушая всякие россказни, она лишь сдержанно улыбалась и говорила, что, вероятно, всему есть логичная причина, но на неё смотрели со снисхождением. Так, словно Ева — глупая девочка, говорящая, что небо — зелёное, а собаки мяукают. Они смотрели на неё так, словно у неё слабоумие, но ей забыли сказать и испытывали бесконечную жалость, ведь, вероятно, что есть слабоумие она и так не поймет. В нетерпении обсудить позитивизм, эмпиризм и их ежедневное влияние на быт, с особой нежностью Ева сжимала в руках томик высказываний Рене Декарта уже к обеду, но, кажется, её незаменимая свита была больше занята сплетнями и какими-то слишком уж сомнительными историями про любовника с огромным членом, который заразил одну их знакомую страшным недугом, от которого у той отвалился нос. Поэтому уже через полчаса, разочарованно вздохнув, но клишировано улыбаясь, Ева положила томик на низкую полку по правую руку от себя и усиленно делала вид, что слушает госпожу Рикетти — богатую итальянскую аристократку. Рот её открывался, изрыгая полнейший абсурд, и губы активно двигались, а чёрная точка объемной родинки прямо слева под носом забавно подскакивала каждый раз, когда госпожа считала, что ей стоит выпустить свои мысли наружу. Ева была настолько заворожена попыткой побега этой родинки с её сухого и старого лица, что совершенно потеряла нить диалога. На столь гигантском, широком судне юной девушке отвели самую просторную и роскошную каюту, которую она назвала покоями. Просторное и оббитое красным бархатом с золотыми заклепками помещение с достаточно приемлемым окошком, из которого было видать лишь океан, да его вечный спутник — горизонт. Галеон с самым ироничным названием «Несчастье» нес её в объятья отца и будущего мужа, набив свое пузо до отвала изумрудами, рубинами и аметистами. Команда корабля, заранее узнав, что им стоит везти, оснащилась оружием, среди которого, стоит заметить, были самые инновационные пороховые пушки. Они не были уверены, кто же был настоящим сокровищем — огневолосая красавица или тонны украшений, но, независимо от этого, все понимали, что возможность нападения в эти дни совершенно реальная, а угроза — на удивление ощущаемая почти что кожей. Уже несколько лет на судоходных путях разносится слух, что пираты совсем разбушевались, а один из них — капитан Торнапьерна, которого так прозвали за его дурной испанский язык, английский акцент и оторванную ногу — якобы приручил самого Морского Дьявола, который помогает ему брать суда на абордаж, а в обмен получает любую женщину на обед. Еве это казалось безудержным абсурдом, начиная со слов «слух», заканчивая «на обед», но внутри тревога никогда не давала ей полноценно расслабиться, стоило ей каждый раз услышать, как по палубе бежит матрос и кричит «судно по правому борту». Доселе все эти суда были дружественными, и Ева каждый раз торопливо выбегала на палубу в нетерпении, а потом махала рукой пассажирам в надежде, что они увидят её благородный силуэт. Дни текли, гротескно отпечатываясь на её темнеющей коже и настроении. Ей совершенно приелось повторять каждый раз один и тот же сценарий дня, и в какой-то момент Еве начало казаться, что они никогда не приплывут. Никогда она не увидит чёрной полосы земли на горизонте, и что она попала в какой-то вращающийся круг ада и обречена каждый день делать одно и то же в ожидании прибытия. Она умеренно развлекалась, наблюдая за тем, как матросы играют в кости, или перебирая пальцами жемчужины своего колье, но все это было каким-то самостоятельным и необдуманным. Импульсивным и совершенно обыденным, словно хлопья пыли, кружащиеся в проникшем в комнату луче солнца. Ева чувствовала себя диковинной зверушкой, отправленной в путешествие исключительно