Пока свободою горим, Пока сердца для чести живы, Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы!*
7.
С перевала, на высоком гребне которого остановилась группа всадников, открывался по-птичьи незамутненный обзор на Белую Долину, что лежала, как лиственно-свежий смарагд в металлической оправе на шее неизвестной красавицы, в окружении тёмно-серых горных склонов Петразоя. Никто из живущих ныне не помнил, откуда ей досталось такое название. Кто-то указывал на меловые обрывы скал, которые были некогда дном беспокойного сине-зелёного океана и хранили его следы в причудливых россыпях подрастерявших перламутровый блеск ракушек, навеки запаянных огненными силами в сердце мира в свой вздыбившийся дом. Кто-то – на белый камень, из которого обитатели долины строили свои жилища, светлые и неизменно нарядные, в полную противоположность покосившимся деревянным избам. Натуры романтически настроенные же говорили о напоенном ароматом белых ландышей воздухе, о солнечном свете, разбивавшимся вспененными брызгами неисчислимых ручьев на радужные арки, и целительной песне природы, словно бы рукой неизвестного мастера воплотившейся здесь в идеальную гармонию. «А ещё здесь не было следов войны». Александр вдохнул полной грудью и почувствовал, как губы сами собой расплылись в непрошеной улыбке. Хотелось, вопреки всем доводам разума, распахнуть ониксовый панцирь кафтана, выпустить уздечку из пальцев и, раскинув руки, с гиканьем пронестись вниз по склону, с разбегу вломившись в душистое разнотравье, где пушистые метёлки овсянки игриво щекочут кожу сквозь плотную ткань штанов, и лошадь так смешно отфыркивается от настырных колосков, лезущих прямо в нос. «Край весны, вечной, как он сам.» Циничный разум, отточенный до совершенства инструмент, насмешливо бросил в ответ, что, мол, уж Дарклингу-то все положено об этом месте понимать. Владимир Утопший, что не почил, вопреки собранному из обрывочных историй Жития Святых, в одном из неприветливых фьордов Истинноморя, основательно подошёл к месту выбора жительства своей семьи. Белая Долина, где промозглые зимние ветра, воя в бессилии, разбивались об нависающий с севера кряж, а летняя жара выдыхалась, так и не доплетясь до перевала, подходила донельзя хорошо, а уж когда пошла в дело сила проливного, поднимая укрытую толщей земли воду по карстовым тоннелям и кавернам, заставляя её излиться на поверхность десятками разбросанных по склонам родников, дав начало ручьям, питающим огромное, чистое в незамутнённую лазурь озеро, долина стала истинным сокровищем на земле. Владимир Белозёрский – не святой, но человек, – первым упокоился в фамильном склепе, а его потомки, продолжая играться с водой и ветром, неутомимо правили огранку. Однако это знание отступало в глубь память, теряло свою важность перед натиском ощущений, перед шестым чувством угаданным восторгом, которое разлилось по его приободрившейся свите. В нетерпении сжимал поводья Руслан, жмурился, что довольный кот на солнце, Фёдор, и даже Иван слегка оттаял, непокорным движением отбросив волосы с лица, поддаваясь чистому восторгу жизни, маревом окружившему их. «Разве будет хуже? Разве мы, опалённые выжжеными степями Шу-Хана и замороженные безмолвной тайгой Фьерды, не заслужили мгновения опьяняющей весны?» Александр бросил на своих спутников короткий взгляд через плечо, и это стало единственным предупреждением – коня своего в галоп он пустил сразу, оставляя в пыльном облаке позади короткие полевые рапорты, полные яростного недоумения письма из Генштаба и опостылевшие квадраты похоронок, неизменные следствия успешных военных кампаний. Гриши с опричниками не отставали, разразившись хохотом и весёлыми криками, а Руслан, словно хвастаясь молодецкой удалью, даже вырвался вперёд, насмешливо помахав рукой остальным, в первую очередь Ивану, который выругался под нос и крепче сдавил ногами бока лошади. Ухоженная дорога, с укреплёнными камнем кюветами, в которых тихо журчала вода, и перекинутыми через бесчисленные речушки добротными мостами, почти не петляла. Изредка они обгоняли подводы, полные бочонков, ящиков и прочего товара, что словно хвалились достатком хозяев, проносились мимо ухоженных деревень, где улыбчивые круглолицые крестьяне лишь качали головой, убираясь с пути разноцветной ватаги, выцепляли взглядом распаханные, как по линейке, тучные поля, обещавшие к осени богатый урожай. Вокруг них деловитой жизнью пчёл в улье роилась Равка. «Та, какой она должна быть. Та, само существование которой, когда пройдёт восторг бешеной скачки, оставит мучительный своей неизбывной тоской вопрос «почему»? Почему так не может быть везде?» Когда кони выдохлись, они перешли на лёгкую рысцу. Александр не мог позволить загнать зверей ради забавы, да и большую часть пути они проделали, и крыша барской усадьбы, обрамлённая свежестью недавно приодевшихся лип, уже показалась на горизонте. Теперь дорога пролегала через деревню, шумную, полную гвалта голосов. В деревянных палисадниках, красиво оттенявших белизну стен, уже появились первые цветы, сторожевые псы, убаюканные теплом, вяло посматривали на приезжих из-под полуприкрытых век, а редкие торговцы, заметив всадников, высыпали навстречу с лотками, но кафтаны гришей заметно поубавили энтузиазм – в конце концов, к князю такие гости обычно по срочным делам наведывались. Некоторые гости, однако, удивили хозяев. Дарклинг заметил, как Федор, наклонившись на ходу, протянул монету мальчишке, продававшему сахарные леденцы на палочке. Похоже, делал он их сам, потому что петушка купленная сладость по форме напоминала весьма отдалённо, но чересчур сердобольный Каминский, конечно, не мог обидеть мальчонку. Также подарком разжился Руслан, с довольным видом убравший за пазуху мундира вышитый мечтательно розовыми пионами платок. К Александру подойти никто не решился – испугались ли они чёрного одеяния, позволявшего опознать его владельца в одного взгляда? Или серо-стальной цепкий взор на бледном лице отпугивал вернее цвета? Впрочем, Александр к этому давно привык, и их страх давно перестал отдаваться в груди чем-то неприятным. «Черного Генерала достаточно уважать, но не любить.» Дорога за деревней стала шире, а на плотно утрамбованной земле стали угадываться следы колёс работы более тонкой, чем простецкие ободы телег – здесь часто выезжали на колясках, на прогулку или по делам. Вдоль обочины ровным строем караульных выстроились каштаны, выбросившие вверх факелами нежные белые соцветия в обрамлении молодой листвы, а меж их стволами, защищая от дорожного шума, шла зелёная изгородь в две трети роста взрослого мужчины, ровно обкромсанная на керчийский манер. От находящегося неподалёку озера ощутимо потянуло прохладой, которую принёс дневной бриз – налетевший со стороны усадьбы, он словно приветствовал