Здесь

Себастьян против собственной воли испытывает резкий укол ревности, когда впервые видит, как Оминис кашляет белоснежными лепестками. Он отлично знает, что это такое, и даже невольно прикладывает руку к собственной груди, где под клеткой ребер цветут его собственные ромашки. …интересно, кто же стал для него тем особенным человеком? — Оминис. Тот отмахивается от него, ловя очередной приступ удушающего кашля, и Себастьян, упрямо придерживающий его за плечи, видит алые капли, которые покрывают белоснежные цветы. Оминис еще бледнее обычного, из его слепых глаз сами собой текут слезы, пока он пытается справиться с рвотными позывами. Как Себастьян не замечал всего этого раньше? Ревность он пытается задушить на корню — не время думать о себе и своих глупых цветах. — Оминис, кто она? Тот молчит, в слабых попытках отстраниться от рук друга, и мотает головой. — Оминис, я не дам тебе сдохнуть от твоего собственного упрямства. Скажи, кто она? Себастьян пытается перебрать варианты в голове, но мозаика никак не складывается. Он судорожно проходится по всем девочкам с их факультета и не может представить, по кому мог бы так страдать Оминис. — Я поговорю с ней и все объясню, Оминис, кто она? Приступ кашля постепенно отступает, и Мракс стряхивает с себя руки Себастьяна. Хрипит, в попытках отдышаться, и все еще мотает головой. Это начинает злить. — Оминис. — Имельда. Имельда? Эта выскочка? Серьезно? Себастьяна охватывает буря эмоций, самая сильная из которых — ревность. Его собственные цветы почти что застревают у него в глотке, но он, сдерживая кашель, проглатывает их обратно. Не то чтобы он на что-то надеялся, но очень хотел, чтобы надежда все же была. Теперь даже ее нет. — Оминис, тебе нужно… — Не надо, Себастьян, я знаю, что мне нужно, — хрипит, едва справляющийся со своим сбившимся дыханием, Оминис. — Давай я поговорю с ней, вы встретитесь, обсудите все, все будет хорошо. Себастьян морщится от собственных — он не хотел бы этого разговора. Но вестись на поводу у ревности в момент, когда Оминиса вот здесь, совсем рядом, душат цветы нераспустившейся любви. Пусть не к нему, но он справится. Это ведь все пустяки, правда? Собственные ромашки душат, пытаются проломить ребра, чтобы выбраться наружу. Но плевать, это все плевать. Ради Оминиса он должен оставаться сильным. Но Имельда от него просто отмахивается. — Если Оминис хочет со мной поговорить, то пусть сам тащит сюда свой зад. Но не сегодня, сегодня у меня тренировка. Себастьян скрипит зубами — ничего иного от сокурсницы и не ожидал. Глупо было надеяться, что он просто сможет взять ее за рукав и притащить к Оминису, чтобы все было хорошо. Хотя бы у друга. Себастьян из последних сил душит собственные приступы. Он должен оставаться сильным. Но как это сделать, если чувствуешь, как сдавливает внутри легкие. Оминис пропадает на следующий день. Внезапно, не оставив ни записки, ни какой другой весточки. Себастьян бежит в больничное крыло, представляя себе страшные картины. Там Оминиса не оказывается. Нет и в крипте. Его не было и в Хогсмиде. Их общий друг тоже его не видел. Себастьян не находит себе места. Еще через пару томительных — ужасных — дней безызвестности, сова приносит письмо. «Я уехал к семье. Предупреди учителей. Я вернусь после того, как разберусь с делами.» Себастьян перечитывает эти короткие строчки раз за разом, будто в попытке разглядеть там скрытый смысл. Но ничего не видит. В голову закрадываются скользкие отвратительные мысли. Он будто видит перед собой бледное лицо друга, с алыми разводами на губах и подбородке. Он представлял его цветы, представлял как они прекрасные в своей красоте были выкинуты в мусорку. Он не может, Оминис не может так поступить. Себастьян повторяет себе это как мантру, раскачивается из стороны в сторону, сидя в крипте на холодном полу, и заходится кашлем таким жестоким, что, грешным делом, кажется, что легкие выйдут наружу вместе с лепестками. Оминис, что же ты наделал? Мракс возвращается через неделю. Не такой болезненный, не такой измученный, какой-то… не такой. — Тебе больше не нужно беспокоиться из-за меня. Его голос такой… пустой. — А мне больше нет нужды волноваться из-за тебя. Страшная догадка приходит в голову Себастьяна только сейчас. Сейчас, когда Оминис — его Оминис — стоит перед ним, уже избавившись от своей удушающей слабости. Он не видит на его лице ничего, никакой эмоции, ни живости, ничего. Он будто стал живым манекеном. — Оминис, Оминис… — Себастьян цепляется за его мантию, — зачем, Оминис? Ты мог сказать мне, мы бы… — Это уже не имеет никакого значения, Себастьян. — Но я, я тоже люблю тебя, Оминис. — А я тебя уже нет. Блеклость его слов заставляет гниющие цветы шевелиться внутри костяной клетки, причиняя боль. — Оминис, — Себастьян не может договорить. Его рвет цветами и кровью, душит жесткий кашель и перед глазами все плывет. Оно не должно было произойти вот так. Если бы они поговорили раньше. Оминис отходит от него на шаг, чтобы не запачкать туфли.