старые раны

      Теперь и я проводил вечера после работы наедине с гитарой. Я даже не помню, когда играл так много на ней — наверное, когда ходил в училище? Я тогда был младше на десять лет. Интересно, как бы отреагировал семнадцатилетний я, если бы ему сказали: «Ты будешь играть с Шевчуком». Для нас тогда он был Богом… Как Цой, Кинчев и Гребенщиков. Мы мечтали быть на них похожими, у нас висели их плакаты на стенах. Даже сейчас у меня в рамке стоит фотография Башлачёва рядом со Стингом и Моррисси. Восхищаюсь ли я ими так же, как раньше? Может быть. Как минимум, во мне с большим трепетом отзывается любое напоминание о предстоящем концерте, как бы скептически я ни старался к нему относиться.       А ещё я старался хорошенько подготовиться, оправдать свою кандидатуру. И хотя Шевчук, с которым мы созванивались несколько раз на неделе, чтобы хоть так отрепетировать, всё повторял, что у меня все отлично получается, я ему не верил. Почему? А потому что… — Я же говорил: зря они тебя попросили, — ты вставлял свой комментарий каждый раз, когда у меня что-то не получалось, когда я откладывал гитару и даже когда ты просто проходил мимо меня. — Если ты такой ахуенный, возьми и покажи, как надо.       И каждый раз эта твоя помощь заканчивалась грубым сексом, в котором либо ты седлал меня, не давая выбора, либо я заламывал твои руки, утыкая тебя лицом в диван и не давая права голоса. Мои руки сами тянулись к твоей шее, сами обхватывали её, не давая тебе права на вздох, а глаза упорно устремлялись в закатывающиеся твои. Боялся ли я действительно задушить тебя? Отчасти. Зато на тебя, такого дерзкого и трезвого, у меня ещё стоял.       После такой странной близости ты сразу уходил в ванную и долго не возвращался, а когда выходил — сразу скрывался в глубинах квартиры. Поняв закономерность, мы стали сдвигать наши срывы ближе к ночи, чтобы я мог уснуть, пока тебя нет рядом, или хотя бы сделать вид. Когда я притворялся, что сплю, признаюсь, я мечтал ощутить твои руки, украдкой уложенные на мою талию, ощутить твой невесомый поцелуй, оставленный в тайне от спящего меня… Но я чувствовал только прохладу тонкого одеяла.       Ладно, я понимаю, почему меня воротит от тебя, пьяного и накуренного, грубого и развращённого до уровня многолетней проститутки. Но почему ты ненавидел меня? Этого я понять не мог. Ты ведь даже не знал о моей измене и игнорировать меня стал намного раньше. — Научился бы играть сначала, а потом уже к Шевчуку на сцену шёл, — произнёс очередную колкость ты. Меня это уже выводило из себя. Ты словно напрашивался на мою реакцию, ебучий провокатор. Но я отвечал тебе спокойно, показывая, что ты не добьёшься от меня желанного: — Хочешь показать мне, как правильно играть новую песню, которую ещё никто не слышал в записи?       Ты тут же обернулся, и я наконец увидел эмоции на твоём лице. Ты такой красивый, Лёва, когда не брюзжишь, когда не строишь из себя королеву дорогих проституток. — Новую песню? А что за песня? Дай почитать, — ты тут же прильнул ко мне, сел так близко, что я от неловкости отодвинул свою ногу, касавшуюся твоей. Ты, кажется, этого даже не заметил. — А вот не дам.       Ты хмыкнул и отодвинулся. — Что, считаешь себя избранным, да? Только тебе позволено раньше всех читать текст новых песен, ведь тебя выбрали, — ты тут же поднялся и какой-то модельной походкой решил уйти от меня, но остановился в арочном проёме. — Научись не хамить мне, и, может быть, я дам тебе почитать, — угрюмо ответил я.       Ты обернулся. — Я не хамил, я говорил правду, — ты ответил это с большой уверенностью и планировал уже уйти на кухню, как остановился с долей испуга, увидев, что я поднимаюсь с дивана.       Я отставил гитару и медленным шагом подошёл к неподвижному, выжидающему тебе, оставив расстояние между нами меньше трёх сантиметров. Хотелось взять тебя за горло, задушить или отбросить в стену, но я только схватил тебя за воротник и притянул к себе, как в один из первых дней нашей совместной работы. Бесил ли ты меня тогда меньше? Определённо. — Ты прямо сейчас собираешь свои блядские вещи и уходишь из моего дома навсегда, — я процедил это сквозь зубы прямо тебе в лицо.       