забавы ради. И — утро за утром, каждое из них встречено ненавязчивым завтраком на палубе с чёрным чаем и видом на бурлящие волны океана. И — обед за обедом, где в руках у неё Рене Декарт! А в ушах только голос такой уже раздражающей госпожи Рикетти. — Не могу поверить! Неужели эта неблагодарная девица легкого поведения ещё и нажаловалась, что муж её избил? Поделом ей! Ведь она сношалась с ослом в его отсутствие! Ева стучит пальцами с короткими прямоугольными ногтями по шелковой легкой юбке своего платья и надеется раствориться в своем молчании, но почему-то губы её не слушаются и: — А Вы смотрели? — Прошу прощения? — в небольшом, душном и полным солнца помещении наступает резкая тишина, и температура словно падает. Ева ощущает на себе колючие взгляды трёх пар глаз и резко выдавливает из себя улыбку: — О, я всенепременно прошу прощения, госпожа Рикетти! Видимо, мне совсем душно в этом помещении. Как Вы смотрите на то, чтобы пройтись по палубе? Ей вдруг начало казаться, что жизнь её — такая прозрачная, лёгкая, словно тюль в покоях. Такая эфемерная! Горечь от собственной тягости тянула её едва ли не за борт изо дня в день. Сценарий повторялся снова и снова. Она застряла в тягучих буднях и могла избежать их, лишь прыгнув за борт. Но пока её смелости хватало лишь на то, чтобы смотреть на океан и плеваться в него. Вот так — словно брызги от деревянных бортов, мокрыми каплями касающиеся её лица, были его ответными плевками. Она смотрит на тоскливую полосу горизонта — там море, море и море. В нём: глубина и бездна, над ним — небесная пустота ясного ничего без облаков, и пот её течёт под туго затянутым бордовым корсетом. Солнце отчаянно беспощадно в своём желании сжечь кожу странников, и Ева хочет скорее скрыться во влажном холоде погреба, чтобы выбрать бутылочку вина на обед со знатными дамами и вытереть полотенцем пот, стекающий между крупными грудями под двумя слоями одежды. Она поднимает изящную ножку в дорогих туфлях, оббитым чёрным бархатом на устойчивом каблуке, чтобы развернуться, но — оборачивается проверить, не показалось ли ей. Мутная полоса горизонта поддернута лёгкой дымкой, но в ней, прищурившись, знатная леди чётко видит — тёмная точка, медленно увеличивающаяся в размерах. Кожа резко холодеет от взорвавшегося в груди приступа тревоги и от очень слабо изданного дамского вздоха поражения. Торопливо, словно суетящаяся козочка, стуча каблуками, Ева подхватывает полы дорогого платья мокрыми от волнения ладошками и, не успевая сделать и трех шагов, слышит громкий, пронзительный крик откуда-то сверху: — Флаг Дейви Джонса по левому борту!ФЛАГ ДЕЙВИ ДЖОНСА!
И — словно в театре, всё задвигалось и запрыгало. Безмятежность и тишина на деревянных полах палубы пропала, как их доселе сопровождавшая всюду удача. Она закидывает голову назад, прикрывая глаза ладонью, и сквозь бьющие лучи солнца видит, как чёрный силуэт смотрового быстро спускается вниз, а другой, его сменяющий, подымается вверх. Всё движется хаотично, резко, с криком, вдруг — грохот железного ведра, приказ слева и справа, топот ног, взмах верёвок, и всё сливается в какофонию звуков, создавая просто шум в её голове. Удар волны о борт — и она слышит яростное шипение воды, вдруг ощутив, что даже океан против них. Влажный бриз касается её лица и пальцев, до белой кожи вцепившихся в дерево борта. Она знает правила безопасности. Ещё не ступив ногой на палубу, всё было оговорено много раз. Как только враг был объявлен, Еве и её свите стоило сразу же бежать в свои покои, которые запирали на замок. Это было оговорено очень много раз и заучено ещё больше. Но сейчас, когда удача их раскололась на крохотные кусочки и осколками осыпала палубу, Ева не могла сдвинуться с