10 декабря 1954 года. Пятница. Мне четырнадцать. Закат оранжевый и ало-черный. Пылает ярко, но час уже поздний... Скоро потухнет. Несмотря на всю его недолговечную красоту, мне совсем не хочется к нему обращаться: слишком многое вижу.
Свой дневник Сейджуро хранил под подушкой и по ночам, обеспокоенный, иногда просыпался, проверяя, на месте ли он: порой юноше снилось, что тот самый Агнец в отместку за испорченную Библию вырывает из него листы и сжигает их в святом огне, сжигает одними лишь прикосновениями теплых пальцев. Но как только он убеждался, что с тетрадью все в порядке, то снова засыпал… Только уже без сновидений.***
Сегодня был день его рождения. В целом – обычный день, не отличающийся от предыдущих абсолютно ничем. Так же, как и вчера, он проснулся с первыми лучами хмурого солнца, обвел все бесстрастным взглядом, встал с кровати, ежась от холода, умылся, переоделся в форму и, пристально посмотрев напоследок на тайник с дневником, вышел из комнаты. Как и следовало ожидать, его никто не окликнул, чтобы сказать пару поздравительных слов. Это было к лучшему: Сейджуро настолько личную информацию предпочитал хранить в тайне, да и не считал сегодняшний день праздником. Однако кое-что все-таки накладывало на него свой отпечаток – возраст. Он стал старше. Пускай только формально, пускай лишь на жалкий год… Стал старше. Юноша с высоко поднятой головой и горделиво расправленными плечами вышагивал прямо посредине бесконечно длинных и извилистых коридоров, и порой даже старшеклассники шарахались от него, отворачивались, обходили стороной, чувствуя, как от вскользь брошенного им взгляда по телу пробегается холодок, ощущая, как внутри все сжимается от ледяного и темного давления его ауры. Акаши выглядел надменно и жестко. «Не таким, не таким должно быть лицо малолетки», – думал, должно быть, каждый, кто натыкался на него в это утро. Но на их мысли Сейджуро было наплевать. Он стал старше и получил полное моральное право вести себя так, как ему было угодно. И выглядеть соответственно. Ребяческая угловатость и неловкость, сопутствовавшая ему еще вчера и выдававшая в нем ребенка, пропала будто бы за ночь. Сейджуро буквально переродился – возможно ли такое вообще?.. Он замер перед дверью в приемную и, выждав несколько мгновений, решительно толкнул дверь. Она распахнулась без скрипа, словно была смазана тщательней, чем обычно, и молодой человек прошел внутрь. – К директору, – четко произнес он, нарочно встречаясь взглядом с секретарем. – Акаши Сейджуро. Мужчина за дубовым столом поморщился, разорвав зрительный контакт, и Сейджуро внутренне возликовал. – Проходите, – сказали ему после некоторой заминки. – Вас ждут.***
Снег был легким и пушистым, ослепительным в своей белизне. Крупные хлопья падали на бездвижные колени, плечи, рукава школьной формы, запутывались в светлых волосах и оседали на меховом воротнике, но стоило только им опуститься на просительно подставленные к небу ладони, как они тут же таяли. Агнец наблюдал за этим, едва шевеля зрачками. Если бы его сейчас вдруг спросили, о чем он думает, то он бы не смог ответить – мыслей появлялось слишком много. Или, быть может, слишком мало?.. Хорошо, что рядом не было никого, кто смог бы задать ему этот вопрос и ввести в ступор… И отвлечь от созерцания снегопада. Когда юноше необходимо было побыть в одиночестве, он приходил сюда. Здесь из его глаз пропадала обычная счастливая улыбка, а с губ переставал срываться радостный смех. В этом месте чуждыми были любые проявления его пламенных чувств. Тут Агнец лишь мог говорить с Богом, стыдливо обращаться к нему и молить о прощении, спрашивать совета… И еще иногда петь, отрешаясь от реального мира. Пожалуй, он любил зиму больше, чем кто-либо другой в стенах академии, любил ее трепетно и нежно, не давая себе в этом отчета, любил, как дитя любит мать, и любил, как ангела-хранителя любит его смертный подопечный. В таянии снега по весне ему неизменно чудилась болезненная, вселенская грусть, и эта талая вода, стекающая по водостокам и падающая на грязную землю, казалась ему самыми горькими слезами. Он слышал, как говорили, что на самом деле слезы неба – это дождь. Но что же в таком случае снег? «Слезы