Клянемся ленинским путем — Прямее нет пути! — За нашим другом и вождем — За Сталиным идти!»
«Как? — я едва не вскрикнул от изумления. — Мы ведь читали этот стих в третьем классе». Там в конце были иные слова:Клянемся ленинским путем — Прямее нет пути! — За мудрым и родным вождем — За Партией идти!»
Я, потрясенный, посмотрел вниз. Книга заканчивалась огромным портретом Сталина! рядом стояли пионеры на большой мраморной лестнице, но давали они присягу Сталину. Я пролистал две страницы назад и снова обомлел: в этом стихотворении было полно куплетов, которые мы не только не учили, но даже не знали об их существовании:В то время Сталин молодой, Настойчив, прям и смел, На трудный путь перед собой По-ленински смотрел. И вот настал желанный миг, Желанный день настал И руку верный ученик Учителю пожал.
Я тупо смотрел на картинку, где молодой чернявый грузин пожимает руку Ильичу. Рядом сидели рабочие вокруг стола с лампой. Мы даже не слышали, что здесь есть такие куплеты.Согласно бьются их сердца, И цель у них одна И этой дела до конца Вся жизнь посвящена!
Впрочем, это был не последний сюрприз, как оказалось. Пролистав страницы про штурм Зимнего, я нашел еще строки:Мы видим кресло Ильича И лампу на столе. При этой лампе по ночам Работал он в Кремле. И здесь со Сталиным не раз Советовался он, Весь кабинет его сейчас В музей перенесен.
Теперь я начинал понимать, почему эта книга весьма увесистая. В ней было полно куплетов, которых не было в нашем варианте. Потому-что у нас этот стих и помещался на паре страниц, а здесь вместе с иллюстрациями его растянули на целую книгу:Вот фотографии висят, Мы снимок узнаём, — На нём товарищ Ленин снят Со Сталиным вдвоём. Они стоят плечом к плечу, У них спокойный вод, И Сталин что-то Ильичу С улыбкой говорит.
«Но кто и когда изменил текст?» — думал я. Первое издание было 1952-го. второе 1961-го года. Значит, незадолго до моего рождения или даже в моем раннем детстве произошло нечто, что переписали книги? Что же это было? Войны больше не было, революции тоже, но книги поменяли. Или таки была? Я зажмурился, но ничего из раннего детства не мог такого вспомнить. Книг у Мишки было не так и много. Этажерку он занял частично тетрадками, частично вымпелами со значками, частично всякой всячиной: даже волейбольный мяч лежал на нижней полке. Я стал из рассматривать, и где-то на третьей полке нашёл даже детские книги. А что касается детства, у Мишки, помнится, есть младшая сестра. Добродушное и весёлое создание, но нахальное и важное, будто показывала — «Я взрослая!», что вызывало лёгкую улыбку. Темные прямые волосы и внимательный «ореховый» взгляд роднили её с братом. — Привет! — послышался нежный высокий голосок. Не успел я про неё и вспомнить, как тут как тут. — Рада видеть. Что обсуждаете? — Все ещё? — спросил я. — А то! — с легким вызовом сказала Лида, бросив сумку в угол, — до вечера хоккеем занимается! — Все ещё? — спросил я. — А то! — с легким вызовом сказала Лида, бросив сумку в угол, — до вечера хоккеем занимается! — Так держать. А чем ты занимаешься, кстати? — Я вот трояк по математике схватила, — грустно сказала Лида. — Забыла, что на ноль делить нельзя. — На самом деле можно, — тихо сказал я. — Потом на алгебре узнаёшь. — Странно, но интересно. — Правда странно, — подмигнул я, — при делении на ноль будет бесконечность! — Как так? — хлопнула глазами Лида. — А аот так, — сказал я, — потом узнаёшь, что все это умножение и деление рисуется на самом дела в виде графиков. Там функция будет бежать у нолю, но никогда его не достигать. Нам