путников, зазывал запахом свежей сдобы не сворачивать с дороги и заглянуть на огонёк к гостеприимным хозяевам. Наконец подъездная аллея закончилась вымощенным гравием круглым разъездом, в центре которого выбрасывал к высокому небу столбы капель-бисеринок мраморный фонтан, покрытый резьбой, изображающей различных морских обитателей. О некоторых из них сам Дарклинг имел весьма смутное представление. Впрочем, фонтан был сделал по заказу князя, всякого навидавшегося в своих путешествиях и объездившего без преувеличения целый мир. Фонтан окружали клумбы, обрамляя мрамор прихотливым узором фиолетовых, в цвет южной ночи, анютиных глазок и солнечных бархатцев. Справа тихо примостилась простая белокаменная часовенка с посеребрённым куполом-луковицей, на ступеньках которой скучал упитанный рыжий кот, а слева шумели ровным гулом спорой работы хозяйственные пристройки. Сам хозяйский дом расположился впереди. Как и всё в долине, он был сложен из белого камня и увенчан светло-зелёной черепичной крышей, дивно гармонировавшей с окружающими его деревьями. Оконные рамы и дверные косяки были отделаны тёмным деревом, что придавало перилам длинного балкона, бежавшим вдоль всего второго этажа ещё большую аккуратность. Балкон удерживали стройные колонны, лишённые лепнины, но иногда оплетённые густым вьюнком и оттенённые темным почти в черному можжевельником. Колонны с равными интервалами тянулись и вдоль простых одноэтажных крытых галерей, соединявших основное строение с двумя симметричными флигелями, напоминавшими особняк в миниатюре. Кому-то усадьба могла бы показаться слишком строгой, слишком холодной в совершенстве пропорций, но не Александру. Наоборот, в застенчиво выглядывающих из открытых рам кусочках тюля, в заботливо подвязанной марлей лозе вьюнка над входной дверью ощущалась неприкрытая и глубокая любовь. «Усадьба напоминает Малый Дворец.» Удивительно, почему это простое сравнение не пришло ему в голову раньше, хоть и гостил Дарклинг в летнем доме Белозёрских много раз. Дерево дворца и камень дворянской усадьбы мало походили друг на друга на первый взгляд, но, приглядевшись внимательнее, можно было отыскать общее, непередаваемое ощущение дома, где тебя всегда ждут. Встречать спешившихся гостей вышла дочь хозяина дома. Княжна Лидия приходилась царице Татьяне старшей сестрой, однако выглядела на десяток лет младше, и дело было не только в наличии унаследованного от матери таланта шквальной. В отличие от сестры, Лидия одевалась в простые, но ладно скроенные платья, из драгоценностей носила лишь серьги и по-девичьи опускала медовые локоны, в которых не блестело ни одного серебряного волоса – замуж старшая дочь князя так и не пошла и продолжала жить в одном из флигелей отцовского дома. Полина, её единственный ребёнок, была рождена вне брака, да и не приходился простой опричник Руслан – в сторону которого женщина стрельнула сапфировым взглядом, – ровней ей, дворянке. Князь же внучку безоговорочно принял и дал ей свою фамилию и защиту, которая прилагалась к ней. – Ваше превосходительство, – следуя этикету, первым приветствовала его Лидия, вместо реверанса протянув для пожатия тонкую ладонь, – Мы вас ждали. Отец скоро вернётся. Я могу приказать проводить вас в приготовленные комнаты или на террасу, там сейчас Антон с семьёй. – Играют в бильярд? – насмешливо поинтересовался Дарклинг, отлично знакомый с пристрастиями старшего отпрыска князя. – Что вы, для бильярда ещё рано! – хрустально рассмеялась княжна в ответ, – Пьют чай со сдобой. Признайте, что звучит соблазнительно. Она не представляла насколько, особенно для примчавшихся с вновь полыхнувшей южной границы людей. Это, как всегда, покоробило, что шутка об увечии в присутствии калеки. «Там, на юге, красное зарево гложет полынь, а в этом кусочке рая земного жизнь идёт своим чередом.» Дарклинг усилием воли подавил это чувство и вежливо кивнул женщине. – В таком случае, пожалуй, я не откажусь, – затем он обернулся к своей свите, которые позволили расторопным конюхам увести лошадей и выжидающе смотрели на Александра, – Отдыхайте. Выезжаем завтра утром. – Иван, вас поселят в левом флигеле, – обратилась к командиру гришей Лидия, хорошо знакомая с его свитой, – Сейчас подойдёт Прохор, он вас проводит. Ваше превосходительство, – княжна сделала знак рукой кому-то за его спиной, и у левого плеча Дарклинга словно из ниоткуда возник молодой конопатый парнишка в рубашке с княжеским гербом, – Лёша проводит вас. Убедившись, что его люди устроились хорошо, Дарклинг проследовал за провожатым вглубь дома. Краем глаза, до того, как захлопнулась входная дверь, он успел поймать фигуры тех, кого обычно разделяла пропасть статуса и военного чина: Лидии, которая уткнулась Руслану в грудь, крепко сжимая в руках недавно купленный платок с пионами, и командира опричников, который, что-то шепча ей на ухо, гладил княжну по волосам. Слуга отворил последние остеклённые двери, и они вышли на полукруглую крытую террасу, очерченную по краю рядом колонн и невысокими ажурными перилами. С неё открывался потрясающий воображение вид на липовую рощу в ей позолочено-зелёном весеннем великолепии, что ступеньками спускалась к подёрнутому солнечным маревом чистому озеру, словно сошедшему с акварельного этюда. В центре террасы стоял круглый стол, накрытый до хруста накрахмаленной белой скатертью, за которым отдыхали три человека. Они тихо разговаривали между собой, периодически поднимая взгляд на носившихся на лужайке двух мальчишек, которым на вид было чуть меньше десяти. У детей были в руках длинные узловатые палки, которые они вскидывали на плечо наподобие винтовки, после чего издавали рычащие звуки, явно призванные заменить выстрелы. Заслышав звук открывшейся двери, взрослые поднялись навстречу вошедшему. Александр лично знал каждого из них. Светловолосый мужчина в простых хлопковых брюках и белой рубашке, отложивший с его появлением шуршащую газету – князь Антон Валерьевич, гордость дипломатической службы Равки и во время короткого затишья, когда царь успел поверить в забрезживший призрак мира, посол в Шу-Хане. Рядом с ним – его жена, княгиня Марина, такая же светловолосая и синеглазая, как муж. А напротив, почти неузнаваемая без алого кафтана сердцебитки, сидела Уля Фролова. Её, потерявшую руку при Хальмхенде, Александр сам отправил к князю Белозёрскому – тот всегда был готов принять у себя целителей и сердцебитов, фабрикаторов и эфириалов, давая каждому кров и работу, чтобы не сойти от безделья с ума. После обмена приветствиями, Дарклинга усадили за стол, снабдив фарфоровой чашкой, полной крепкого, пахнущего мятой чая, и Антон с нарочитым безразличием поинтересовался: – Вы к отцу по делу или просто погостить? Александр смерил дипломата коротким задумчивым взглядом. Порой