иного рода», – думал он, осторожно кусая губы. В дожде он находил фальшь и некоторую поспешную истеричность. В дожде была сила и слабость, в дожде было чувство; в снеге не было ничего, кроме застывшей ледяной боли и святого смирения. Снег был ценней и дороже, чем дождь. Так же, как украдкой пролитые после годов отчаянья и терзаний слезы ценней и дороже, чем слезы, выплаканные в первый же день несчастья. В дожде не было памяти, в снеге… Была. Но эти мысли были слишком сложны для пятнадцатилетнего юноши. Он не мог их сформулировать, он не мог понимать их отчетливо и размышлять о подобном серьезно. Лишь интуитивно кололись ощущения в его груди, точно Бог ему нашептывал об истинном положении вещей. Да, он мог говорить с Богом, пока находился здесь – он был в этом уверен. Агнец с сожалением проследил за еще одной растаявшей на его ладони снежинкой и поднес руку к губам, почтительно касаясь этого места. Сухие и потрескавшиеся, они царапали кожу; он их облизал, склонив голову, а после, прочитав про себя последнюю молитву, встал с занесенной снегом скамейки и, не пытаясь отряхнуться, двинулся обратно к общежитию, обходя стороной утоптанные дорожки.***
– Вот, возьми это. – Отец небрежно подтолкнул Сейджуро узкую и длинную коробку, и она проехалась по всему столу, лишь чудом не упав. – Часы. Надень их сейчас же, это твой подарок. «Подарки с таким тоном не преподносят, – на лице юноши не дрогнул ни один мускул, когда он потянул уголок ярко-красной ленты, развязывая пышный бант. – Интересно, кто тебе напомнил о моем дне рождения?». Как и сказал отец, в коробке лежали часы – массивные, золотые, украшенные довольно крупными алыми рубинами и парой бриллиантов. Целое состояние. Ненужная безделица. – Нравится? – холодно поинтересовался господин Акаши, наблюдая за тем, как на запястье его сына с характерным щелчком закрывается тяжелый браслет. – Мне всего пятнадцать, – в том же тоне ответил Сейджуро, с неприязнью скользнув пальцами по гладкой поверхности циферблата. – Нравится? Юноша помедлил. – Нет. – У тебя дурной вкус, – господин Акаши усмехнулся. – Я хочу видеть их на тебе каждый раз, когда буду приезжать. Сейджуро снова помедлил, наматывая на палец красную ленту; было страшно: – А когда вы приедете в следующий раз, отец? – Когда у директора в том появится нужда. – Мне нельзя… – голос юноши чуть дрогнул против его воли, и он прикусил губу, чувствуя отвращение к своей неожиданной слабости. – Мне нельзя приехать на каникулы? – Боюсь, ты будешь мешать нам с Мереаной. – Ясно. Тогда можно мне идти на занятия, отец? – Иди. Он встал, заставив себя вспомнить о том, что нужно держаться достойно. Поклонился до сих пор хранящему молчание директору, поклонился отцу, стиснул зубы и вышел, вновь постаравшись долгим взглядом прожечь секретаря в приемной комнате. Уже тогда он расстегнул часы и, дождавшись, пока они сползут с запястья, спрятал их в карман. Сегодня господин Акаши, изменив обычаю, не сказал одну фразу, которую говорил всегда. Но ее Сейджуро прочитал в его сощуренных глазах: «Ты обязан быть лучшим».***
Этим же вечером юноша занес вторую запись в дневник.20 декабря 1954 года. Понедельник. Мне пятнадцать. Я чувствую, что повзрослел. Я ощущаю, что теперь мне известно больше, чем когда-либо до того; я изменился. Это хорошо... По крайней мере, до тех пор, пока не стало плохо. Два часа назад я наткнулся на Агнца. Несомненно, это был он: я помню его лицо. Только теперь он улыбался и смеялся, окруженный толпой старшеклассников. Он показался мне ребенком в этот раз; не понимаю, что можно в нем найти кроме пошлого юношеского задора. В октябре я счел, что он восхитителен и удивителен. Сейчас же сознаю, что ошибался. Помню его голос, в «Побегах сердца» звучавший так искренне, тревожно и отчаянно. Что с ним теперь, с этим голосом? Зима меняет людей. Часы, которые подарил мне отец, совершенно бесполезны: они не скажут, когда мне суждено умереть. Кстати, я больше не верю в Бога.
Он впервые не убрал дневник под подушку и оставил его прямо на письменном столе, сделав из красной ленты, которую зачем-то забрал с собой, закладку. А зачем его прятать?.. В комнату никто не зайдет. Его тайны в опасной безопасности.