Осколки

Если кратко: Цзян Чэн обожает находить себе новые проблемы и терпеть не может длинные описания — да-да, ту самую гуманитарно-лирическую чушь. Нахватался в юношестве, спасибо, теперь не надо. Война уже не «близко», не на пороге и даже не ломится в двери с окнами. Она в твоём доме, в твоей гостиной, насилует твою жену перед твоими глазами и разрывает твоих младших детей на мелкие гниющие кусочки; старших — замораживает до смерти, кипятит до смерти, убивает тоже до смерти. Превращает твой дом в развалины, сжигает твои храмы дотла и танцует на костях твоей мёртвой матери. Из костей твоего отца делает заколку для волос. Это если метафорой, конечно. Если не метафорой, то его названый брат уже давно пропал и появляется только в противных, опасливых и подозрительно тихих при этом слухах деревенщин. Появляется красноглазым, диким, бешеным и неудержимым. Жестоким как сама война и смертоносным. «Ему как будто больше нечего терять». Цзян Чэн теперь — народный герой, а брат его — предатель. Якшается, видите ли, с тёмными силами, пытает полчища людей, пугает тут всяких своей недосказанностью и образностью. Об этом даже думать противно: не веришь ни единому слову. Да, связался с чем-то опасным и безрассудным, но предателем не стал. Какая разница, откуда он берёт энергию на заклинательство, если она всё равно уходит на борьбу с врагом? Зачем Цзян Чэну нужно было прямо сейчас идти в сожжённый дотла ещё давным-давно Гусу — только те же тёмные силы знают. Подмогу ждать неоткуда, она не планируется, ресурсов для войны здесь не найдёшь, а на душе тем паче легче не станет. Леса здесь, к счастью, не подгорели и не окаймились ни чёрной, смертельной, ни даже золотистой корочкой. В них влажно и прохладно, как тогда, на обучении. Всё закатило туманом — видишь перед собой только на расстоянии вытянутой руки. Влажно и холодно, влажно и холодно. Вот бы не слечь на пару-тройку недель от простуды — кланам нужен герой, нужен один из лидеров, а у лидера отдых может быть только на час или два, как сейчас. Не на недели, как было раньше. Цзян Чэн тащится через глубокие заросли, идёт аккуратно, по-заклинательски, как воин, что рассчитывает свои силы и не подвергает себя риску, что ни одна ветка не трескается и не выдаёт его положения; уже привычка. Отодвигает листья от лица, дышит ровно, продвигается туда, куда душа просит — да, конечно, ей верить нельзя, но хочется. Видимо, место такое. Влажно и холодно, ещё больше, чем было минуту назад. Разве?.. озеро. Да, то самое. Оно. Ледяная земля, ещё более ледяные камни возле. Если стоять долго, то заболеешь. Неважно, пожар ли, засуха ли, трупы ли совсем рядом, в поселении, — всё степенно, прилично и обмораживающе. Самое то. Цзян Чэн, когда был помоложе, не замечал, как здесь красиво. Деревья вечные, стабильные, сильные, как и (ранее) местные культиваторы. Высокие, спокойные, их не задеть ни тревогами, ни страхами. Конечно, в людях такие качества Цзян Чэн ценить не начал, но в природе — почему нет? Камни гладкие, кромка воды не разойдётся, если туда не лезть (а как хорошо было, когда…). Для медитации отлично. Цзян Чэн садится, не переживая за ханьфу: здесь всё так чисто, так нетронуто почти никем суетливым, озороватым и живым, что грязи взяться неоткуда. Принимает положение, вспоминает, как его учили медитировать, как научился в результате сам. Как в первый раз он смог, у него вышло. он ведь ушёл тогда из дома, да? Цзян Чэн уже начал забывать: в памяти остаются только обрывки не лучшего качества; факты ещё живы, но чувства затухли слишком быстро, их теперь просто так не воспроизвести. …да, ушёл. Хлопок двери выбил пару досок из потолка инерцией, их наутро проверяющие заставили всё чинить, а потом и правила переписывать в сотый раз. Они тогда молча согласились, не обменялись