княжеский сын напоминал ему добродушного кота-переростка, многое себе позволяющего и коротающего дни в уютном сибаритстве. Но за этим фасадом скрывался недюжинный ум, и в мгновение ока он мог облететь, что берёза осенью, обнажая истинное лицо хищника, подобравшегося перед словесным броском. – По делам, – коротко ответил Дарклинг, не отказав себе в удовольствии посмаковать сладкое смородиновое варенье на языке. – Шу-Хан или Фьерда? – продолжил допытываться мужчина. – Шу-Хан, – ответил Александр, остановившись на варианте, который отдалённо близок к правде. Истинной цели поездки к Белозёрским – вопроса престолонаследия, – Дарклинг не обсуждал ни с кем, да и от слов этих, даже непроизнесённых, тянуло мрачной опасностью, непрерывно свербящей в мыслях заговорщиков. «Надежда, наконец осязаемая, но балансирующая на лезвии ножа.» – Впрочем, – любезно добавил Александр, – про Шу-Хан вы, Антон Валерьевич, лучше меня знаете. Мужчина в ответ покачал головой. – Мои новости, Дарклинг, в лучшем случае полуторамесячной давности. Тогда персоналу посольства пришлось посреди ночи грузиться на корабль и смываться из их столицы, что ворам с краденым. – Все настолько плохо? – вороными крыльями взлетели в изумлении брови, – Боюсь, до нас на фронте такие сплетни не доходят. – Все очень просто и прозаично, – хмыкнул Антон, и Александр едва слышным вопросительным звуком обозначил свой интерес. По его опыту, простой и прозаичной политика никогда не была, – Им был нужен повод для новых стычек на границе, но ответственность на себя никто в их правительстве брать не хотел. Поэтому согнали толпу фанатиков в Амрат-Джен, накурили благовониями и спустили в крестовый поход против обидчиков. Охрану в посольстве они количеством смели, но и мы их пыл вполне остудили, – повинуясь жесту мужчины, остаток его чая поднялся в воздух одной крупной коричневой каплей и сложился под ловкими пальцами в отдалённое подобие искривлённого ятагана, – Смерть нескольких шуханских подданых замять бы ни в коем случае не удалось, так что мы, не дожидаясь утра, сели на корабль и отчалили, а когда нота протеста пришла в столицу, уже пришвартовались в Ос Керво. Дипломат на несколько мгновений замолк, а затем покосился на жену. – Хорошо ещё, что я за несколько дней до этого безобразия Маришу с детьми домой отправил. Не нужно мальчикам такое видеть. Дарклинг кивнул, соглашаясь с ним. Он примерно представлял себе, как выглядят последствия драки обезумевших, вооруженных отточенной сталью до зубов фанатиков с противником, у которого есть винтовки да пистолеты, представлял застоявшийся в воздухе запах пороха и скользкие от крови полы посольства, по шуханскому обычаю выложенные мозаикой. – Не думаю, что дойдёт до войны, – спокойно сказал Александр, успокаивая скорее себя, чем собеседников, – С налётчиками гарнизоны в Карьеве и Сикурске вполне справляются сами. – Им и не нужна война, – поморщился князь с видом человека, который уже устал объяснять то, о чем говорит, каждому встречному, – Королеве очень нужен осязаемый результат программы сверхсолдат для представления старейшинам, для чего их костоломам необходим, прощу прощения, ваше превосходительство, опытный материал. Как мы с вами. Александр поджал губы. Формулировка неприятно резанула слух своей грубостью, но протестовать – все-таки Антон тоже был эфириал и включал в неё себя, – не стал. – До моих гришей им не добраться – отряды слишком малы, чтобы по одному тягаться с нашими полками. – размеренно ответил Дарклинг, – Для тех же, кто остался в южных деревнях, потому что не хотел в Малый или прятался от экзаменаторов, я сделать ничего не могу. Шанс был, они его упустили. Антон кивнул соглашаясь с его словами, в чём-то слишком холодными, слишком циничными, но несомненно выстраданными бессонными ночами. Однако прежде, чем дипломат успел открыть рот, в разговор вмешалась Уля. – Нас ведь должен волновать фронт северный, так? – спросила она, постукивая чайной ложкой по столу, – Мазуров рвётся к Хальмхенду, и не могу сказать, что не желаю ему удачи всем сердцем. Дарклинг не мог её винить, не мог не понимать глубокую, застарелую злость, которая снова зажглась на дне серых глаз сердцебитки. Она потеряла все в одной из таких кампаний, и сравнять ненавистную крепость с землёй, разбить в крошку её каменную кладку, вырвать из неплодородной каменистой земли укреплённый железом фундамент могло показаться ей недостаточной карой. Это не казалось достаточной карой и ему самому. – Он может его взять, – рассудительно ответила ей Марина Белозёрская, заправив за ухо выбившуюся из причёски прядь, – Все три линии укреплений на границе уже вскрыли, как орех. Осталась цепочка дозорных крепостей. Единственной нерешаемой пока проблемой остаётся снабжение Хальмхенда в случае осады – на штурм не хватит людей, в значит, крепость нужно будет отрезать от дорог, ведущих к Джерхольму и к портовым городам, но перекрытие дороги в столицу – это всегда угроза удара осаждающей армии в спину. Все верно? Она покосилась на Александра, словно отличница на школьном уроке, и он едва удержался от того, чтобы покачать головой в неверии. Проливная, как и её муж, Марина, тогда ещё Омутова, дочь одного из княжеских родов знатностью поменьше, в тринадцать умудрилась сбежать учиться в Малый дворец, назвавшись выдуманным именем. Глядя в её честные васильковые глаза, девочке поверили все, и даже Дарклинг не обратил на это внимание. Обман вскрылся лишь через полтора года, и тогда Александр провел немало неприятных минут в обществе князя Омутова, выгораживая перед ним собственную непокорную дочь. Сошлись на том, что Марина останется служить во Второй Армии под выдуманным именем сколько пожелает, но сможет выйти в отставку в любой момент, что и случилось, после ранения на том же пропитанном кровью со снегом северном фронте и возникновения князя Белозёрского на горизонте. Но старая привычка пытаться впечатлить Дарклинга, видимо, никуда не делась, и это против воли гладило его сердце неожиданным теплом. Собеседники, как один, понимающе скривили губы. Белозёрские, люди служилые и дворяне в истинном, самом старомодном смысле этого слова, всей душой разделяли носящиеся невидимыми юркими призраками недовольства по армии настроения. Замужество Татьяны, обустроенное отцом по просьбе младшей дочери, единственной отказницы среди детей, братом и сестрой не одобрялось, а дети царицы, Василий и Николай, в семейные тайны посвящены не были и в родовом гнезде не гостили. Впрочем, в зреющий заговор Белозёрские тоже лезть не спешили, предпочитая наравне с прочей знатью отмалчиваться и выжидать. Повисшую тишину нарушил шорох шагов по посыпанной гравием дорожке, за которым последовали голоса, глубокий и бархатистый баритон, оттеняемый звонким девчачьим сопрано. Из-за