Большое приключение маленького вороненка

      Луч карманного фонаря столь ярок, что может выжечь роговицу без шанса на восстановление. Уэнсдей специально купила самый мощный — не только для того, чтобы свободно блуждать по тёмным подвалам и заброшенным кладбищам, не опасаясь ни замаскированных ловушек, ни обычных подножных коряг, но и для допросов. Когда в её руки попадётся особенно несговорчивый клиент.       В этот раз ей повезло — или «повезло», как глянуть; подозреваемый вжимается спиной в стул и морщится, пока ослепительный свет изо всех сил пытается вытащить из его зрачков всю подноготную. Сужены — врёт; расширены — значит, правда. Не скажешь ничего — глазам будет больно, ибо Уэнсдей умеет стоять истуканом часами, её мышцы почти никогда не затекают, и она готова провести хоть неделю в одной и той же позе: согнувшись напротив стула, на котором сидит незнакомый черноволосый пацан, минуту назад неизвестно каким образом материализовавшийся под её кроватью, как какой-то маленький, пронырливый, но удивительно стойкий грызун…       — Кто тебя подослал? — цедит Уэнсдей в сотый раз за последние десять минут — и в сто первый раз получает вместо ответа сосредоточенное молчание и прямой, не по-детски твёрдый взгляд глаза в глаза.       Зелёные в чёрные. Она как будто уже где-то видела такой взгляд, но на беспочвенные теории времени нет — мальчишка обязан ответить, кто он и откуда, пока не вернулась Инид или, что хуже, новая комендантка Офелии Холл. Уэнсдей не особо волнует, что с ним случится после обнаружения, но лучше выяснить, с какого неба он свалился, поскольку — прокрасться именно в их с Инид комнату? Именно под её, Аддамс, кровать? И явно предварительно прошнырять в её вещах, ища… что? Магические знания? Драгоценности? Информацию о бизнесе Гомеса?       Это не может быть совпадением. Пускай он маленький, но Уэнсдей прекрасно знает, что у «чёрных» шпионов нет никаких ограничений — в детстве Фестер отвёл её на подготовительные курсы специально для детей-двойных агентов, обученных по полной программе: взломы, проникновения, отравления, оказание психологического, физического и кое-где магического давления на жертву, и так далее. Их готовят к работе на мафию, правительства авторитарных государств и тайные общества, не гнушащиеся ломать чужие жизни. Этот крысёныш ростом ей по грудь может быть крайне опасен, если она не придумает, как вывести его на чистую воду и обезвредить до прихода посторонних.       Но сперва — информация.       — Ещё раз, — она надавливает ногтём на переключатель мощности, светя в маленькое лицо фонарём, — кто тебя подослал? Осознай, что я не отпущу тебя, пока ты не расскажешь. Мне. Всё.       Но ребёнок молчит, как воды в рот набрал. И не моргая пялится на неё, но, что странно, совершенно без страха — скорее как во время игры в гляделки. Кто кого?       И в какой-то момент ей чудится, что уголок его губ приподнимается в восторженной улыбке.       — Значит, собираешься испытывать моё терпение? Чудесно. Пытать я люблю, — кривит рот Уэнсдей и наклоняется ближе, выдыхая ему в лицо: — Говори, кто твой босс, не то я выжгу тебе сетчатку, а потом законсервирую глазные яблоки в формалине и отправлю туда, откуда ты пришёл.       — Кру-уто! — восхищённо протягивает он.       — Твой хрусталик отслоится, а белок вытечет из глазниц вместе с кровью, — мальчик, к её неудовольствию, на это улыбается ещё шире и смотрит ещё сосредоточеннее. — Чем дольше ты смотришь, тем мучительнее будет боль. Сотрудничай, если не мечтаешь ослепнуть.       — Нужно смотреть в глаза до тех пор, пока оппонент не вымотается, потому что люди боятся прямого взгляда и нервничают, когда он продолжается дольше тридцати секунд, — внезапно отчеканивает мальчик заученным стишком, и гордо улыбается, словно ждёт, когда его похвалят. Естественно, ни на секунду не прикрыв, не скосив и не отведя от Уэнсдей глаз.       Будто смотреть на неё ему и весело, и интересно, и своего рода дело чести.       