***
— Конечно, — говорит Леди. — Мужчины слишком трусливы для экспериментов со внешностью. Не удивлена, что он отказался. Она произносит это так, будто Данте здесь нет. Пэтти машет ножками на диване, и вид у неё всё такой же оскорблённый, обиженный. Она в таком состоянии находиться может удивительно долго. Бывало, исчезнет на месяц или два — Данте и не заметит. А потом возвращается с возмущённым «вообще-то я с тобой не разговариваю». Данте ударяет по шару — тот проходит по косой и в итоге не попадает туда, куда планировалось. Она неудовлетворённо выпрямляется над бильярдным столом. — Что ты имеешь в виду? — обращается к Леди. — То, что твоё достоинство слишком маленькое и вечер с макияжем просто не переживёт, — отвечает за неё Триш. Данте оказывается окружена со всех сторон. Где-то в глубине души она, конечно, понимает, что её берут на слабо, но эта разумная мысль оказывается слишком слабой перед возникшим азартом. — Думаете, это так сложно — быть женщиной? — ухмыляется она. — А ты думаешь, раз у тебя пизда, то этого достаточно? — с вызовом вторит Триш. Вот же засранка. — Ладно, — говорит Данте, откладывая кий. — Показывайте тогда, чего не хватает. Она в жизни не совершала поступка глупее. Её насилуют в четыре руки. Пэтти — красит, Леди — завивает волосы, Триш временно уходит за одеждой. Данте быстро жалеет, что на всё это согласилась. Держится на чистом упрямстве и чуть-чуть — интересе. С макияжем ассоциации у неё разношёрстные: потёки на взмокших девушках в клубе, рисунки на лицах чокнутых оккультистов… мамин утренний туалет. Ева никогда не красилась — или, по крайней мере, делала это так, что для них с Вергилием это было неочевидно. Но она любила духи. Множество красивых, пузатых бутыльков стояло у неё на трюмо. Данте, помнится, однажды украл один. А потом разбил его, пытаясь отобрать у Вергилия — ковёр в гостиной ещё долго пах ванилью. — Не моргай, — велит Пэтти. Данте отстраняется. — Как, если ты тычешь мне этой штукой прямо в глаз? Кожа заштукатурена, стянута непривычно. Хочется почесать её, но Данте, разумеется, не дают — Пэтти шлёпает её по ладони с видом очень грозным. — Не трогай. И не вздумай тереть. — Это просто издевательство какое-то, — бухтит Данте. Леди позабавлено хмыкает откуда-то сверху. — Сдаёшься? — Мечтай. Леди завивает её плойкой, и выглядит Данте с кудрями как ряженый пудель. Она не надеялась, конечно, что результат ей понравится. Если говорить начистоту, её эта перспектива пугала. Но из отражения смотрит женщина совсем несуразная, с широкими плечами и уставшим взглядом. Ничего симпатичного или, боже упаси, сексуального Данте в ней не находит. — Я ещё не закончила, — ругается Леди, угрожающе занося над ней расчёску. — Достаточно, — увиливает Данте. Волосы следуют за движением как тяжёлые полы плаща. Это оказывается забавным. Она трясёт головой — крупные кудри подпрыгивают и падают обратно, так же, как Леди их уложила. Данте смотрит на гору шмотья, которую привезла Триш. С разочарованием отмечает, что в ней нет брюк. — Если вы вдруг забыли, женщины носят штаны ещё со времён Шанель. — Юбки удобней, — говорит Триш. — Да ну? — спрашивает Данте с явным сомнением. Для сражений — точно нет. Перспективу свистеть трусами перед демонами они все в равной степени признают неудачной. Но Данте знает, что и Леди, и Триш носят платья вне миссий. Пэтти так вообще из них не вылезает — проблема воспитания или гендерных ролей, она не знает. Но юбки на себе не воспринимает ни в какую. — Ну и чудище. — Да, мой гардероб