поворота показались две фигуры, обутых в высокие болотные сапоги, на которые налипли прошлогодние листья да веточки вечнозелёного папоротника. В одной из них, широкоплечей, неколебимой, как седой морской утёс, увенчанный лишь по недоразумению огромной соломенной шляпой, легко можно было узнать князя Валерия Петровича. Светловолосая вертлявая девчушка лет четырнадцати в смешной, повязанной по-крестьянски косынке и слишком больших ей армейских штанах, мокрых чуть ли не до пояса, могла быть лишь его внучкой Полиной. Едва заметив Дарклинга, она подскочила на месте, радостно захлопав в ладоши, и, издав восторженное «Папа приехал!» умчалась в сторону флигеля прямо в грязной обуви. Её дед ругаться не стал – великий путешественник и сам был грешен, – только улыбнулся понимающе, пожимая Дарклингу руку. – Где же вы были? – с любопытством поинтересовался Александр. – Рыбоводством занимались, – добродушно рассмеялся князь в ответ, –В дальнем углу парка есть старые пруды, где ещё мой дед карпов разводил, ходили посмотреть с детишками. Есть у кое-кого несколько идей, как сделать так, чтобы насос для подачи воды в верхние пруды не потребовался. Словно по сигналу, из-за поворота дорожки показалась третья фигура, такая же промокшая, как князь с Полиной, и Александр почувствовал, как сердце дернулось пойманным в капкан зверьком, больно ударившись о превратившиеся вдруг в железную клеть рёбра. Он знал его, как самого себя, сплетал бессчётное количество раз в воображении из густого полуденного сияния, вплоть до последнего завитка непокорных золотых кудрей и бледных конопушек на носу, в мельчайших подробностях рисовал эту стремительную, уверенную походку и ослепительно беззаботную улыбку, что режет острее кинжала. «Ну, здравствуй, моя кареглазая любовь.» Терраса постепенно опустела, да и могло разве быть по-другому, после их с Николаем скованного, полного взаимной неловкости приветствия, когда хочется сказать так много, но бусины-слова не нанизываются на нить предложения, а с губ против воли не срывается ни звука? Проницательный Валерий Петрович отговорился усталостью и пообещал, что спуститься к обеду через несколько часов. Марина с Антоном поманили за собой заигравшихся детей, – прежде, чем пойти с родителями, мальчишки подбежали к кузену Николаю радостно уверить его, что в игре в войну со злобными дрюскелле победили несомненно наши, – и тоже скрылись в доме. Сам царевич убежал переодеться в сухое, пообещав, что скоро вернётся, и Александру ничего не оставалось, кроме как, скинув кафтан, наслаждаться окрепшим ветром, что трепал воротник рубашки и сулил вечернюю грозу, и задумчиво разглядывать блики взобравшегося в зенит солнца на полированном боку медного самовара. Последний раз они с Колей виделись полтора месяца назад, на торжестве по случаю помолвки цесаревича Василия с графиней Ксенией Луниной, дочерью одного из министров. Тогда им не удалось перемолвиться даже словом – водоворот событий, в который превратилось первое официальное явление царевича Николая народу после поступления на действующую службу, разметал их обоих по разным концам подсвеченного янтарным бального зала. Александр, в пол-уха слушая нескольких разглагольствующих штабистов, мог лишь наблюдать за Колей издалека. Оторвать взгляд от Ланцова, ослепительного, что пойманный в прозрачный кристалл луч солнца, в белоснежном мундире с золотым шитьем и орденами, звонко смеющегося в окружении гвардейских офицеров, готовых хоть сейчас, позабыв про присягу царю, пойти за вторым его сыном на край света, было невозможно. Дарклинг знал тогда, с алмазной твёрдостью истинного знания, что Николай бросал на него точно такие же взгляды в ответ, и это ранило сильнее чувства неразделённого, скребло до крови по душе шершавой наждачной бумагой. Желаемое было так близко, что не нужно было даже протягивать руку – достаточно было едва заметного шевеления пальцев, чтобы чужая ладонь оказалась в его собственной. Они оба не «не смели», – истинной смелости, того редкого умения шагать навстречу любой, даже самой невыносимой боли в погоне за своей мечтой, им было не занимать, – они оба не могли. Не могли отвернуться от Равки, первой своей любви. Неловкость, повисшая едва заметной пеленой дождя между ними, в письмах не ощущалась, они носились в обе стороны белокрылыми птицами, а негласный уговор не вспоминать о той ночи с привкусом спирта и горечи на искусанных губах строго чтился. Вот только лицом к лицу это было во много раз сложнее, а неожиданная встреча с Николаем здесь – последним, что слышал о царевиче Александр, было то, что его ранили во время одной из стычек на границе, и в промежуток между «ранило осколком» и «прогноз положительный» в сухом тексте штабного донесения сердце успело разбиться и болезненно срастись вновь, – выбила из колеи. «Я люблю тебя.» Он мог бы сказать это с чистым сердцем, неизменно добавляя «но» в конце. «Я люблю тебя, но свою мечту я люблю больше.» И Дарклинг не сомневался, что услышит те же слова в ответ. Вскоре Николай спустился на террасу, босоногий, едва причёсанный и неожиданно простой в мешковатой рубашке, что, как нарочно, подчеркивала его яркую, по-королевски изысканную красоту. В руках царевич осторожно нёс заварочный чайник с узором из темно-синих полевых васильков и блюдо, полное дымящихся пышных плюшек едва из печи. Он аккуратно сгрузил свою ношу на стол и устроился на стуле напротив Дарклинга, чуть неловко поведя плечами в ответ на вопросительный взгляд. – Не хотел лишний раз занимать слуг, – пояснил царевич. – Крепостных, – не удержался от искушения поправить его Александр, – Они получают жалование от твоего деда, но, в отличие от слуг, не могут уйти, когда захотят. Николай закусил губу, словно пристыженный ребёнок, болезненно дернулись вниз уголки его выразительного рта. – Ты прав, – признал он, в кои-то веки без спора, – Ты прав, и порой я ненавижу себя за то, что редко задумываюсь об этом различии, – Николай сделал маленький глоток чая, а потом убеждённо добавил, – Все-таки крепостное право отвратительно. Дарклинг почувствовал, как на лице появилось выражение терпеливой жалости. Чувство это было неожиданным, почти незнакомым, а направленным на себя, Александр его и вовсе люто ненавидел, но в этот раз он позволил себе осторожно погладить хрупкого полупрозрачного мотылька, неожиданно ворвавшегося в сердце. «Ты все-таки ещё слишком юн, любовь моя. Разве возраст семнадцать? Особенно в сравнении с вечностью.» – Почему же? – спросил он, ставя свою чашку на стол, чтобы освободить руки, – Вполне обычное историческое явление, не лучше и не хуже других. Триста лет назад в Равке появился Каньон – это проблема номер один, – он загнул первый палец, – Крестьяне стали массово бросать дома и скот и сбегать во Фьерду и Шу-Хан, спасаясь