места, абсолютно завороженная. Словно животное на бойне перед смертью она смотрела широко распахнутыми глазами на приближающееся судно и не могла сделать даже шага, она буквально ощущала, как её туфли приросли к деревянной палубе. Это было огромный пиратский корабль. В книгах, казалось бы, на картинках, они всегда были такими крохотными и хрупкими, такими разваливающимися, возьми в ладонь — и рассыпятся. Даже галеон «Несчастье» не был таким широким, длинным и могущественным, как этот корабль, на полной скорости несущийся к ним по волнам. Ева понимает вдруг, что это давно захваченный испанский королевский галеон — только в Кадисе она видела такие суда с золотыми рисунками в виде терновых веток по внешней стороне, окрашенные в синий цвет бортов. Такие корабли стояли в отдельной части порта, охраняемой и закрытой, у них были тяжёлые и скоростные на выстрел пороховые пушки и, как ей казалось, шёлковые паруса. Величие в этом корабле захватило её до глубины души, прошлось по груди и нежно коснулось кончиков пальцев. Корабль мчался на неё, величаво переваливался, почти не качаясь, словно призрак, скользя по волнам лениво и властно. Ей вдруг показалось, что этот корабль — сам по себе, и у него нет экипажа. Сейчас он поплывёт к ним, увеличиваясь в размерах, поднимет вверх переднюю палубу, раскрывая акулью пасть из досок, и заглотит их в свою бездну, взмахивая надутым брюхом своих чёрных парусов. — Расчехлить пушки! — Ева оборачивается и видит, как командир в дорогом и длинном парике, в военном мундире, командует составом, — накормим их свежими ядрами, прямо из печки! Госпожа Вон Фрай! — он обращает на неё взгляд, и девушка видит в нём изумление. — Вы всё ещё тут? Госпожа, Вы должны быть в каюте! Прошу Вас! Он резво подбегает к ней, хватая под руки, словно безвольную куклу, и стучит каблуками, оттягивая от борта. Палуба качается в разные стороны, и Ева хватается за этого молодого мужчину, умеющего держать равновесие, в отличие от её. Она не уверена, кто из них дрожит первым, но озноб пробивает по коже одновременно, когда огромная волна поднимается из-за борта и обозленно рушится на палубу, заливая всё пеной, смывая лак на дереве, унося со звоном тарелки с её завтраком на крохотном прибитом столике и — ледяной мокрой волной снося саму девушку. — Порох намок! Порох на… — голос кричит слева и замолкает от удара морской пены, заканчивая фразу бурлением и грохотом. Тяжёлая юбка и платье намокают, холодным бархатом прилипая к коже, путаясь между ног. Туфли, полные морской воды, сами соскальзывают с белых чулков, прячась в морской пене, и крутятся по палубе, врезаясь в борт. Ева пытается проморгаться, хватается одной рукой за выступ около рубки, другой пытается убрать мокрые волосы с лица и открыть солёные глаза. Океан приходит в ярость! Она пытается подняться на ноги с колен, но палуба качается и ходит из стороны в сторону, избиваемая волнами с разных бортов, а ноги в мокрых чулках скользят по поверхности, разъезжаясь в стороны. Подклады и юбки тянут вниз, ограничивая шаги, попадают под пятки, колени, и Ева снова падает, соскальзывает, бьётся мягкой частью тела об палубу и скользит прямо по наклонной вместе с теми, кому не посчастливилось оказаться вне кают. Если бы у неё были ногти чуть длиннее, она бы попыталась прошкрябать ими пол, словно кошка, но пальцы девушки всего лишь скользят по деревяшкам, пока она не успевает ухватиться за дверной проем. Рядом матрос, здоровавшийся с ней каждое утро, пролетает вниз и с криком вылетает за борт, скрываясь в волнах. Корабль раскачивается из стороны в сторону, словно находится в бутылке, и кто-то хорошенько его трясёт, желая избавиться от мерзких людишек на борту. Погода резко меняется, небо