тебе не подходит, — кивает Триш. — У тебя нет талии и слишком накаченные ноги. — Вот досада. — А ещё кое-кому не мешало бы побриться. Она не сразу соображает, о чём говорит Леди, и почему это так смешит Триш. Затем, как-то с опозданием, до неё доходит — в формате журнальных фотографий и идеально гладких моделей на них. — Так это не врождённое свойство? — шутливо переспрашивает Данте. — Представь себе — нет. Ей терпежа порой на лицо не хватало. Мысль о том, что нужно брить что-то ещё кажется абсолютно нереализуемой. Пэтти предлагает съездить по магазинам, и девочки эту идею поддерживают. Данте мысленно чертыхается — нужно было заранее оговорить границы этого дурацкого спора. Время приближается только к обеду. Это значит, они могут, и наверняка будут, издеваться над ней весь оставшийся день. — Не думайте, что я на эту херню раскошелюсь. — Не волнуйся, мы заплатим за тебя, дорогая. Данте округляет на Триш глаза. Вот чего она точно не ожидала, так это нежданной щедрости. — Будешь нашей содержанкой, — кивает Леди. — Сегодня можно.***
Это тело — костюм. Оно и ни своё, и ни чужое. Данте почти чувствует застёжку, бегущую вдоль позвоночника. Единственная проблема — не выходит найти язычок. Так бы давно уже дёрнула. — Расслабься и получай удовольствие, — советует Триш. — Я чувствую себя живой вешалкой. Какое тут к чёрту удовольствие? Монстр, живущий в зеркале примерочной, пародирует его. Скалится губами, обведёнными ярко-красной помадой, щурится глазами, у которых ресницы вдруг оказываются чёрными. Данте не испытывает к нему отвращения, но принятия не испытывает тоже. — Эй! Смотри, что я нашла, — говорит Пэтти, не отодвигая шторки. — кажется, тебе должно понравиться. «Что там? Нормальные друзья?», — хочет съязвить Данте, но девчонка подаёт ей красную кожаную куртку, и жить в момент как будто становится легче. Конечно, это не плащ — не то, что она носить привыкла. Куртка едва доходит до поясницы, коротенькая и лёгкая, но сшита на совесть и на плече, звеня, болтаются цепи. — Тебе не кажется, что я старовата для такого? — улыбается Данте. — Старый панк — тоже панк, — комментирует Леди. — Примерь. Данте надевает куртку. Кожа плотно обхватывает плечи, тяжело и приятно ложится на спину. Из неё не хочется вылезать, ощущение, будто ходишь в пластичной броне. — Неплохо, — озвучивает Триш, поднимаясь с диванчика. — Так тебя и в бар позвать не стыдно. Леди ловит ключи от её байка, обещает быть нежной, хотя за Кавальеро Данте не переживает — скорее напрячься стоит пассажирам. Они с Пэтти хватают её старые шмотки и желают им с Триш удачно провести время. Вечереет. Прохладный ветер гонит по асфальту пожелтевшую упаковку чего-то гадкого. Данте идёт, довольная тем, что отвоевала себе брюки — обтягивающие и без нормальных карманов, но всё же лучше, чем ничего. — Куда пойдём? — Тебе понравится, — отвечает загадочно Триш.***
На неё смотрят. Горящими, заинтересованными глазами. Данте ловит своё отражение в небольшом зеркале возле ряда стеклянных бутылок — она выглядит завораживающе в красно-оранжевом освещении. Она выглядит незнакомо. — Это Мириам, — говорит Триш. Женщина за стойкой кивает. Что-то неуловимо не так и в ней тоже, но Данте только тянет руку вперёд, чтобы поздороваться. — Хозяйка. Касание выходит крепким, но как только оно заканчивается, Данте кажется, что они не жали рук вовсе. — Что будете пить? — спрашивает Мириам. У неё тёмные волосы и совершенно чёрные в полумраке глаза. — Нам два «Поцелуя дьявола», — заказывает Триш. — Держу пари, мой