от наступающей тьмы, причём бегство происходило так быстро, что вскоре царю Евгению пришлось бы править пустошью и кормить свой двор древесной корой. Это проблема номер два. Следовательно, понадобились новые законы, которые позволили бы преследовать сбежавших землепашцев, против воли возвращать на землю, что нас кормит, и их создание и стало проблемой номер три. И законы эти в своём окончательном варианте создали нам – тебе в частности, – исключительно моральную в своей основе проблему номер четыре. Всё просто. Николай наморщил лоб, и Александр почти чувствовал, как его живой ум впитывает новую информацию, встраивает её в систему известных факторов, поворачивает всеми гранями для будущего использования. Наконец Николай протянул: – Забавно. Я всегда представлял его создателей этакими дремучими тиранами… – Которые думали лишь о том, как поработить других людей? – фыркнул Дарклинг, про себя удивляясь – или умиляясь? – идеализму царевича, неподвластному, казалось, ни ударам войны, ни ударам мира, – Не стоит считать рациональное мышление привилегией века нынешнего, Коля. Твои предки не хуже тебя умели просчитывать последствия своих решений. Другое дело, что вещь, спасшая когда-то страну, теперь выродилась в костыль, лишь мешающий исцелённому в дороге. – А теперь его не отменишь просто так, не оскорбив дворян, – продолжил Николай, с легкостью перехватывая у него основу и уток канвы последствий, – Среди которых каждый четвертый – это офицер, честно сражающийся за Равку. – Вполне. Слово прозвучало одобрением, однако в нём не было снисхождения, скорее признание равенства, очередное и вновь почему-то не вызывающее в Дарклинге отторжения – неужели и его неуступчивую гордость получилось усмирить у Николая? – Почему, – риторически вопросил царевич, обращаясь неизвестно к кому, – попытка решить одну проблему всегда приводит к возникновению трех новых? – Так тоже было всегда, – с усмешкой в голосе успокоил его Александр. Он потянулся к блюду и взял одну из плюшек. Её корочка приятно хрустела в пальцах, а сдобное тесто словно таяло во рту – повара князя Белозёрского по праву считались одними из лучших в окрестностях, а уж привычным к полевым рационам людям и подавно казались божествами кулинарного дела. Николай наоборот к еде так и не притронулся, задумчиво скатывая кусочки выпечки в шарики и сосредоточенно раскладывая их по краю блюдца в одному ему понятной последовательности. – Не в твоих привычках унывать из-за проблем, – заметил Дарклинг, когда пауза неуютно затянулась. Николай поднял на него расфокусированный взгляд, замер ненадолго, а затем снова расплылся в весёлой улыбке, так и не говоря ни слова, вопросительно склонил голову набок, словно перекидывая метафорический мяч на его сторону, приглашая самому закончить их личную шутку и тоже порадоваться ей. – Ты так хорошо меня знаешь. Александр произнёс коронную Колину фразу одними губами, не издавая ни звука, но и этого хватило, чтобы царевич рассмеялся, звонко, что утренняя перекличка колоколов, вырывая ответные смешинки откуда-то из его груди, вот только в оставшейся от них пустоте на миг поселился страх. «Улыбка, радость, смех, – их тени чудом удалось пронести сквозь столетия, они не раз умирали, в буковой роще с Людой, посередь цветущей долины Тула с Лизой и остальными, а ныне возродились из пепла уже твоими, любовь моя. Осознаешь ли свою власть?» – Я и не унываю, – сказал Коля, отсмеявшись всласть, а потом честно признался, – Но мне с первого дня здесь, в усадьбе, немного не по себе. Меня преследует чувство, что вся моя семья знает какой-то секрет, который они очень хотят мне раскрыть, но не решаются сделать это открыто. Александр перевёл желание улыбнуться – слишком часто, слишком много, слишком открыто, – в движение рук, невежливо поставив их локтями на стол, переплёл тонкие пальцы, устроив на них подбородок. «Стоило ожидать, что ты это поймешь. Интересно, дойдёшь ли до разгадки сам, мой царевич совсем-не-дурак?» Впрочем, без подсказки вряд ли. – Предположим, я знаю этот секрет, – сообщил ему Дарклинг, испытующе сощурившись. Николай отзеркалил его выражение лица, как он умел, снова склонил по-птичьи голову в размышлении, как будто рассматривая сложившуюся перед глазами детскую головоломку, где из кусочков собирают яркую лубочную картинку, с новой, ещё не опробованной перспективы. Затем он медленно произнес с осторожной, полувопросительной интонацией, словно пробуя догадку на вкус: – Дедушка гриш, не так ли? Волновался царевич зря, попав в «яблочко» первым же пробным выстрелом. – Ты прав. Проливной, если быть точным, – кивнул Александр и, не удержав любопытство в узде, спросил, – Как ты догадался? – По движениям, – ответил Николай, и в его голосе столь необычное признание, извилистый ход мыслей, едва заметной тропой ведущий к неожиданно верному результату, казался чем-то разумеющимся самим собой, – Они упрямо не вяжутся с его возрастом – откуда бы в шестьдесят взялось столько сил? Я подозреваю, что Ульяна Дмитриевна работает над маскировкой, а выглядит дедушка ровесником матери, когда она прекращает молодиться хоть на секунду. – Обычно отказники такого не замечают, – позволил себе подобие гордой улыбки Дарклинг. Николай, слава Святым, не был его учеником – с гришами, целиком и полностью его созданиями, со школьной скамьи впитавшими убеждения своего генерала и бессознательно копировавшими его повадки, играть в подобное было также скучно, как с самим собой, – и тем приятнее было царевича, такого особенного, неповторимого, единственного, хвалить. – Что поделать, люблю вас удивлять, – хулигански подмигнул царевич в ответ, и от затылка к позвоночнику пробежала прошившая насквозь искра желания, оборвавшая вдох на середине и заставившая проклинать про себя тело, непокорное разуму. После секундной заминки, Николай поинтересовался: – Дядя Антон и тетя Лида тоже гриши? Полина совершенно точно шквальная, она скрываться даже не пытается. Александр снова молча кивнул. Проливной и шквальная, холодноватыми чертами лица похожие друг на друга, словно близнецы, только в глазах одного отражается спокойный аквамарин моря, а в глазах другой – далёкий сапфир небосвода. «И как же глупо, несправедливо, растратно, что в твоих глазах, любовь моя, не бледно-бронзовый блеск металла, не отдающийся уверенными пульсациями стук чужих сердец, а всего лишь ровный свет свечей, иногда вспыхивающий брызгами искорок-чертенят, и обреченный выгореть в оплавленную кучку воска несправедливо рано.» Николай посмотрел на него в нескрываемом замешательстве, не замечая за собственным открытием набежавшей в кварцево-серые глаза полупрозрачной пелены печали. – Тогда почему они не служат во Второй Армии? Тем более, если ты про них знаешь. Вопрос, впрочем, был ожидаемым. Сказав