заслоняется серыми тучами, а волны не останавливаются в своей попытке промыть корабль. Ева запускает руку под широкую юбку, двумя резкими движениями срывая чулки, и, мотыляясь из стороны в сторону, но держась, наконец-то снимает шёлковое изделие и бросает его прямо на залитую морской пеной палубу. Ничего не видно. Влажный воздух размывает очертания силуэтов, соль в лёгких и на коже, всё мокрое и тяжёлое. Ева моргает много раз, трёт глаза, размазывая косметику на лице, и видит ужасающую картину — половина экипажа кричит за бортом, а те, что остались на нём, едва ли могут схватиться за шпагу из-за такой качки. Вода залилась в пушечные окна и, если промок не весь порох, им просто повезло. — Нужно держаться, — говорит она сама себе, ощущая ломящую боль в пальцах, когда судно наклоняется вбок, и ноги скользят по поверхности. — Держаться! Держись, чёрт тебя возьми! Нужно дойти до каюты или до капитана. Дойти и не оказаться в бурлящей бездне взбесившегося океана, что было мало приятной перспективой. Ева смотрит за борт и сквозь влажную дымку пены видит, что пиратский корабль подходит совсем близко — отсюда она может разглядеть мельтешащих на палубе людей, хоть и не видит их лиц. Они собрали чёрные паруса, оставив голые скелеты мачт только лишь с одним флагом. Резво, издавая звук хлопающих крыльев придворных голубей, важно развевается флаг. Он не такой, как на рисунках в книжке. Там нет черепа с саблями или когтями, нарисованными белой краской, нет кракена с криво нарисованными щупальцами, нет треугольной шляпы. Ева часто читала про них — про жестоких, кровожадных пиратов. Так она узнала, что первый пират, прославившийся на данный момент, был широко известный Эммануэль Вайн, ходивший под Веселым Роджером — черепом с костями над двумя треугольниками песочных часов. Ваше время утекает — вот, что значил флаг этого пирата. Потом же множество остальных известных пиратских суден использовали разные варианты, опираясь на то, что Мертвая Голова означало смерть или бесстрашие. Чёрный флаг, величественно взмахивающий крыльями на рее, названный Весёлым Роджером происходил от французского «Joyeux Rouge», что означало ярко-красный. Это изначально был флаг кроваво-красного цвета — цвета войны. Но редко в книгах даже были иллюстрации с таким флагом, поэтому, насколько предполагала Ева, это была лишь одна из теорий. Приватиры и корсары, которые были обязаны поднимать государственные флаги, во время атаки использовали чёрный сигнальный флаг, который означал предъявление ультиматума. Если противник не сдавался, корсары поднимали красный флаг. Позже англичане переделали «Rouge» в более привычное для них слово «Roger», а «Joyeux» в «Jolly», то есть «Весёлый». Некоторые книги говорят, что в возникновении Веселого Роджера виноваты тамильские пираты. Они промышляли в водах Индийского и Тихого океанов и называли сами себя «Али раджа» — властители моря. Это словосочетание также созвучно английскому «Jolly Roger». Их не было в океанах уже много лет, и их бурная слава угасла. Чаще всего пираты просто поднимали флаги тех стран, которым симпатизировали, или наличие которых было уместно в данной ситуации. Например, атакуя «испанца», пираты могли поднять морской флаг Англии, а в последний момент его поменять, сразу же перед абордажем. У разных пиратов были свои «Весёлые Роджеры», с разными версиями, формами и рисунками, но все эти Роджеры означали одно: кровь, смерть, лязг шпаг и крики боли. Этот Роджер не означал что-то другое. Чёрный, обкусанный по краю ветром, с нарисованной красной русалкой, плывущей по кругу и касающейся вытянутыми руками своего хвоста. Издалека рисунок выглядел как кольцо, как кроваво-красный круг на черном фоне безутешной