не менее пьянящий, чем тот, что подают здесь, — нарочно вульгарно произносит Данте, чуть наклоняясь к ней. Триш в ответ негромко цокает языком. Играет живая музыка. Что-то едва знакомое, томное, чтобы в начале вечера не мешать людям разговаривать. У сцены крутится, периодически посмеиваясь пара девушек. Движения теряют в плавности из-за трезвой скованности, но решение этой проблемы — всего пара бокалов. Данте берётся за свой первый. — Что это за дрянь? — спрашивает она у Триш. Вкус приятный — после первого глотка она сразу делает следующий. Но её смущает, что это не похоже ни на один знакомый ей коктейль или вид алкоголя. — Яд не для людей, а для демонов, — отвечают за стойкой. Мириам едва приподнимает уголки рта — при всей её мало эмоциональности выглядит она на удивление обаятельно. — Ты не пробовал раньше? — Не доводилось. — Не волнуйся, подруга. Я присмотрю за тобой, если что, — ухмыляется Триш. Данте только после её скотского обращения понимает, что Мириам обратилась к ней не в том роде. Или ей просто послышалось?***
Они пьют, слушая музыку, и время от времени перебрасываясь фразами. Данте понимает, что её потихоньку ведёт. Человеческий алкоголь почти не пьянит её. Этот работает куда лучше, и она позволяет себе прийти к состоянию лёгкого отсутствия. Она разворачивается к стойке спиной, упираясь в неё локтями и прогибаясь в спине. Ещё чуть-чуть и пойдёт танцевать. — Можно угостить тебя? Заторможенно она понимает, что обращаются к ней. Поворачивает голову — паренёк с зализанными назад волосами смотрит на неё выжидающе. Улыбка у него на губах дерзкая и отдаёт льдом. Данте засматривается на него, а потом, вспоминая, что ей не шестнадцать, отвечает вяло: — Мне достаточно. — Но вечер только начался. Он всё же заказывает её коктейль — что-то высокое, с трубочкой и ломтиком клубнике на бортике. Данте берёт только из-за клубники. — Выглядишь потрясающе, — заявляет парнишка. Данте чуть смехом не давится. Думает, ах, видел бы ты мою щетинистую морду по утрам — она тогда ещё краше. — Я в курсе. — Неправильно, когда такие, как ты, проводят время в одиночестве. Чужая ладонь ложится ей на бедро, крепко поглаживает. Паренёк на запах как пина-колада и, Данте подозревает, на вкус тоже. Она хмыкает. — Меня всё устраивает. Поищи кого-нибудь другого. К ней никогда так настойчиво не приставали — ладонь на бедре сжимается сильнее, и её хозяин наклоняется ближе, мурлычет на ухо: — Но я хочу тебя. Данте вдруг слышит музыку. Не ту, что играют на сцене — напевы едва различимые, тонкие, как в церковном хоре. Она вынимает пистолет из кобуры раньше, чем осознаёт. — Я неясно выразилась? — дуло Эбони упирается в подбородок молодого суккуба. — Поужинай кем-нибудь другим.***
Данте поднимается с тяжёлой головой. Ей снился Вергилий. Почти неощутимо он расчёсывал ей волосы руками, и в комнате, отдалённо напоминающей гостиную в родительском доме, было спокойно и тихо. Она нежилась лаской, лёжа у него на коленях. Затем поднялась — пряди волос посыпались с головы, оставаясь на плечах и ногах брата. Не самый худший кошмар, что она видела, но всё равно неприятный. В ванной комнате взгляд её натыкается на ножницы. Вчерашние кудри выглядят сегодня одним сплошным колтуном, и Данте не питает надежды с лёгкостью его одолеть. Она приводит в порядок, что может — концы в процессе путаются только сильнее. Данте режет их без жалости. Когда проклятье на это никак не отзывается, она поднимает ножницы выше — и возвращается к своей обычной стрижке. — И что, к тебе даже