Ты усмехнулся. — Ты не можешь меня прогнать. — Могу, — без капли удивления на твои слова монотонно произнёс я. — И из пекарни тоже. — Вот уволить ты меня точно не можешь, — на твоём лице от этих слов расцвела такая самодовольная улыбка, которую я никогда ни на ком не видел. — Это почему? — Без меня пекарня просто не выживет. Я незаменим.       Вот ты сволочь… Почему раньше эту незаменимость ты не ощущал, а сейчас кичишься ей? Давишь на меня, зная, что это сработает. Почему ты так хорошо знаешь меня, мои уязвимые места, ты, прячущий свою дьявольскую сущность под мягкими ангельскими крылышками? И как я вообще это допустил… — Ты так уверен? — непоколебимо спросил я. — Хочешь проверить?       Я никогда не забуду твою ухмылку. — Нет, мне слишком жаль оставлять тебя одного на улице. — Мне есть куда идти, не переживай, — бросил ты и, развернувшись, ушёл на кухню.       В этом-то, Лёва, и проблема… Тебе теперь есть куда идти. С кем играть. С кем выступать. Почему ты не можешь так же просто найти, с кем спать, и уйти вон из моей жизни так же быстро, как пришёл? Что тебя, блять, держит, если в твоём поведении не осталось ни намёка на ту влюбленность, которая проступала в твоих глазах каждый вечер, что ты тратил на просиживание в пекарне ради пары моих беглых взглядов на тебя?       Я ушёл на балкон, чтобы через табачный дым выпустить всю горечь, всё отвращение к тебе. Тогда, на балконе, перебирая миллион слов, которые я не произнёс тебе, которые нужно было бы произнести, чтобы хоть что-то улучшить, я понял, что после таких заявлений не могу больше тебя видеть. Даже работать с тобой тошно… И я решил уйти работать в ночь. Это ведь проще, чем подойти и поговорить не как натравленные собаки? Забавно, что человек единственный вид, который наделён речью, но использует её для чего угодно, кроме разговоров напрямую.       Ночь… Это был идеальный график для меня: я просыпался вечером, когда ты либо сам ложился спать, либо угрюмо сидел на кухне, если вообще не уходил по своим важным делам; на работе я проводил счастливые девять часов в одиночестве, с любимой музыкой, угрюмо исправляя косяки дневной смены, намывая грязные стены и поверхности, накручивая заготовки круассанов и прочих булок… Я был закрыт в этой пекарне, и наружный мир, тёмный и неприветливый, не существовал для меня… до тех пор, пока к семи часам не приходил ты или Вадим. Я спешил покинуть твою компанию, сбежать в офис, передать смену и оформить стенд с месячными и дневными отчётами; по приходе домой я брал в руки гитару и репетировал, а ко времени твоего возвращения домой я ложился спать. Только с Шевчуком созваниваться стало труднее: в России уже была глубокая ночь. В дни созвонов я спал утром, а играл вечером, стараясь не замечать твоего присутствия; но ты, на моё облегчение, редко бывал дома.       Стал ли я счастливее? Не знаю. Мне стало несколько легче от того, что ты не попадался мне на глаза и не заставлял меня лишний раз вспоминать все наши вздоры. Не видя тебя ни на работе, ни дома, я практически забывал о твоём существовании, и в такие минуты забвения я даже улыбался. Но когда я вспоминал о тебе… Ужасная тоска не давала мне ни минуты покоя. Я стал замечать, что не помню ни твоих мягкий касаний, ни твоего тихого провинившегося голоса, ни запаха твоих волос. Только безграничный холод, который от тебя исходил последние… сколько месяцев? Я совсем потерялся во времени.       Я знал одно: до концерта оставались считанные недели. И мне так хотелось встретиться с тобой нормально, поговорить хотя бы о нём. Я даже не знал, придёшь ли ты. А я очень хотел, чтобы ты пришёл, чтобы увидел меня на сцене, увидел меня таким, каким хотел видеть. Когда-то.       Застать тебя дома было непросто. Ещё сложнее — подойти и, подавив желание избить, выкинуть за дверь или поцеловать, как в первый раз, начать разовор. Ноги словно сами предостерегали меня от этого неоправданного риска, и я тянул дальше, перелистывая страницы календаря и ужасаясь самому себе. Сколько же, блять, это должно продолжаться?       Вот он ты — сидишь за кухонным столом, поджав ноги, разговариваешь с кем-то по телефону на английском. Я делаю вид, что не подслушиваю, но слишком хорошо знаю этот язык, чтобы абстрагироваться от него. К счастью, ты замечаешь моё присутствие и тут же завершаешь звонок. Я давно это заметил: мы не доверяем друг другу ни в чём.       