бездны. Эти пираты не поднимали флаги других стран, нет. Они гордились этим флагом и — несли его с торжеством. Ева медленно подтягивается на руках и встает на трясущиеся ноги. Судно перестало неистово качаться из стороны в сторону, и те, кто остались на палубе из бойцов, резко повыхватывали намокшие шпаги из ножен. У них из оружия — лезвия да кулаки. Да, на порох надеяться смысла нет. Ева прячется за фокмачту, осторожно выглядывая из-за широкого столба сквозь промокшие клетки вантов. Влажная дымка рассеивается, неспеша опускаясь на скрипящие судна, вставшие друг к другу бок о бок. И — она видит чуть ли не на расстоянии вытянутой руки золотую роспись соседнего борта, за которым четкие силуэты убийц и мародеров громко смеются и заряжают ружья. Они — грязные, мокрые, бледные и щербатые, какие-то словно бы бумажные, ненастоящие, эфемерные, или это она до сих пор не может поверить? Кто-то из бойцов хватает трос, чтобы начать нападение на пиратов первым — Ева слышит выстрелы, влажные всплески, крики, топот ног, лязг шпаг. Из трюма выходит вооружённая до зубов охрана, которую, словно дичь, стреляют с соседнего корабля, и Ева сжимается в комок мокрого бархатного платья, лишь бы в неё не попало. Ей хочется представить, что она в театре, что все не по-настоящему, что это лишь звуки актеров, она жмурится и задерживает дыхание в попытке просто исчезнуть, но ничего не получается. Она открывает глаза и медленно, пятясь задом, отползает под выступ трюма, когда мимо неё пробегает грязный вонючий мужчина в оборванных бриджах. Его шпага вся до эфеса в бурой крови, каплями брызнувшими на палубу, и он смотрит вверх, улыбаясь и оголяя зубы, отсутствующие через один. Кажется, он заприметил противника — девушка смотрит на то, как его босые, грязные ноги бегут по мокрому полу, а потом слышит звуки бьющихся шпаг. Безудержный хаос крутится вокруг неё, формируя кровавую воронку, высасывающую жизни и пиратов, и голландских военных. И всё — из-за чертовых камней в грузовом отсеке! Ева на четвереньках, словно домашнее животное, пробирается сквозь развернувшееся поле боя, измазав подол и руки в крови. Ей страшно так, как не было никогда — она вся белеет от разверзнувшегося над её головой ужаса, её тошнит, колени болят от торопливого поползновения по полу, а сердце стучит где-то в горле. Кажется, выстрели в неё сейчас, она даже не почувствует этой боли. Она доползает до портовой части корабля, где должен быть капитан Веккер, рядом с рулевым штурвалом недалеко располагалась его каюта, которая, по слухам, была даже больше покоев Евы. Девушка вытирает мокрый рот и медленно встает на ноги, оглядываясь, прежде чем открыть дверь рулевой и крикнуть: — Капитан! Капитан, куда мы… Вопрос остается висеть в воздухе, как и его голова. Ева ощущает, как от кончиков пальцев до макушки проходит ледяная волна отвращения, словно бы её окунули в ледяную воду снова — и резко отворачивается, прикрывая глаза рукой. Тело капитана умиротворенно лежало на полу, раскинув руки и ноги, а голова без парика, подвешенная на ржавый крюк, болталась на люстре. Кровавые пятна, вместе с пятнами и вонью опорожненного кишечника, размазались по полу и немного брызнули на стену каплями. Никогда в жизни она не видела такой жестокости, выращенная, словно садовая орхидея. До сегодняшнего дня в списке ужасов у Евы была только загрызенная кошкой крыса во дворце. И — вдруг, словно бы из ниоткуда, по её лицу градом текут слезы, окончательно смывая краску, нанесенную ещё утром. Ева в накрывшем отвращении и страхе припадает спиной к стене и медленно сползает на пол, садясь на мокрые юбки. Её руки сжимают рот и нос, а глаза не могут остановиться проливать солёные, такие же как океан, слёзы — и