парень пристал? — Суккуб. — Да ты, считай, прошла обряд посвящения, — издевается над ней Леди. — Какая девушка и без истории с домогательством. — Заткнись. Она чувствует себя так, будто забыла в баре что-то, но не может вспомнить, что. Её, пожалуй, нервирует сам факт существования такого места. Почему Триш не рассказала ей про него раньше? У Данте есть повод нервничать? — Нетрезвые демоны, n-ное количество суккубов и ни о чём не подозревающие люди. Скажи, что звучит так себе. — Если никто не умер, то какая разница, как звучит, — пожимает плечами Леди. А потом вдруг меняет тему: — Кстати, Неро… — Не сейчас.***
— Без макияжа ты мне нравишься больше. — Тебя что, меньше всех жалко? — вздыхает Данте. Она приходит в бар на следующие выходные. Без Триш. Заказывает себе обычное человеческое пиво и садится в угол зала — наблюдать. Несколько часов ничего решительно не происходит, и Данте успокаивает собственную скуку, гоняя по кругу мысль «вечер-только-начался-вечер…». — Меня зовут Адель, — говорит суккубша. — Могу я присесть? В конечном итоге её одиночество нарушают. Ожидаемо. Адель дружелюбно тянет руку — на этой руке тёмным лаком накрашены ногти, и у запястья болтается крупный браслет. — Меня зовут «я-чуть-не-застрела-твоего-друга», — произносит Данте, не спеша скреплять их знакомство рукопожатием. Адель улыбается, не спеша садиться. — Лука — не мой друг. И он сам напросился, насколько я знаю, — говорит она, и взгляд у неё хитрый, заискивающий. — А ты напрашиваться не будешь? — уточняет Данте. Эта игра в кошки-мышки, в которой не ясно, кто водит, ей нравится. — Не планировала. — Тогда садись. В конце концов, глупо предполагать, что после двенадцати демоны соберутся в кружок и начнут расчленять кого-то прямо на сцене. Данте нужно попытаться вытянуть информацию из завсегдатаев. Суккубы, пусть и юлят большую часть времени, всё же довольно разговорчивы. Особенно — когда ты хочешь, чтобы они были такими. — Давно ты здесь? — С открытия, — делится Адель. — Хозяйка подобрала меня. Она многим здесь дала кров и территорию для охоты. — Очень благородно, — в притворном восхищении комментирует Данте. — И как она тебе? — А тебе? — улыбается Адель. Им за столик приносят выпивку, которую Данте не заказывала, и за которую она платить не собирается. Адель берёт один из бокалов. Приглашающе склоняет его в сторону Данте — предлагает чокнуться. Предлагает играть по их правилам. «Чёрт с вами», — думает Данте. И ударяет стеклом о стекло.***
— Клёвая песня. — Ты серьёзно? Данте поймала себя на этой мысли мгновение назад. Она знает, что суккубы мастера лезть туда, куда не просят — но ведь не настолько же палевно. Данте не дура. Она смотрит на Адель, собираясь уличить её во лжи. — Да, — улыбается демоница с её колен. Она лёгкая, и её шея аппетитно пахнет спелой вишней. Она мягкая, и её бёдра отлично ложатся в ладонь. Адель задирает голову — красный свет ласкает контур подбородка, катится вниз по шее в мягкую выемку ключиц. Данте хочет укусить — She′s a cool, crazy killer, Mrs. Mae. What they don′t understand is that she's almost already dead! — поёт Адель, кажется, действительно с удовольствием. — Let it into the dark, — подхватывает Данте, и они обе хохочут, не ясно над чем. Данте чувствует себя так, будто ей совсем мало лет. Будто на шее болтается последний подарок матери, и она не знает, что Вергилий выжил в пожаре. Она думает, что всегда будет одна — и в этом есть доля правды. Она яростно вгрызается в этот мир, пытаясь отвоевать у него кусочек для себя. Но мир в итоге окажется гранитным, а она — псом с затупившимися клыками.«There are no brakes,