Ты поднял на меня вопросительный взгляд, и если раньше ты бы остановил его на мне, стал бы выпытывать, что мне от тебя нужно, или рассматривать своей блядской манерой, то сейчас ты тут же отвёл его: окно тебе интереснее. А я мялся перед тобой, замечая всю нелепость: сколько раз эта квартира видела такую сцену? Только теперь мы поменялись местами. Мне моё место не нравилось. Я уже отвык чувствовать страх. — Лёва, я хочу с тобой поговорить, — наконец выдал я. Мне показалось, что вышло не очень жалко. — О, ну и о чём же?       В твоём голосе слышалась издёвка, ставшая столь привычной за последнее время; но во взгляде, обращённом на меня, я увидел неподдельный интерес. Словно ты ждал, что я скажу тебе что-то важное. Что-то, чего ты давно ждал. — О концерте, — произнёс я куда тише, чем рассчитывал.       Ты закатил глаза и повернулся больше в сторону окна. — Мне кажется, я уже всё тебе сказал по этому поводу. Это бред — всё, что происходит.       Моя собранная, склеенная из частей уверенность стала рассыпаться. Твои слова острым лезвием разрезали тонкий скотч, на котором она держалась. — Я понимаю, ты недоволен, — давно стало понятно, что доказывать тебе, что я смогу оправдать ожидания Шевчука, что я чего-то стою — бессмысленно. Мне оставалось только соглашаться с тобой, чтобы не уничтожать нас до конца… Почему-то расстаться навсегда у нас не получилось. — То есть ты бы не хотел прийти и посмотреть на этот бред? Пятнадцатого августа. Это пятница.       Я заметил, что ты слегка повернулся в мою сторону, когда опускал затёкшие ноги. — Я бы, может, и пришел бы, но у меня у самого концерт в этот день. Мы полгода к нему готовились, — произнёс ты налегке.       Мне чудом удалось подхватить осколки рушащегося внутреннего мира и тут же придумать выход. Я не хотел верить, что ты действительно не придёшь. — Я понял… За день до него ты будешь готовиться, — стал размышлять я. — А после? Шестнадцатого? Я могу перенести.       Ты задумался, вытянув губы вперёд. Я не дышал в этот момент. — После работы я свободен.       Я выдохнул. Твой ответ разлился по кухне, одаривая её атмосферой снятого напряжения, а меня — какой-то дурацкой надеждой. — Спасибо, Лёв.       Я чувствовал себя особенно жалким, словно вымаливающим твоё посещение этого дурацкого концерта. Наверное, как раз из-за этого я не поверил в возможное возрождение наших с тобой отношений (не любовных, а хоть каких-то, непохожих на взаимное желание убивать), хотя твоя готовность потратить целый свободный вечер на дурацкий концерт с дурацким мной… — Я буду думать, что согласился ты не только из-за Шевчука, — вырвалось у меня. Ты ничего не ответил. Стало быть, я прав.       Мне хотелось подойти к тебе ближе, взять за руку и поцеловать её, а может, даже — как раньше — нежно, в щёку. Но я чувствовал, как порядком надоел тебе, поэтому молча ушёл в комнату. Хотелось спать, но меня скоро ждала ночь.       Я прочитал полторы главы одной книги, когда ты появился в арочном проёме и застыл там. С некоторой боязнью я поднял голову: ты смотрел на меня. Долго. Внимательно. Облизнул губы. Я от твоего жеста поджал ноги и, делая равнодушный вид, вернул внимание книге. Книге, которую ты вырвал у меня из рук и без какой-либо аккуратности кинул на стол. — Oh, come on, верни обратно.       Ты не ответил, только ухмыльнулся и сел мне на колени. — Прекращай. Я скоро уйду.       Я говорил это, недоверчиво глядя на тебя, но в душе молился, чтобы ты продолжал, хоть совсем недавно ты такими действиями вызывал у меня отвращение. Сейчас меня даже не тошнило от того, как ты поглаживал моё бедро. Я рукой потянулся к твоим волосам. Как давно я их не трогал, как давно не зарывался в эту копну кудрей, массируя кожу головы, заставляя тебя, словно кота, двигаться мне навстречу. Происходящее сейчас казалось мне сказкой… — Ничего страшного. Опоздаешь. — Я не могу опоздать, я директор, и я один ночью…       Ты не дал мне договорить, начав целовать, как обычно: грубо и бесчувственно. Такими же резкими движениями рук ты проползал под халат и царапал мою кожу, хватал, сжимая до покраснений, может, синяков. Я как будто трахался с собой из прошлого…       Я пытался снять с тебя футболку, но ты, едва не ударив меня, запретил это делать. Я удивился, но ты снова стал меня целовать, не оставив ни единой возможности выразить возмущение. Ты слишком открыто претендовал на активность, провоцируя меня на ответные эмоции и действия. И у тебя получалось, как всегда.       