начало фразы, требовалось сказать и её конец, а не заметить подобное противоречие, яркое, что алая тряпка для быка, Николай был физически не способен. – Не только они такие особенные, – подсказал ему Дарклинг, смилостивившись, – Учитывая твой круг знакомств, должен догадаться, кто ещё. Николай бросил на него преувеличенно обиженный взгляд, но Александр лишь вопросительно вздёрнул в ответ брови. Вспышкой праздничного фейерверка в мыслях полыхнул азарт – догадается так или ещё о помощи попросит? Эта вспышка переросла в ровное свечение авроры, насыщающееся удовольствием небольшой интеллектуальной игры, когда царевич, непокорно вздёрнув подбородок, вскочил со стула и принялся мерить террасу шагами, явно перебирая в уме всех своих знакомых. Он солнечным зайчиком метнулся от стены к перилам несколько раз, вскинул пронзительный взгляд на Дарклинга. Тот знал его достаточно хорошо, чтобы тотчас ответить кривоватой выжидающей усмешкой – неужели сдаётесь, ваше высочество? Николай, покачав головой, снова опустил взгляд, барабаня костяшками по спинке стула, а затем в один неуловимый миг тряхнул головой и нетерпеливо щёлкнул пальцами: – Лёня. Лёня Демидов, – просиял царевич, довольный собой, – Ты не можешь не знать, что он прочник, не после той ночной стычки. Но ты не был удивлён и тогда. Раз Демидовы фабрикаторы, а Белозёрские эфириалы, то остались... Кардовские? – это было скорее утверждение, чем вопрос, – Эти три семьи часто упоминаются вместе. А ещё княжна Прасковья все время носит алый, и ты часто общаешься с ней на приёмах. – Княжна носит алый с чёрным, потому что это их родовые цвета, – подтвердил его догадку Дарклинг, – Как и фиолетовый с бронзовым Демидовых и синий с серебром Белозёрских. – Так ты цвета кафтанов тоже не просто так выбирал? – с искренним удивлением брякнул Николай. Проглотить обжигающее желание съязвить на этот раз не удалось. – Нет, Коля, я решил, что синий, сиреневый и красный отлично подходят под камуфляж в тайге. – Опять ощерился колючками, как ёж, – с осязаемой теплотой усмехнулся Николай, ни капли не разозлившись, – Я правда не хотел тебя обидеть. «Как же ты умеешь... Так?» – Я знаю, – тихо согласился Александр, почти жалея о сорвавшихся с губ словах, – Но мы создания привычек. – В известной мере, – также тихо согласился царевич и, не желая ссориться, поспешил перевести разговор на другую тему, – Гришей ещё внешность выдаёт. Княжна Прасковья очень похожа на Дарину. Точнее, Кардовские похожи на Орловых и Красновых, например, а последние – известные сердцебиты. Дарклинг рвано пожал плечами. – Неудивительно. Они женятся между собой, чтобы сохранить таланты гришей в старшей линии из поколение в поколение. В какой-то мере это даже помогало. На любом приёме в царском дворце он мог безошибочно отделить их взглядом от прочей знати: сердцебитов, отличавшихся крупными тёмными кудрями и чёрными же, что блестящие кусочки обсидиана, глазами, эфириалов, выточенных из бледного золота с вкраплениями лазури, фабрикаторов, с теплой медью в волосах и холодной сталью на радужках. Впрочем, всех их отличала ещё и присущая лишь гришам летящая грация, лёгкость движений, рождённая близостью к Творению в сердце мира. И участие ко Второй армии, смешанное невероятным образом с непреодолимым отчуждением, несмотря на то, что большая их часть служила в Первой или в дипломатическом корпусе, отдавая столько же – не больше и не меньше, – служению общему делу. Но им не приходилось ловить на себе кривые взгляды дремучих крестьян, которым побоку были царские законы, краешком глаза замечать, как особо суеверные крестятся за спиной да строят жесты от сглаза, окропляют следы коней колдунов святой водой. Они были невыносимо другие. «За нас, но не с нами.» Из раздумий его вырвал Николай, который, наполнив наполовину опустевшие чашки, снова занял стул напротив, подперев щеку ладонью и всем своим видом выражая готовность слушать. – Рассказывай, – мягко, почти просяще потребовал он и, столкнувшись с непонимающим взглядом, уточнил, – Рассказывай историю. Ты, Саша, знаешь, насколько я любопытен, и не завёл бы этот разговор, не желая рассказать мне её в выгодном для себя свете, прежде чем я сам полезу в архивы разбираться. Хотел ли он это сделать? Дарклинг сам не мог понять. Слишком многое в воспоминаниях о тех днях причиняло глухую, ноющую боль, что старые шрамы, которым давно полагалось бы затянуться, превратиться в едва заметные белые рубцы на коже, а не воспаляться вновь и вновь. Тогда было страшно. Страшно, когда распахнулись тяжёлые, обитые позолотой двери главного в Ос Альте собора, под тяжёлый звон колоколов выпуская в мир беснующуюся толпу с вилами и факелами, которая желала убивать ведьм, по непониманию во имя лишь отчаянного, последнего рывка святош к абсолютной власти над Равкой при слабом царе. Тогда было легко. Легко гореть непримиримой ненавистью, когда Миша Демидов и Лена Белозёрская в рвущим сердце бессилием что-либо изменить горько плакали у него на плече в вечер казни Степы Кардовского. Легко зло и отчаянно смеяться над испуганными жителями столицы, со дня на день ожидавшими войны вышедших из повиновения князей и царя – они ведь это заслужили, не так ли? Тогда было горько. Горько переставлять бездумно с места на место пропахшие травами плетёные корзины, в которых Люда раньше хранила ингредиенты для снадобий. Горько, раздирая пальцы в кровь о розовые шипы, оттаскивать Лизу буквально за шиворот от беззащитных детей-отказников. И снова было страшно, до дрожи во всем теле. Страшно разглядывать пульсирующую стену теней, в смертельном истощении опираясь на костлявое плечо матери, – это я сделал? – и понимать, что ничего уже не изменишь, и его руки только что разделили неторопливое течение времени в Равке на до и после, и ничего уже не будет как прежде. Но Дарклинг не мог рассказать Николаю всё это, не выдав себя, не так ли? Слишком многое это повлечёт за собой. Вторая армия существовала, потому что Чёрный Еретик, чудовище из страшной сказки, сгинул в момент создания своего величайшего творения, и не могли люди обрушить на него наказание большее. Что потребует Колина совесть, узнай он правду? На этот вопрос он не мог дать ответа, а мог лишь сказать, после долгого молчания: – В этот раз не расскажу. Я же не жена короля из той старой шуханской сказки. Но цари в этой истории тоже есть. Один – обрюзгший, обессилевший от старости, позволивший другим взять слишком много власти. Другой – глупый и ослеплённый вседозволенностью, позволивший остаткам этой власти из рук выскользнуть. И третий – совсем юный, но мудрый не по годам, которому потом пришлось разгребать гору гниющих трупов, оставленную первыми двумя. Фарфоровое клацанье чашки о блюдце в густой тишине, повисшей между ними, показалось