You’ve got no way Back,
Listen to what you've got
And get it what I say»
Адель тащит её танцевать. Свет мигает то красными полосами, то фиолетовыми. Данте уже не различает в зале ни людей, ни демонов, только периодически ловит Адель, разгорячённую и с растрепавшимися волосами. Они обе сейчас такие. Они тянутся друг к другу, но суккубша, видимо, помня о кобуре на поясе Данте, поцеловать её не пытается. Поэтому Данте делает это сама. Липкий блеск с чужих губ она языком размазывает по собственным. Адель ниже её — Данте наклоняется, как будто укрывает её от кого-то, и говорит абсолютно трезвым голосом: — Покажи мне. Адель прижимается к ней, грудная клетка дрожит от смеха. — Вот же дрянь… — слышит совсем тихое Данте. А потом в глазах мигает — но не от светомузыки. К ней прижимается уже не девушка, а что-то пернатое, с цепкими когтистыми лапами. Демон прячет морду в изгибе её плеча, и отдирать её от себя Данте не спешит, она даже не сильно пугается — поднимает голову и жадно смотрит по сторонам, пока есть возможность. Бар пытается вернуться к иллюзии, недовольный тем, что кто-то её нарушает. Данте видит, как у сцены танцуют люди. В следующее мгновение они — сцепившиеся друг с другом огромные птицы, чьи вопли заменяют певчих. Играет то рок, то набатом — звериные голоса, стрекот, протяжный хор. Она выпила всего ничего, но смесь иллюзии и реальности даёт ощущение жёсткого прихода. В резкой смене картинок соображать не получается. — Умеешь играть? — спрашивает Адель. Где она? Сначала — на сцене, у барабанной установки, отбивает ритм так, что болят ладони. Толпа гудит пьяно и воодушевлённо, Данте улыбается. Потом — чуть поодаль, в ворохе когтисто-пернатого, танцует, тягая шутливо суккубов за лапы и не пытается им подпевать. Так, как поют они, человеку спеть не получится. У Адель мягкая кожа и проколотые соски. Данте знает, что это — только её фантазия. Прикосновения девичьих рук оборачиваются время от времени демоническими лапами, и оперенье щекочет чувствительную кожу. Данте запрокидывает голову и стонет. Её ловят уже другие руки — четвёртые или третьи, она не разбирает. Её то целуют мягко в шею, то трутся о грудь жёсткими клювами. Данте нравится и то, и то. Она задыхается в какой-то момент от чувства наполненности и спереди, и сзади, качается сама в чужих объятьях, и её вскрик растворяется в их пении.***
— Он вас убьёт, — говорит Мириам. Ей не требуется повышать голос. Она со спокойным видом протирает стакан, пока её подопечные пытаются провалиться под землю. За окном уже хорошо за полудень, но в зале не так много окон, чтобы дневной свет мог проникнуть сюда полностью. Здесь всегда полумрак — и утром и вечером. — Это было по обоюдному, — оправдывается Адель, не решаясь поднять на хозяйку глаз. — Ты сказала не лезть, но не сказала, что делать, если он полезет сам… — Мы просто дали ему того, чего он хотел, — кивает Лука. Мириам переводит на него взгляд, и тут же оптимизм суккуба улетучивается. — Ты тоже? — уточняет она. — Вот с тебя то он и начнёт. Со второго этажа доносится грохот. Молодняк у стойки синхронно задирает головы к потолку, и Мириам слышит, как сердце у каждого замирает. — Проснулся, — озвучивает она, отворачиваясь, чтобы вернуть стакан на бар. Данте спускается, и по звуку его тяжёлых шагов Мириам понимает, что он не в духе. Оно и неудивительно. Соблазнить сына Спарды — нет, ну надо ж было догадаться. Она надеялась, эпизод