Я приподнялся и тут же кинул тебя на диван, действуя по привычному сценарию: сковать все твои движения, чуть придушивая целовать по всему телу, полностью игнорировать возбуждающийся от этих действий член. Только ты его испортил своим сопротивлением, не желая снимать футболку. Что ты там прячешь? Новую татуировку или чужие засосы? Впрочем… я знаю, как по-другому довести тебя до оргазма. Как заставить тебя извиваться под трио моих языка и рук и самому ненарочно оголить неповторимую кожу, раскрыть секрет, который ты так пытался спрятать. А если ещё и добавить к этому какие-нибудь наручники или тугой ремень…       Мне не понадобились никакие аксессуары: млеющий от искусного минета, ты своей собственной ладонью, будто бы случайно, по непривычке, приподнял ткань своей футболки, а я, внимательно изучающий тебя взглядом, заметил всё, что хотел заметить.       Или не хотел я увидеть эти отвратительные засосы, о которых так не к месту пошутил?       Теперь я понял: ты окончательно не мой. Ты принадлежишь музыке, друзьям, мужику, который тебя недавно ебал, но не мне.       И если ты даже в этом нашёл мне замену, зачем ты постоянно возвращаешься? Зачем ты устроил сейчас это всё? Чтобы будто бы невзначай показать на себе следы чужого вместо долгих хождений вокруг да около? Чтобы понять, с кем всё-таки лучше? Или чтобы в конец убить меня…       Я по обыкновению не дал тебе кончить, вытер губы локтем и стал рассматривать тебя, либо понявшего, что ты всё выдал и тебе не отвертеться, либо вовсе забывшего о своём секрете, лежавшего передо мной с дрожащими ногами и прогнутой спиной так, что задранная где-то до шеи футболка не скрывала ни сантиметра твоей груди.       Не желая видеть эти ужасные пятна, я перевернул тебя на спину и обнаружил яркие полосы на твоей тонкой коже. Я скалился, чуть не прокусил губы до крови от злости. Неа хотя бы не позволил себе такого. Да кто бы вообще позволил?       Интересно, кто этот парень? Мне хотелось увидеть, на кого ты меня променял.       Я входил в тебя так грубо, как не делал во время игр или провокаций; я действовал, опираясь только на свою жгучую обиду, порождающую злость, и ни за что не отрицал своё лицемерие. Я побывал во многих мальчиках. Во многих из них тоже были многие. Но входить в тебя, совсем недавно спавшего с другим, мне было до боли в сердце… противно, что ли. Так что я сам царапал тебя отросшими ногтями, сдирая недавно застывшую кровь на твоей спине, заставляя её течь снова, а раны вновь жечь, зная, ты это чувствуешь и ты это понимаешь. Да… Мы с тобой молодцы. Вместо того, чтобы сесть и поговорить, попытаться исправить что-то в наших отношениях, с лёгкостью оба изменили и ни слова не сказали. Я не понимал, кого я больше ненавижу: тебя или себя.       Немного эмоций — и снова всё по сценарию: без малейшего намека на заботу я бросаю тебя на кровати, залитого спермой внутри и снаружи, спешу закрыться в ванной, чтобы смыть с себя всю эту мерзость, быстро накидываю на себя уличную одежду и покидаю квартиру, едва ступив на асфальт, закутываюсь в табачный дым. Дым табачный душу выел…       Я быстро добрался до пекарни и приходил в себя в офисе, бессмысленно рассматривая стенд. Цифры, графики и таблицы смешивались в моём сознании и растворялись, оставляя простор для раздумий о самом себе. И меня от себя тошнило. От себя, от тебя, от наших отношений, которые и назвать-то так нельзя было. Жалкое подобие того, что было у нас полгода назад. Разве мы с тобой тогда так трепетно отмечали зимние праздники? Это точно было с нами? — Шура, здравствуй, — в офис в своей привычной манере залетела Вика. — Ты как-то рано. — Ага, — бросил я и продолжил рассматривать стенд. — Ты пришёл планировать товарооборот? Не слишком рано?       Я ничего ей не ответил. — Шур, что опять случилось?       Я отрицательно помотал головой. Она вздохнула. — Это не может продолжаться вечно. Когда я тебе говорила хоть что-то предпринять? Ты так совсем… — Вик, помоги Стивену, — я махнул рукой на камеру, где хорошо была видна очередь до дверей.       