раскатом грома. Николай трясущимися руками поставил прибор на стол и одёрнул руки, словно фарфор жёг не хуже кислоты, а затем, как в попытке защитится, скрестил их на груди. – Вот и истинная подоплёка разговора, да, Саша? «Опять не спрашиваешь, любовь моя. Опять утверждаешь.» Александр откинулся на спинку стула, поджав губы. Не сказать, что он хотел говорить об этом – на политику разговор в самом деле свернул случайно, что в обществе царевича случалось достаточно часто, – но и бесконечно избегать этой темы они не могли. Николай сам, не вполне осознавая, вызвал её к жизни, проговорившись тогда, в приступе хмельной честности, что догадался о тоненькой паутинке плетущегося вокруг него заговора, и вопрос, в какую же сторону рванётся в итоге его главная надежда, ввинчивался холодком в разум Дарклинга уже несколько недель. «Что же ты знаешь, мой царевич? Что же ты выберешь?» Николай резко встал на ноги и подошёл к деревянным перилам, крепко, до белизны на пальцах, вцепившись в их нагретый солнцем изгиб. На мгновение он сгорбился, показавшись Александру значительно старше своих лет, но потом быстрым движением выпрямился, тряхнув кудрями, и сказал отчётливо, обращаясь словно бы не к нему, а к высокому небу и зеленеющей роще: – Я хочу её. Корону. Видит Бог не должен, но хочу. Признание повисло в воздухе между ними тяжёлым эхом набата, предвещавшего недоброе. Александр встал со стула и подошёл к царевичу, прислонился плечом к колонне неподалёку, сложив руки на груди. Так он чётко видел тонкую линию профиля Ланцова, выделяющегося на фоне чистой, едва приправленной барашками облаков лазури. Николай зажмурился и почти до крови закусил губу, словно придя в ужас от вырвавшегося признания, и это разительно отличалось от затопившего его самого огромной волной-цунами облегчения. – Я рад, – спокойно сказал Александр, придав голосу медово обволакивающей уверенности, – И был бы не против узнать, что ты собираешься по этому поводу делать. Его слова, похоже, разбили охватившее царевича оцепенение, и тот слегка наклонил в сторону Дарклинга голову, с тенью знакомой блистающей улыбки: – Для начала узнать, что планировал делать по этому поводу ты. – И зачем же? – со смешком поинтересовался он. – Чтобы просить тебя не вмешиваться. Даже внезапным ударом по дых Николай не мог бы огорошить его сильнее. Дарклинг ожидал всего: просьбы о совете, предложения союза, попытки выведать уже смутно построенные офицерами-заговорщиками планы, – но не этого. Отповеди. Отказа в меньшем. Слова «нет». Однако Николай, похоже, всерьёз имел сказанное в виду, а в его ярких карих глазах не было ни тени насмешки. Признавшись в своих новых амбициях, он словно выдернул одним махом из раны саднивший осколок, и теперь на глазах набирался привычной уверенности в собственных силах. Александр сжал зубы, укрощая взыгравшее мгновенно желание прижать наглеца к ногтю, попытаться настоять на том, чтобы все было по-своему, которое так любила ругать уважаемая кем-то Багра Ильинична. «Не сейчас. Не здесь.» Вместо этого он спросил, пытаясь замаскировать просачивающуюся в голос почти детскую в своём звучании обиду: – И почему же? Николай вздёрнул брови в знакомой манере, которая так странно смотрелась на его обычно весёлом лице. – Неужели не догадаешься? – похоже, в попытке разрядить обстановку, поддразнил Дарклинга царевич. Тот, однако, на уловку не повёлся, а строгие, правильные его черты, казалось, заледенели призванной внушать испуг незнакомой маской. – Не надо, Николай, – спокойно сказал его Александр. Пока это было не угрозой, а предупреждением. – Хорошо, – царевич враз посерьёзнел. Его маска была чуть иной: иконописный образ, с которого вымараны все тени, спокойный и слегка отрешённый, – Вы не хотите ещё одной войны – я никогда не посмею обвинить вас в этом. Но вы готовы к ней внутренне. Вы думаете, что это единственный способ возвести меня на трон. Александр с горечью усмехнулся, а неверие расцвело в мыслях ядовитым цветком. – А разве есть иной способ? «По-другому не было никогда, мой царевич.» – Должен быть, – с неприкрытой юношеской горячностью и убеждённостью в своей правоте сказал Николай, – Ты прекрасно представляешь количество жертв с обоих сторон, если мы двинем полки корпуса Гренвеля на столицу. И тогда предателями себя, своих идей окажемся мы сами. – В чем же, позволь узнать? – ощерился колючим шипением в ответ Дарклинг, – Жертвы при такой смене власти – это данность. Никто не ожидает иного. – Разве это повод к иному не стремится? – парировал Николай, ничуть не испугавшись выплеснувшейся на него бури эмоций, – Мы все устали – от сражений, от крови, от смертей, – но разве можно их победить ещё большими кровью и смертями, но в войне гражданской? Александр упрямо покачал головой в отрицании. Николай в своей наивной вере в лучшее не мог – не хотел? – понимать, что возможные жертвы, о которых он так печётся, будут каплей в море по сравнению с количеством тех, кто погибнет, если падёт хотя бы одна из двух линий обороны Равки. Выгоднее было так: решительно, ценой опалённой в который раз совести, купить быстрый и надёжный почти-мир. «Иначе не было никогда.» Повторил он про себя снова, словно закрепляя лишний раз старый урок. «Знай это, и не обманывайся.» Однако Николай, неутомимый, храбрый Николай и не думал отступать, не думал оставить попыток добиться своего. – Тогда давай заключим сделку? – неожиданно предложил царевич, – Что ты хочешь взамен, когда я стану царём? Кроме очевидного, о чём моя душа болит и так и торговаться не станет. Дарклинг прищурил глаза, раздумывая. Предложение было заманчиво, что висящее на ветке краснобокое, налитое сахарным соком яблоко, однако с высоты его опыта червивая серединка виделась явно. – Упускаешь одну вещь, Николай, – возразил он, – Ты предлагаешь что-то, чего у тебя пока нет, в обмен на отказ от моих – наших – вполне реальных планов. – Я понимаю, – кивнул царевич, и в уголках его губ проступили отголоски чего-то печального, – Но, возможно, до конца надеялся, что доверие ко мне позволит тебе пойти на эту сделку. – Я доверяю тебе, – неосторожные, но искренние слова вырвались прежде, чем Александр успел до конца их обдумать, и резко возникло желание прикрыть ладонью рот. – Ты доверяешь мне? – с удивлением переспросил Николай, расцветая улыбкой, необычно робкой, как первые взмахи крыльев едва выбравшейся из кокона бабочки, и она стрелой пронзило нутро, сладко и больно впившись куда-то под рёбра. «Нечестно, любовь моя, но улыбнись так снова.» И Александр сдался, впервые за сотни лет. – Я хочу равные права для гришей. Не упомянутые постфактум, не в каком-то приложении, о котором судьи даже не вспомнят – прямо в основном законе твоего царства, который царь Николай, мне кажется, все равно соберётся