девушка заходится в сдавленных рыданиях от переполняющего её ужаса. Горечь течет прямо по горлу, исчезая где-то в желудке, горло наливается солью и тщедушной, призрачной трусостью. — Господи, — сдавленно всхлипывает, ощущая горечь на глазах и языке. — Берите камни, все камни, забирайте их все, хоть подавитесь! Забирайте, что угодно! Кислотные слёзы льются по её румяным, пухлым щекам, а лицо искажается в заглушенном руками крике ужаса и безысходности. За стеной — выстрелы, крики, топот и грохот падающих на палубу тел. Они раздирают изнутри, рвут, калечат, и она старается не слушать. Просто сидит и плачет, словно бы в детстве, разбив коленку, когда запуталась в дурацких юбках платья. Утирает глаза, они краснеют, опухают, нос наливается краской и перестает дышать, а она всё так же тихонечко плачет в углу, спрятав лицо в колени и маленькие, пухлые ладони. У неё нет сил — закончились, не начавшись. Разрушилась мнимая смелость, словно волна, рухнувшая на палубу. Затопила трюм её воинственности, оставив лишь переполненные водойПОМЕЩЕНИЯ И ЧУВСТВА…
— Эй, тут красноволосая девка! — она слышит топот босых ног прямо за дверьми. В прозрачные створки пираты увидели её мокрые локоны. Ей времени хватает только чтобы резко отползти в сторону и оттолкнуться ногами, когда дверь с грохотом слетает с петель. — Не могу поверить: и правда красноволосая! — их трое с кривыми кинжалами в руках. — Торнапьерна будет в восторге. Хватай шлюху! И — адреналин бьёт по ушам, Ева бросается к столу капитана, когда её окружают трое. Выхватывает его перо концом вверх, наставляя истерично то на одного противника, то на другого: — А ну отошли, мерзкие ублюдки! — таких слов батюшка от неё не слышал никогда, но другого на языка у неё не было. Один из них — худой, маленький, очень молодой, почти ребенок, стоял около выхода, блокируя его. Ещё двое рядом, не старше неё самой, белобрысые и одинаковые, словно два отражения! Ей деваться некуда, и Ева просто делает пару шагов назад, пока не упирается в стену. — Давай ты нам, милочка, упростишь задачу, — она только вскрикивает, когда один из них с шрамом на губе одним ударом выбивает перо из её пальцев, и подставляет кинжал под подбородок. От него пахнет морской солью и креветками, а на неё смотрят синие, огромные и неприятные глаза, повидавшие многое — юноша давит на кинжал и продолжает: — Наш капитан ищет проклятую чашу Мендеса. Говорят, она среди твоих алмазов. Скажи, в каком она ящике, и, может быть, я убью тебя быстро. Ева пытается дышать медленно, чтобы не расплакаться снова, но губы у неё дрожат, и голос тоже: — Я… не вез-зу… никакую чашу, — она хрипит и вжимается затылком в дерево стены, норовя убежать от кинжала, пытаясь словно бы раствориться в стене. — Не везу! — Маленькая шлюха! — он орет ей прямо в ухо и Ева громко начинает рыдать, пытаясь его оттолкнуть от себя. — Неужели ты не понимаешь, что мы всех перебили, тут только ты да трое пленников, говори! Ева не говорит. Ева плачет, вдруг понимая, насколько хрупка она и её плоть. Не было в её голове высказываний Декарта, не было в её голове идей эмпиризма или какой-то плотной, осязаемой смелости. В ней был страх. Он окутал её со всех сторон, зажал между пиратом и стеной и угрожал порвать её на куски. Она не знала ничего ни о чаше, ни о пиратах, ни о собственной силе сопротивления. И плакала, отворачиваясь от кричащего пирата, закрыв глаза, как в детстве. Закроешь глаза — и ничего нет. И всё — твое воображение. И всё — исчезло. Тяжелый удар рукоятью пришелся ей прямо в висок, и медленно, сминая мокрую юбку, словно в театральной сцене, девушка опустилась на пол, склонившись к стене. Ей вдруг наконец показались покой и тишина, умиротворение и долгожданный сон.