даже математик рисовал. — Невероятно, — раздумчиво протянула Лида. Было весело наблюдать за удивлением в больших глазах Лиды. Тонкие брови придавали ее облику нечто трогательное. Большие «темные» глаза гармонично сочетались с каштановыми волосами, роднившими ее с братом. Во всем облике было что-то одновременно милое и задорное. — А вы что читали к 23 февраля? — спросила Лида. — Нам вот текст задали олин про войну в Испании. Я вот прочитала, а мне четыре поставили. — Хорошая оценка, — пожал я плечами, вдруг ощутив себя взрослым. — Хорошая-то хорошая, да дома ругать станут, что по чтению четыре. Я себе в дневнике плюс подрисовала, — тихо прошептала она, — Четыре с плюсом! — Пять сразу просекут, — выпятила губу Лида. — А четыре м есть четыре. Ну а плюс — кто заметит-то? — хитро сказала она. — Хитрюга. А текст — то про что? — А, да про войну в Испании! Лидка, довольная своей поделкой, бросила мне на стол «Книгу для чтения». Я открыл ее закладку, пришитую к корешку. Да, я помнил этот текст… Это был рассказ «Но пассаран». Мы тоже читали, хотя я уже подзабыл. Дядя рассказывал больному племяннику о войне в Испании. Их оказалось пять человек в подвале, все из интербригад и не понимали друг друга. Потом француз запел «Интернационал», англичанин запел, немец запел, русскмй запел — и мы поняли друг друга. Я задумался. Что-то не давало мне покоя в этом простом рассказе. Вот тогда Интернационал был нашим гимном, а теперь нет. А почему нет? Почему он перестал быть нашим гимном? Что такого случилось, что у нас стал другой гимн? Я перевернул страницу и заметил интересную картинку около стихотворения о войне. Там был нарисован солдат в каске со звездой и в ярко-зелёной форме. Стих был, кажется, Симонова, и мы учили его когда-то. Но сейчас ч подумал, что у нас и форма совсем другая. Интересно, когда и почему у нас сменили и гимн и форму? — Ты чего так смотришь на картину? — спросила Лидка — Дс так, ни почему, — подал плечами я. — Просто подумал, что никогда не видел такой военной формы. — Интересный вопрос, — задумчиво отозвалась Лида. — Я ведь и не замечала. Я вышел, так и не дождавшись Мишки. Во дворе шла сильная метель, и налетавший ветер крутил снег позёмкой. Я попытался понять, что произошло. В войну у нас были другой гимн и другая форма, даже стихи были другие, которые потом изменили. Выходит, самые интересные события произошли после войны и незадолго до моего рождения? Я поправил шапку и отряхнул с неё сухую крупу снег. Надо было где-то об это разузнать.***
Я смотрел на поземку и вспоминал майский вечер в школе. Старшеклассник читали стих «Реквием». Там были поразившие меня слова: Разве погибнуть ты нам завещала, Родина? Жизнь обещала Стоп, думал я… но ведь всего за 18 лет до этого к нас закончилась Гражданская война! Она, судя по картам, тыла ещё более огромной; то за Томск бои, то за Читу, то за Каховку, то за Крым… И никто не спрашивает, неужели Родина родила на смерть тех красноармейцев? Сражались так сражались. Даже не четыре гола, а шесть лет. И не на западе, а правда по всей стране. И никто реквием по павшим в Крыму или под Варшавой не пишет. Скажи кому — как на сумасшедшегго посмотрим. Было и ещё кое-что, не дававшее мне покоя. Странно, что люди, прошедшие Гражданскую, вдруг испытали такой ужас от начала войны. У них же только что вся страна пылала! Наша Татьяна рассказывала, что в старших классах мы будем читать Островского «Как закалялась сталь». Там комсомольцы, стоя по колено в ледяной воде, строили железную дорогу после Гражданской. Когда