с Лукой им всё наглядно проиллюстрировал, но дети, они и в Африке дети. Бездумно бесстрашные и любопытные. — О, у вас тут семейное собрание? Как мило, — говорит Данте. В глазах у него черти пляшут не хуже, чем отжигали вчера. — А что ж вы все обратно попрятались? Не стесняйтесь. Хочу видеть вас настоящих. Он переводит взгляд на Мириам, и вдруг оказывается донельзя серьёзным. — Особенно тебя. — Это плохая затея, — отвечает она честно. Угрозу в лице Данте Мириам оценивает, как вполне реальную, но это не значит, что ей можно поддаваться страху. — Ты не понял — я не- Раздаётся выстрел. Все суккубы дёргаются — Мириам остаётся на месте. Демоны иллюзий, как правило, очень хрупкие. Шальной выстрел может серьёзно им навредить, но Данте пока стреляет в потолок. — Какого хрена все вокруг постоянно заставляют меня повторять?! — он направляет дуло пистолета в сторону Мириам, и рычит. — Показывайся. Живо. — Хорошо.***
У этого не было ни рта, ни глаз. Но оно смотрело на Данте — прямо вглубь неё, пробираясь сквозь кожу и мышцы, вглядываясь куда-то под кости. Она задыхалась от этого ощущения чужого присутствия там, где никогда никого не было и не должно было быть. Всё тело твари было пронизано дырочками. Они дышали, шевелились, они пели — Данте слабо осознавала мелодию, только знала, что она есть. Демон как будто был ожившим музыкальным инструментом, лишь отдалённо напоминающим по форме нечто живое, гуманоидное. У него были крылья. Множество пар распускались из затылка, плеч, поясницы. Перья на них были ненормально яркими, и Данте потерялась в их цветной раскраске. А потом её ударило. Внезапно вместо фигуры демона она увидела себя — под мраком воспоминаний. Чужой вес на собственных коленях, такой нужный, но почти забытый. Ненормальное ощущение спокойствия и единения, душа к душе, нос к носу. — Я запрещаю тебе умирать, ясно? — рык, оборванный отчаянием. Прижать к себе крепче, не отпускать. — Спасибо, Данте, — голос жестокий в своей правде, пальцы, перебирающие волосы, гладят нежно, прямо как мама в детстве. — А теперь запрети демону во мне убивать меня. Касание губ — совершенно невинное. Такое, что мысли о продолжении не возникает — этого уже достаточно, этого уже слишком много. Следующая картинка. Следы на его тонких руках лишь напоминают узоры человеческих татуировок, на деле они — въедливая плесень. Данте больно на это смотреть. Данте хочется выцарапать тёмные пятна, содрать с Вергилия кожу и укрыть сверху своей, чистой. Он не должен выглядеть так. — Не дергайся, хорошо? Я постараюсь держать себя в руках. Вергилий мокро облизывает его запястье, и выше, как сумасшедший, дорвавшийся до объекта вожделения. Данте, кажется, чувствует каждый зуб, неумолимо терзающий его кожу. Но это не страшно. Не так страшно, как могло бы — брат держит себя в руках, не спешит, пытаясь вырвать из него кусок целиком. Хотя Данте позволил бы. Даже сам этот кусок отрезал — только обещай, что поправишься, прошу тебя. Обещай, что всё наладится. — Хватит. Я не могу себя контролировать. Тебе лучше уйти. Его руки в крови, губы и подбородок, маленькая капелька прочертила грязную дорожку по шее. Черные разводы, объявшие шею петлей, живыми змеями поползли ее коснуться. Как корни дерева, как трещина на стекле, как капля чернил, упавшая в воду — они вытянулись, впитывая в себя все больше и больше, а самая жирная и длинная рассекла губу. Вергилий, почувствовав её, размыкает слипшиеся губы и выдаёт оскал. Демон внутри ревёт, обжигая глазницы огнём. Демон, чувствуя запах