переписывать целиком. – И я хочу отмены обязательной военной службы для нас, – продолжил Александр, – Дай гришам место, где они могут учится, шлифовать свои таланты, приносить пользу стране, не ожидая, что потребуется отправиться на фронт сразу же после выпускного. Я не ратую за упразднение Второй армии – это было бы непростительной глупостью, да и я не соглашусь сидеть в тылу, – но сократить драконовый призыв потребует от тебя и Первая армия. Николай выслушал его внимательно, непрерывно вглядываясь, словно в поисках чего-то в лицо, а затем кивнул, соглашаясь. «Надо же, как просто.» – Я принимаю твои условия. Взамен прошу лишь поверить в мои силы: их хватит на то, чтобы устроить отречение Василия без капли пролитой крови. Дарклинг застыл на половине вдоха. Удовлетворение от получения крупицы информации – так вот что он задумал! – странным образом смешалось с ошеломлённым недоверием. – И как же ты планируешь это провернуть? – спросил Александр, когда дар голоса возвратился к нему. – Есть одна идея, – во взгляде Николая снова водили хороводы лукавые чертенята, – Правительству и Генштабу нужен аргумент, – последнее слово царевич чуть насмешливо выделил голосом, – Желательно неоспоримый, желательно материальный. Он будет.** – Невозможно, – хмыкнул Дарклинг. – Невероятно, – с безграничной уверенностью поправил его Николай. Затем царевич повернулся к нему лицом. Так весеннее солнце освещало лишь половину его лица, бросая на остальную часть полупрозрачные в полуденном мареве тени. Ветер, уверенно набирающий силу, – уж не скорую ли грозу сулят ватные башенки облаков над далекими горами? – трепал его волосы, и Дарклинг невольно залюбовался: разве есть в мире столько оттенков янтаря, меда и золота, сколько поселились в его прядях и на его ресницах, обрывками отразилось на радужках глаз? Николай тем временем, на что-то решившись, сложил свои ладони лодочкой и аккуратно вложил в руки Александра. Он узнал этот жест мгновенно: в князя с его верной дружиной играли и в его далёком детстве, и именно так ребята, бегающие во дворе, клялись в верности друг другу, подразумевая именно это со всей чистотой маленьких сердец. – Я не могу обещать, что в точности исполню всё, что ты спросил с меня, – произнёс Николай, и в его голосе отдавалась звонко серьёзность, что была прочнее закалённой не раз в горне стали, – Но клянусь, что буду пытаться. Всеми силами. Ладони царевича были сухие, и от них растекалось тёплыми вспышками по нервам давно позабытое ощущение надёжности. Оно манило к себе и тянулось в ответ, укореняясь в сердце, оплетая его очередной сетью невесомых, что свет на изломе зари, нитей, что крепче привязывала его к Николаю, и бороться с этим не было сил. Оставалось лишь крепче сжимать его пальцы в своих, не решаясь попросить не отнимать руки вслух. – Я верю тебе. – тихо и весомо сказал Александр, – Как никому другому. Произнести эти чёткие, литые слова оказалось на удивление легко. «А теперь отведи взгляд, мой царь, и вырви свои ладони из моих за нас обоих, пока мы не совершили очередную глупость, о которой пожалеем уже завтра.» Однако внутренним чутьем Дарклинг знал, что тот этого не сделает. Наоборот, Николай улыбнётся, как умеет только он, светло и лукаво одновременно, сверкнёт глазами из-под пушистых ресниц и первым, одой безрассудству молодости, привстанет на носки и потянется навстречу Александру, не отнимая тёплых ладоней, лишь прижимая их, так и сцепленные с его, к древнему сердцу гриша, опалит губы дыханием и коснётся их лёгким поцелуем. И ему, единственной слабости Дарклинга, пустившей ветвистые корни в грудной клетке, оплетшей её густым плющом, будет это безропотно позволено – знаком признанного доверия, знаком человечности самого Александра, который не сумел эту слабость оттуда вырвать. Николай прервал поцелуй, когда где-то совсем близко скрипнула половица, и осознание того, что в усадьбе они не одни, возвратилось в мысли. Царевич резко отпрянул, сделал несколько неверных шагов назад и приземлился на ближайший отодвинутый стул, подобрав под себя ноги и рассеянно пригладив волосы пятернёй. Сам Александр непринуждённо облокотился на перила, приняв неприступный вид и надеясь, что предательски вылезший на бледные щеки румянец скоро сбежит с его лица. Нарушителем спокойствия оказалась Полина. Девочка-летний бриз, она ворвалась на террасу вихрем медовых кудрей и голубых ленточек, небрежным жестом шквальной взметая полотна занавесок в весёлом танце, и бросилась к Николаю, обхватив старшего кузена за шею и прижавшись своей щекой к его. В ответ тот ласково, как котёнка, потрепал её по макушке. – Добрый день, ваше превосходительство, – серебристым переливом прозвучал девчачий голос, – Мне мама напомнила, что невежливо не здороваться с гостями. Уголки губ Дарклинга слегка приподнялись. Двоюродные брат и сестра были так похожи своим очарованием. – Здравствуй, Полина. – приветливо ответил он, – Ты подросла. – Все вы, взрослые, так говорите, – сморщила нос юная Белозёрская, словно разочаровавшись. – Тоже в такую вырастешь, – скорчил ей рожицу Николай, одновременно предприняв попытку встать со стула. Полину это ничуть не смутило: она только крепче вцепилась в царевича и подпрыгнула, обвив ноги вокруг его талии. Тот, не растерявшись, подхватил её под колени и закинул на спину поудобнее. – Вас дедушка в кабинете ждёт, поэтому я украду у вас Николая, – с победным видом заявила Дарклингу девочка, а затем заговорщически протрещала на ухо кузену, – У Незабудки жеребёнок родился, хочешь посмотреть? Смешной такой, ногастый! И серый, как дым, когда Прохор с дедом старую траву за амбаром жгут. – Конечно, козявка, – с весёлым энтузиазмом откликнулся Николай и, пока Полина продолжала щебетать что-то своё, встретился взглядом с Александром. Им следовало поговорить, честно и без обиняков. Им следовало, по-хорошему, с превеликой осторожностью уговорами раздробить в мельчайшую крошку сердца друг другу – слишком велики были ставки в смертельно опасной игре, что они затеяли, и бездумное потакание себе могло привести к краху. Но это всё отступило куда-то на время, затерялось в светло-зелёной дымке свежей липовой листвы, приправленном запахом мятного чая и улыбающимися с фарфора васильками. «Мы заслужили наш весенний миг, правда? Заслужили его именно таким, подернутым только смехом, искрящимся в твоем взгляде?» Дарклинг позволил себе преувеличенно закатить глаза и указать кузенам жестом на открытую дверь. Николай отвесил ему шутливый поклон, отчего Полина на его спине испуганно взвизгнула, и, ещё раз улыбнувшись краешком губ на прощание, удалился, нарочито чеканя шаг. Александр подхватил висевший на спинке стула кафтан и ещё раз окинул террасу взглядом напоследок. На душе, впервые за много лет, было удивительно легко.