же мы так привыкли мирно жить, что война таким шоком для нас стала? Я сделал несложное вычисление. Хотя и вычислением его не назовёшь. Тем комсомольцам в Гражданскую было всего 18 или 20. Стоп, но к началу Отечественной им было всего 40! Всего. Отчего же они так ужаснулись от начала той войны. «шумела в поле зная очень…» Стоп. Они же за Рыбинск и Воронеж, ща Джанкой и даже Читу бились. Отчего же так вдруг расслабились и войны забыли начисто, если так мало с тех пор прошло? Или вот ещё что. Мне вот двенадцать лет. Если от сорок первый года отнять двенадцать лет, то это был аж двадцать девятый год. Но ведь это близко, очень близко у Гражданской войне! Если почти все должны были помнить войну по всей стране. Да, нападала на нас фашистская Германия. Но ведь в Гражданскую мы, как говорили, отразили нашествие аж четырнадцати государств! Четырнадцати! И Англии, и Франции, и Америки, и Японии, и той же Германии. А тут всего одна Германия. Когда же мы так разучились воевать? Звучит и вправду странно. Сначала мы бьемся аж с 14ю государствами и громим их, а потом боимся, что Родина послала нас на смерть воевать с одной Германией? Как это? И ладно бы это лет двести назад было, а то ведь вот, люди те же самые. Но поди же ты. Обо всем этом следовало хорошенько поразмыслить на досуге.***
Я не мог дождаться воскресения. Как обычно, мы с отцом гуляли по Москве. Мы вышли на Трубную, но из-за холода долго идти по бульвару было невозможно. Снег искрился и хрустел под ногами, но морозный воздух буквально щипал шейки. Не дойдя до памятника Грибоедову, мы забежали в маленькое кафе. Отец заказал себе кофе, а мне… Я вдруг спросил его, можно ли инне тоже кофе. — Ты маленький еше…. Кофе — напиток для взрослых, — поморщился отец. — А что в нем взрослого? — не пончо я. — Ну вдруг чесаться будешь. Мать меня зажуёт…. — улыбнулся он как-то не весело. — Папа, а это правда, что у нас раньше был другой другой гимн? — спросил я. — Нам в школе сказали, -чуть приврал я. — Ну да, — ответил отец. — «Интернационал». А теперь «Союз нерушимый…» — А почему? — спросил я. На лице отца мелькнула какая-то тень; он словно не знал с чего начать. Он словно понимал, что это важно, но не мог подобрать слова. Я насторожился. — Понимаешь, — начал осторожно отец, — это было вливание войны. В сорок третьем году. Тогда мы распустили Коминтерн и смерили гимн на наш. До этого в нас был «Интернационал», а теперь стал наш, советски, «Союз нерушимый республик свободных….» — Потому коммунисты всех стран и пели в Испании «Интернационал»? — спросил я, вспомнив тот рассказ о войне в Испании. — Да. — А почему распустили? — недоумевал я. Официантка поставила нам две чашки кофе, а затем побежала к стойке: ее, видимо, ждали другие клиенты. Я поскорее подвинул чашку; к-рые, как и сигареты, казались мне частью взрослой жизни. — Ну это сложно…. — поморщился отец. — Мы были в союзе с Англией и Америкой. Они нам помогали, Сталин не хотел их дразнить. Да и в Европе кругом коммунисты поднялись. Зачем нам старый Коминтерн? Пусть сами решают…. — И полностью распустили? Вообще? — спросил я. — Да, часть людей в ЦК ушли, часть в соцстраны, — продолжал отец. Я задумался, не всегда улавливая его слова. Я опять вспомнил тот рассказ про Испанию. Вот запел «Интернационал» наш, русский, а ему сразу ответил француз. А ему немец-коммунист. Запели каждый на своём языке и поняли друг друга. А вот наш гимн запели бы они так? «Союз нерушимый республик свободных»… что-то не могу представить. Я наконец пригубил кофе. Он оказался горьким, буквально