собственной крови, тянет его вперёд, заставляет ревниво собрать кровавую дорожку у Вергилия на шее. Она не должна достаться плесени, она не будет питать это противное, тёмное нечто, истощающее его брата. Данте «просыпается», когда губы скользят по чужому подбородку. Собственная кровь кажется невыносимо солёной и горькой, но она нужна ему. И нужна Вергилию — больше, чем тот готов озвучить. Теперь Данте знает, насколько он на самом деле голоден. Пытаясь заткнуть внутреннего демона, он опускает голову и поднимает второе запястье. Вергилий вгрызается так, что трещит кость. Кровь льется щедро, и он глотает, сколько может, но алые капли собираются на уголках губ. Он не кусает, он грызет, он рвет и не выпускает чужое запястье ни на секунду из сжатых до судороги челюстей. Рычит неразборчиво. Ослабляет хватку лишь для того, чтобы, не отрываясь начать жевать, пытаясь перебороть то ли вязкие, тошнотворные фасции, то ли крупные, сухие жилы. Но не справившись, стискивает зубы и дергает. На его зубах скрипит, что-то тянется, разрывая кожу. Оно обрывается. Вергилий неловко мотает головой, глотает и пытается сглотнуть, но что-то вязкое, липкое покрыло весь рот, и эта жалкая попытка превращается в пытку, вызывая тошноту и спазм. А потом он наклоняется к Данте. И нежно, и робко, и слишком порывисто касается его губ своими, грязными, липкими. — Посмотри на меня. Посмотри внимательно. Вот это чудовище ты хочешь звать братом? Позже Вергилий скажет, что это было действие опьянённого кровью разума. И Данте с большой охотой подхватит. «Какая к чёрту адекватность — ты буквально выдирал из меня куски». Они оба серьёзно кивнут, согласившись считать случившееся ошибкой. — Да, — Данте улыбается широко и искренне, чувствуя, как искорки, предшествующие триггер, жгут его глаза и щёки. Улыбается, потому что Вергилий, конечно, придурок, но удивительно ранимый и нежный придурок. Удивительно свой. И Данте забывает, как мгновение назад был готов орать от боли, как жмурил глаза до белых пятен и скрипел зубами. Он может потерпеть ещё, если в конечном итоге награда будет такой приятной. Данте привык жить моментом. Потому что тяжесть прошлых ошибок слишком велика, а продолжать существовать всё же приходится. И нет ничего честнее, чем настоящее. Нет ничего важнее выбора, который ты предпринимаешь здесь и сейчас. Данте выбирает сократить расстояние, поцеловать мокро, самозабвенно, вылизывая липкие следы. Горькая, горькая кровь обжигает разум трезвостью — нельзя забыться в собственной, но можно — в поцелуе с тем, кто ей с тобой связан. Он знает, что Вергилий пожалеет — если ещё нет, — но это не имеет смысла, когда в груди внутренний демон, соглашаясь, урчит, тянется за прикосновением. Не важно, что было и что будет после. Данте так хорошо, что он готов остаться в этом мгновении. — Хватит! — орёт она сквозь наваждение. Тягучее, как патока, оно не хочет её отпускать. — Ты никогда не думал, что мы лишь две половины чего-то единого? Что должен был родиться один наследник. Голос брата, несправедливо участливый. В это мгновение ему не плевать. — Береги себя. Пообещай мне. Но безразличие обязательно нагонит потом. — Прекрати! — ревёт Данте. Когда её отпускает, глаза мокрые. Она наклоняется, упираясь Мятежником в пол — и когда только успела призвать его? — пытается отдышаться. Мириам смотрит без жалости или недовольства. Её как будто тоже немного задело этой бурей — она моргает медленно, потом произносит: — Я предупреждала. Да. Только Данте предупреждений никогда не слушает.