Странно. Но он заговорил, а это уже прогресс! Уэнсдей перехватывает рукоять фонаря покрепче, не прерывая зрительный контакт — ни в коем случае; кажется, он вот-вот расколется. Уже начал цитировать курсы, которые она помнит с прогулок с дядей. Того и гляди сдаст своих нанимателей, а то и всё спецподразделение.       — Твоё начальство просчиталось — вывести меня из себя практически невозможно. Не недооценивай жертву, иначе…       — …сам ею станешь! — радостно заканчивает мелкий, застав её врасплох. — Ты говорила, мам, я помню.       — Что? — недоумённо морщится Уэнсдей.       — На дне карьеры! Родителей пригласили в школу, чтобы они рассказали что-нибудь интересное о своих профессиях! Ну, вот ты и объяснила, как вести «кубинский допрос», потому что в твоей новой книге…       — Что за бред ты несёшь? — раздражается она.       — Все родители жаловались на тебя! — довольно кивает мальчик.       — Это какой-то новый подход в подготовке агентов? Психологическая уловка с подменой воспоминаний, с целью запутать жертву и внушить ей неуверенность в своих домыслах? Интересно. Но бессмысленно, — Уэнсдей щурится, почти касаясь носом его собственной веснушчатой кнопки. — Я изучила всё это, когда была ещё меньше тебя. Меня не провести, и насколько бы искусно тебя не обучили — я уже прошла тестирование трижды, и любая хитрость, на которую ты пойдёшь, будет моментально купи…       — У тебя волосы щекотятся, мам, — вдруг хихикает ребёнок, сдувая выбившуюся из её чёлки прядку. Уэнсдей неприязненно кривится:       — Прекрати это.       — Что?       — Называть меня матерью. Это странно даже для современных криминалистических и психологических техник. Где такому обучают? Мексика? Русская мафия? Бабушка Аддамс?       — А здесь у тебя нет шрама, — будто вообще не слыша её, задумчиво говорит мальчик. — Над левой бровью. Ты рассказывала, что получила его в Неверморе. Наверное, ещё рано… Но ты всё равно красивая, мамуль! — торопливо успокаивает он, неверно истолковав её удивление. — Со шрамом и без него.       — Что ты…       Уэнсдей подвисает, рассматривая ребёнка. На нём белая рубашка и джинсы из чёрного денима — материал дорогой, сразу видно, что собирали его люди из высших эшелонов власти. Только туфли на ногах откровенно не по погоде, учитывая, что носки под ними промокли от снега насквозь — то есть, пробирался в академию он своими силами; с точки зрения его боссов просчёт катастрофический, но, может, здесь присутствует какой-то двойной смысл, который она пока не в силах уловить. Волосы всклокоченные, взмокшие, самого глубокого, почти аномально тёмного оттенка чёрного. На пунцовом круглом лице выступили ямочки, под глазами небольшие синеватые круги, и даже несмотря на зиму видны серые крошечные крапинки — веснушки, на носу, переносице и немного на щеках.       Расположение характерное. Уэнсдей бы сказала, что даже слишком. С плохо подавленной тревогой она прикидывает варианты. У Аддамсов и Фрампов немерянное количество родственников; всех, так или иначе, разбросало по миру, кого по «жёлтым домам», кого по тюрьмам, и любой из тёток и дедушек мог скинуть ей на голову очередного племянника. Может, чтобы пошпионить, а может и просто забавы ради. Пагсли, например, как-то раз на целый месяц забыли на ферме у дяди Генриха в загоне для лошадей; назад он вернулся перепуганным, но зато превосходно разбирающимся в верховой езде. Но зачем родне направлять к ней, в Невермор, очередную мелочь? Это неудобно. Тем более этого парня она, известная идеальной памятью на лица, вспомнить при всём усилии не может.       Потому что глаза… глаза у него не аддамсовские. И не фрамповские. Чужие, зелёные-зелёные, с крошечными прожилками коричневого, как цветущий весной лес. Слишком живые, слишком светлые, слишком… знакомые.       — Что произошло двадцать пятого февраля две тысячи пятого года в одиннадцать часов двадцать две минуты сорок четыре секунды? — напряжённо чеканит Уэнсдей, стараясь спрятать то, как она сбита с толку. Старания улетают в трубу, когда вопреки её надеждам ребёнок уверенно отвечает:       — Прадядя Фестер впервые ограбил национальный банк в Вашингтоне. Вещь слишком долго вскрывал сейф и их задержали, но прабабушка всё равно очень гордилась!       — Имя домашнего аллигатора Пагсли?       — Мистер Цепеш! Он, кстати, умер в прошлом году, не смог переварить соседского пуделя, — грустно вздыхает мелкий. Уэнсдей сглатывает — аллигатор, насколько ей известно, ещё неделю назад замечательно плавал во рву вокруг особняка родителей.       — Хм. Сколько у Мортиши образцов скандинавской сердцеедки?       — Сорок девять.       Уэнсдей хмурится — мать собирает по образцу каждую годовщину свадьбы с отцом. И на данный момент в её оранжерее находится только тридцать два цветка… Уэнсдей медленно начинает догадываться, в чём дело. И, боже, она бы предпочла, чтобы мелочь оказался хитроумным шпионом мафии с великолепными актёрскими данными, а не…       Ладно, возможно, он всего лишь угадал. Остаётся последний вопрос. Контрольный выстрел в голову.       — Что я планирую выпустить в две тысячи двадцать пятом году?       Лёгкий вопрос для любого Аддамса — Уэнсдей извещает их о своих карьерных планах каждый семейный ужин, предвкушая славу всемирно известной писательницы и угрюмое лицо Пагсли, которому придётся всю жизнь потратить на то, чтобы превзойти успехи сестры. На это способен ответить только самый подготовленный агент — либо один из членов семьи.       — Ты имеешь в виду заключительную часть трилогии о Вайпер или начало цикла про её учеников? — невинно уточняет он, болтая ножками, пока Уэнсдей таращится на него, не веря своим ушам.       Она никому и никогда не говорила, что планирует дополнить вселенную Вайпер рассказами о её протеже. Эта концепция совсем свежая, она и пришла-то ей в голову на минувших каникулах, и Уэнсдей ещё даже не успела её записать.       Нет. Быть того не может.       — Ты знаешь, какой сейчас год? — не веря собственному голосу, сипит Уэнсдей. Ребёнок сжимает губы и слегка щурится, жутким образом копируя её выражение лица, когда она занимается расследованием, уроками или таксидермией.       — Ну, у тебя ещё нет шрама, мам, получается, он появится только в выпускном году. А выпускной проходит весной, а сейчас зима… — мальчик начинает загибать пальчики, считая в уме, и через несколько секунд сияет улыбкой: — Две тысячи двадцать третий! Ой… — его улыбка исчезает, сменяясь гримасой ужаса, — это… далеко. От дома. Очень, очень далеко…       Уэнсдей выпрямляется и выключает фонарик. Недоверие и слабый отголосок страха ложатся тенью на её лицо. Она бесцеремонно лезет под воротник ребёнка — мальчик не сопротивляется, только хихикает, что-то пробормотав про её «щекотные холодные руки» — и выуживает ярлычок. Читает дату изготовления.       Две тысячи сороковой год. Почти через двадцать лет с этой самой минуты.       Шестерёнки в голове крутятся быстро, исправно, но Уэнсдей всё равно отказывается это обмозговывать. Она повидала всякое — монстров, призраков, магию — но разрыв в пространстве и времени — это слишком. Это нарушает абсолютно все законы физики, а также кажется полным бредом и глупой шуткой. Маленький крысёныш попросту издевается над ней, по своему или чужому сценарию — неизвестно.       Но дата, и цветы матери, и книги, которым ещё только предстоит появиться… А ещё он слишком естественно ведёт себя с ней, как для ребёнка. Обычно дети сторонятся Уэнсдей, чувствуя исходящую от неё угрозу. Они нервничают, пятятся и прячут глаза; даже Пагсли, родной брат, не может спокойно переносить её допросы. Дети и Уэнсдей совместимы так же, как воздушные шарики на кладбище.       Но этот ребёнок… Он знает её слишком хорошо даже для близкого родственника, ведёт себя опрометчиво, безумно бесстрашно и, честно говоря, пугающе. Он другой. И совсем из другого мира.       — Имя. Возраст. Сейчас же, — требует она, перехватив его за грудки.       — Таддеус, или Тэдди, но мне и так, и так нравится. Семь лет, — легко отзывается тот. — Мам, а можно…       — Я сказала тебе не называть меня так! — сердито и слегка напугано прерывает Уэнсдей, сжав пальцы; слышится скрип накрахмаленной рубашки, и ребёнок взволнованно морщится — переживая, правда, за одежду, а не за себя. — Откуда ты взялся? Ты сбежал из лечебницы Уиллоухилл? Из плена? Где твои родители? Имена и фамилии, и без шуточек.       — Я был дома, — ровным тоном, последовательно начинает мальчик, — в своей комнате. Ты попросила вернуть медальон, который я брал у тебя, чтобы попрактиковаться в общении с духами прабабушки и прадедушки Фрамп — для школьного проекта. Итак, я искал его, но не мог найти; испугался, что потерял его в школе — это очень старый медальон, семейная, как её, реликвия!.. А потом поднял глаза, — Тэдди вскидывает голову, — и оказался здесь.       — Что значит «оказался здесь»?       — Появился… как-то. Я не знаю, — он растерянно мотает головой, — просто моргнул, и вместо своей комнаты увидел эту. С балкона. Стало холодно, и я забежал внутрь. Так и было. Честное слово, мама!        Тэдди смотрит на неё неожиданно серьёзным, слишком взрослым для него взглядом. Не отводит, выдерживает с бесстрашием и непоколебимостью её хмурое выражение. Почему-то уверенный, что она поймёт его через одно выражение, почувствует, что он ни за что бы не стал ей врать. Потому что это бессмысленно. И потому что им двоим это попросту не нужно.       Уэнсдей глотает непонятный ком в горле и собирается спросить о его родителях, как вдруг за дверью раздаётся знакомая пружинистая поступь. Инид.       — Чёрт, — она отпускает Тэдди, лихорадочно осматривается — куда бы его спрятать? — и, найдя вариант, гневно шипит: — В шкаф. Немедленно!       Тэдди оказывается весьма послушным и смышлёным — как раз в тот момент, когда Инид врывается в комнату, дверца чёрного лакированного гардероба плотно закрывается. Синклер, ничего не заметив, широко улыбается; её щёки раскраснелись, а глаза подёрнуты пьяной пеленой:       — Зря ты не пошла с нами, Уэнсдей! Тётя Аякса передала ему элитную греческую амброзию, такая вкуснятина!.. А почему стул стоит посреди комнаты?       — Собиралась провести в него ток. На случай, если усну за работой, — безупречно врёт Уэнсдей; Синклер в ужасе распахивает глаза, но от греха подальше не переспрашивает. — Ты пьёшь алкоголь в академии? Инид.       — Занятия начнутся завтра! — напевает Инид, прыгая на свою половину комнаты, и принимается копаться в вещах. — Мы просто провожаем каникулы и встречаем новый семестр в хорошем настроении! Не веди себя как зануда, а лучше присоединись к нам.       — Только если состоится пьяная поножовщина. В ином случае я предпочитаю использовать спиртное исключительно как дезинфектор перед хирургической процедурой, — скучающе протягивает Уэнсдей, незаметно бросая взгляд на шкаф.       Ни звука, ни шороха. Как будто там никого нет, и ребёнок, возникший в её комнате несколько минут назад, был всего лишь галлюцинацией. Может, ей повезёт, и он исчез так же резко, как и появился?       — Ну и зря. Блин, ты не видела коробку с большой наклейкой-бабочкой? Хочу передать Бьянке подарок, я связала ей шарф… Нет, господи, я же не могла забыть его! Я же точно помню, что он был здесь! — Уэнсдей сжимает кулаки и челюсти, перебегая взглядом от мельтешащей по комнате подруги до шкафа. Там, по счастью, по-прежнему царит ободряющая тишина. — Уэнсдей, пожалуйста!       — Я понятия не имею, куда ты складываешь свои разноцветные орудия массового поражения, Инид.       — Чёрт бы его побрал! — топает ногой Синклер и выпрямляется, уперев руки в бока, раздражённо сдувая розовую прядку. Затем, лихо крутанувшись на каблуках, Инид поворачивается в сторону… Нет. — Можно я посмотрю у тебя в шкафу, Уэнсдей?       — У меня абсолютно точно нет ничего из твоих вещей, Инид, — как можно спокойнее возражает Уэнсдей, пряча дрогнувшие пальцы за спину. Чёрствое мёртвое сердце заходится внезапным боем, словно колокола в церкви, и она надеется, что острый волчий слух не улавливает — и не понимает — как и, главное, почему она волнуется.       — Может быть, их утащил Вещь! Он иногда берёт у меня что-нибудь поносить, не спрашивая! Ох, надо поговорить с ним об этом… Пожалуйста, пожалуйста, обещаю, я не буду трогать твои куртки с циркулярными пилами, или туфли с отравленным каблуком, или что там у тебя… стильного, — морщится Инид и несмело шагает в сторону шкафа. — Только открою, проверю и… Уэнсдей!       