Она вздохнула, и я вновь остался один с этим несчастным стендом, который бы давно уже материализовался и послал меня куда подальше с моими гляделками.       Я бы просидел так ещё час, может, два. Но я отъехал на кресле к компьютеру и приступил к работе. Меня не покидала надежда на то, что я смогу отвлечься.       Через полчаса после закрытия, когда я уже выключил оборудование, погасил свет и закрыл двери, ко мне в офис постучался Стивен. Я почему-то был уверен, что он давно ушёл. — Let me out, please, — попросил он, когда я приоткрыл дверь.       Я кивнул и поспешил к выходу из пекарни, нервно крутя в руках ключи и сигареты, которые я захватил в последний момент. Не зря: открыв входную дверь, я встретил порыв прохладного ветра и твой силуэт, от которого изящно исходил светло-серый дым. Ждал ты явно не меня.       Я встал у двери и мгновенно поджёг сигарету, жадно затягиваясь. Стивен шёл быстрым шагом в твою сторону, чтобы наконец обнять тебя, выкинувшего окурок на землю. В этой давящей темноте мне показалось, что ты с какой-то ухмылкой смотрел на меня. А я не мог смотреть никуда, кроме как к в вашу сторону. Вы отдалялись, и сигарета начинала жечь мои пальцы, но я не двигался с места, не менял направления взгляда. Я стоял там вечность.       Больше для меня не существовало ни пекарни, ни меня, ни тебя, ни этого Стивена, откуда он ни взялся (я ведь сам его нанял!). Ни-че-го. Я глупо сидел в офисе, глядя на часы, которые с каждой минутой совершали свой оборот всё быстрее, и не двигался с места. В моей голове крутилось столько разных мыслей и одновременно не было ничего. Я знал, что должен встать и хотя бы навести чистоту, слепить хотя бы одну партию булочек, но я был словно прикован к этому стулу, как к стулу пыток. Всё моё существование теперь — одна большая пытка.       Вокруг меня крутился один вопрос: что я такого сделал, что год моей жизни превратился в проклятый балаган? Другой вопрос: а что я сделал ради того, чтобы его не было? И я вновь начинал перебирать воспоминания: как я для тебя менялся, как дарил подарки, как угождал каждой твоей прихоти, жонглируя чертами своего характера. Полгода я думаю об этом и упираюсь в то, что не вижу ни единой причины твоего поведения. Мне осталось только сдаться. И я сдался. Поставил партию булок замораживаться, рухнул на стул, притащенный мною на кухню, и распластался по столу. От мучительной бессонницы (я не спал утром, да и вечером у меня не получилось) мне стали приходить видения: вот я беру в руку нож и вставляю его себе в сердце; вот я оставляю включенной печь, и искусные языки пламени поглощают пекарню вместе с моим давно задохнувшимся телом; вот срабатывает система безопасности — и я остаюсь навсегда заперт в этих стенах, окружённый едой, но неспособный встать от бессилия, обречённый на долгую голодную смерть в одиночестве. Как всё поэтично. Да, я когда-то был романтиком и даже готом.       Пять утра показывают часы. Я не сделал ничего. Вина перед утренней сменой — перед Вадимом, не тобой, — убивала меня изнутри. Я заставил себя подняться и хотя бы избавиться от грязи, поменять мусорные мешки и помыть кофемашину. Я знал, что он меня не поймёт, но надеялся, что хотя бы поможет расставить витрину. Какой я ужасный директор. Такой же ужасный муж.       Я даже не стал печатать отчёты, проводить анализ и оставлять комментарии. Всё равно это никому не интересно. Никому не интересна моя пекарня. Не интересен я. Даже Шевчуку я не интересен. Ему меня навязали. Навязали потому, что я знаком с музыкальной тусовкой России и Австралии. Потому, что я когда-то был журналистом Fuzz. Когда-то. Последняя моя статья вышла два года назад… Её уже никто не помнит. И никто не помнит меня в Русском доме. Лучше бы выбрали тебя. Ты музыкант, ты живёшь этим. Ты молодой. У тебя всё впереди. Всё, что ты захочешь: знакомства, связи, популярность, любовь. Ты счастлив и свободен.       А я пешком иду по зимним улицам Мельбурна, покрываясь мурашками в одной рубашке с коротким рукавом, мечтая не дойти, заблудиться, впасть в забвение. Никогда не выступать на этом проклятом концерте. Никогда не видеть тебя. Только спокойно работать в пекарне, как я делал раньше. Без всяких интрижек в её стенах.       Подумать только. Прямо. В моей. Пекарне.