шипящим рот. Но я искренне продолжал его пить: сам просил — спи пей. Отец, однако, пил эту горечь с явным наслаждением, хотя почему, я не понимал: — А больше мы не хотели вернуться к старому гимну? — спросил я. — Нет. А зачем? — ответило отец: Он закурил и выпустил с наслаждением струйку дыма. — Папа, а почему у нас на войне форма была другая? С ромбами здесь, — показал я. — Тоже тогда сменили? Да, — уже охотно кинул отец. — Тоже в сорок третьем году. В армию вернули погоны и звания стали как сейчас. — До войны у нас было другие звания, — продолжал отец. — Комбриг — командир бригады, комдив — командир дивизии, комкор — командир корпуса, командарм — командующий армией… Я слышал эти слова, точно весточки из другого мира, о котором я читал у Гайдара. Этот мир улетучился как дым, растаял, хотя был так недавно. — Понимаешь, — начал отец, — это было вливания войны. В сорок третьем году. Тогда мы распустили Коминтерн и смерили гимн на наш. До этого в нас был «Интернационал», а теперь стал наш, советски, «Союз нерушимый республик свободных….» — Потому коммунисты всех стран и пели в Испании «Интернационал»? — спросил я, вспомнив тот рассказ о войне в Испании. — Да. — А почему распустили? — недоумевал я. Официантка поставила нам кофе и сладкую воду, а затем побежала к стойке: ее, видимо, ждали другие клиенты. — Ну это сложно…. — поморщился отец. — Мы были в союзе с Англией и Америкой. Они нам помогали как-то, Сталин не хотел их дразнить. Да и в Европе кругом коммунисты поднялись. Зачем нам старый Коминтерн? Пусть сами решают…. — И полностью распустили? Вообще? — спросил я. — Да, часть людей в ЦК ушли, часть в соцстраны, — продолжал отец. Я задумался, не всегда улавливая его слова. Я опять вспомнил тот рассказ про Испанию. Вот запел «Интернационал» наш, русский, а ему сразу ответил француз. А ему немец-коммунист. Запели каждый на своём языке и поняли друг друга. А вот наш гимн запели бы они так? «Союз нерушимый республик свободных»… что-то не могу представить. — Папа, а почему у нас на войне форма была другая? С ромбами здесь, — показал я на шею. — Тоже тогда сменили? — Да, — уже охотно кинул отец. — Тоже в сорок третьем году. В армию вернули погоны и звания стали как сейчас. До войны у нас были даже другие звания, — продолжал отец. — Комбриг — командир бригады, комдив — командир дивизии, комкор — командир корпуса, командарм — командующий армией… Я слышал эти слова, точно весточки из другого мира, о котором я читал у Гайдара. Этот мир улетучился как дым, растаял, хотя был так недавно. — Папа…. Задал я последний вопрос. — А куда делись командармы Гражданской войны к началу Отечественной? — Да как тебе сказать…. — отец прищурился, выпустив струйку дыма. — Чась были на постах, как Ворошилов, часть состарилась, часть репрессировали… — Как это — репрессировали? — Изумился я. — В тюрьму посадили, кого-то даже казнили в тридцатых. — Казнили? — Я рывком допил кофейную горечь. — Но как? — Расстреляли за измену Родине. Трудные времена были…. — И они правда изменили? — Я не мог поверить собственным ушам, — Да по разному…. — Отец положил деньги в специальный футляр. — Кто-то изменил, кто-то ошибочно., Давай-ка лучше, — посмотрел он на часы, — сходим в кино? Стереофильм, редкость? Я машинально кивнул, вдруг вспомнив «Судьбу барабанщика» у Гайдара. Старик Яков с орденом Красного знамени был бандитом. Неужели…. Неужели героев Гражданской войны расстреляли? Но почему? За что? Только теперь я вдруг начал понимать, почему взрослые так напрягаются при разговоре о революции,