Она преграждает волчице путь. Инид с удивлением замирает напротив, делает шаг в сторону — Уэнсдей шагает следом. Влево — Аддамс не позволяет пройти и там, взирая исподлобья фирменным смертоубийственным взглядом, и цедит решительное:       — Нет.       — Что… Что с тобой, Уэнсдей? Что-то случилось? — беспокоится Инид.       — Нет.       — Ты уверена? Ты выглядишь бледной. И странной. Типа, страннее своей обычной странности. Если что-то произошло…       — Всё… нормально. Ничего не произошло. Просто тебе — и всем, — с нажимом, надеясь, что мелкий (если он ещё там) услышит, — остальным запрещено проверять мой гардероб. Не имеет значения, насколько чрезвычайная это ситуация. Я помню месторасположение всех своих вещей со стопроцентной точностью, и если я говорю, что у меня нет вещей посторонних, то их нет. Уж тем более твоих, Инид.       Вышло грубо и довольно нескладно, но Инид не обижается — лишь недоверчиво щурится. Осматривает напряжённую позу Уэнсдей, прослеживает взглядом путь от неё до шкафа. Аддамс застывает статуей, не смея даже дышать — если Инид включит рецепторы оборотня, мальчика обнаружат за две секунды. К счастью, то ли из-за амброзии Аякса, то ли из страха перед тем, что может столь яростно прятать в шкафу такая личность, как Уэнсдей, Инид теряет интерес и с обречённым вздохом просит:       — Можно хотя бы под твоей кроватью глянуть? Или это тоже сверхсекретное место?       — Можно, — поколебавшись, разрешает Уэнсдей.       Пока Инид ищет коробку, она думает: куда деть ребёнка? Может, рассказать Инид прямо сейчас? Хотя, в таком состоянии она не советчик. Ещё и Вещь чёрт знает куда запропастился… Позвонить родителям по шару? Может быть, в лице мальчишки они признают какого-нибудь сына троюродной сестры тёти Аддамс или крысёныша из итальянского мафии, отправленного шпионить за протеже задолжавшего им Фестера…       — Я нашла, я нашла! — растрёпанная, но радостная, объявляет Инид, выползая из дальнего угла. — Ума не приложу, как я её сюда засунула… ещё и наклейку ободрала, эх… Ладно. Спасибо, Уэнс, — она с надеждой поднимает на подругу глаза. — Точно не хочешь с нами?       — Нет. Ещё раз спросишь, и я испытаю электрическое напряжение моего нового стула на тебе.       — Зануда, — Инид показывает ей язык и хихикает, ничуть не испуганная угрозой — привыкла. — До скорого. Удачи тебе с твоим… проектом, или что-то вроде. Бр-р.       Дверь закрывается за Синклер; прыгающий шаг стихает в глубинах коридоров общежития. Уэнсдей считает до пятнадцати и, убедившись, что Инид не планирует вернуться, подходит к шкафу и резко, со слабой надеждой, распахивает скрипящую дверцу.       Едва загоревшийся взгляд тут же тухнет — Тэдди всё ещё там. Сидит, обняв её пальто, и греет руки в карманах. Увидев её, на его лице расцветает смутно знакомая кривоватая улыбка.       — Это была тётя Инид, да? Я помню, что вы жили вместе, когда ты училась в Неверморе. Она рассказывала. Она меня не услышала, — он прижимает указательный палец к губам, словно у них с Уэнсдей появилась общая тайна. — Я умею задерживать дыхание и пульс на минуту, чтобы оборотни не почувствовали… Во время пряток с Софи и Брюсом очень помогает! Главное — сконцентрироваться, представить, что ты медленно оставляешь своё тело, как во сне, и…       — Расслабить мышцы, — сухо заканчивает Уэнсдей известную цитату прямиком из личного гайда по выживанию от Аддамсов. Часть с впаданием в транс специально в присутствии оборотней, кстати, ещё не дописана. Это, пусть и не окончательно, но пробивает броню недоверия. Не говоря уж о том, что для хитроумного шпиона взгляд, обращённый на неё, уж слишком сильно напоминает взгляд Пагсли, когда его хвалит и гладит по голове Мортиша. Уэнсдей впервые в жизни хочет позорно спрятаться от чьего-то прямого взгляда. — В-вылезай. Расскажешь всё. С первой и до последней секунды. А после… Надо выяснить, как ты сюда попал. И как… вернуть тебя обратно. Чем бы это обратно ни было.