друг с другом словами ни разу за день. ушёл, потом вернулся. Весь из себя смущённый, как нежная фиалка. Ублюдок. В груди просыпается странная, забытая тяжесть, и дыхание из естественного, привычного переходит к вынужденному и утомляющему. У Цзян Чэна будто лёгкие уменьшились вдвое, будто сам факт, что он ещё живёт, что что-то из себя представляет, — дурацкая ошибка. Что он не должен — и организм ему об этом сообщает всеми способами. Не живи — не думай — не чувствуй. Отрекись от всего и успокойся, тебе всё равно ничего не поможет. Даже не надейся. Так и работает для него медитация: не регулируй тело, не регулируй дух, не концентрируй ничего внутри, чтобы «исцелить болезни», как говорили мастера, что сейчас или мертвы, или всё ещё доводят до белого каления своими праведными идиотскими речами всех окружающих. Регулируй сердце — заставь его ничего не чувствовать. Не живи, не проживай, иначе хуже будет, больнее. И не дай ни телу, ни разуму закипеть, не превращайся, как ты любишь, в горячечное темпераментное нечто. Ты знаешь, как это обычно заканчивается. Не живи — не думай — не чувствуй. Не вспоминай — зачем стараться, если надежды нет? Он призрак, тёмный дух, он не объявится из ниоткуда, ты с ним больше не то, что не поговоришь, он в твою сторону больше не посмотрит. И как раньше не будет. Думаешь, раз он с тобой из жалости (и неизбежности — тогда ведь великий нефрит ещё не подвернулся под руку) напроворачивал экспериментов по юности, глупости и бесстыдству, так он и сейчас захочет? Да ты даже не помнишь, как у вас всё там было. Как ни старался представлять ночами без сна — так и не получалось, бездарь. Тем более обстановка сейчас не располагает: какая разница, чем вы занимались в озере, какие выходки устраивали, как позорили весь клан своей инициативностью, если место безжизненное? Молчаливое, статное. Нет в нём ни яркого цвета, ни страсти, ни звука. Только ветки где-то далеко хрустят, надламываясь, по одной. Честное слово, даже если попытаешься — не вспомнишь. И что было в озере, и что — после озера. …о нет, Цзян Чэн прекрасно помнит, как это было. До деталей, можно не сомневаться. Спасибо-спасибо, боги, что подкинули это именно сейчас. Как вся кровь в теле казалась вязкой, противно, невыносимо горячей. Как жар находил на всё тело, как щёки горели, будто он лихорадочный, а сердце работало вымученно, надрывно: зачем перекачивать эту жижу по венам? не пора ли на покой? И самого себя бесил весь драматизм, но по-другому не получалось. Его будто в тот самый день раздавили, вжали в землю, а с каждым взглядом, с каждой улыбкой — уплощали, сминали тяжёлым сапогом, погружали всё глубже и глубже в землю. Вот, мол, тебе тут и место. На что ты рассчитывал, А-Чэн? Правда думал, что тебя, бесполезного, вечно недовольного, вечно недостаточно хорошего-сильного-талантливого, не оставят? Не смеши. Место мертвенное-мертвенное, ни звука, кроме сильно шуршащих листьев да тех же веток, а эмоции пробуждает самые живые. И то, как его же тело тело предавало его по нарастающей, всё более и более позорно, — это же кошмар. Его наказывала безмерная злость — не совсем понятно, правда, на кого — и вместе с тем бессилие. Хотелось сжаться, уйти, убежать, а вместе с тем — зарядить себе кулаком по руке, в живот, приложиться головой о что-то жёсткое, задержать дыхание, чтобы задохнуться прямо так, от собственного упорства. Решишь, что вам с Вэй Ином вместе не быть, и отстранишься сам — пожалуйста. Постараешься жить дальше без него — да без проблем. Он страдал, стыдился того, чем занимается (и о чём всё равно не может перестать думать, что не затолкнёшь куда подальше, не спрячешь от самого себя), и тело заставляло его страдать в ответ. Мстило. Синяков и ссадин стало во много раз больше. Не сосредоточился во время тренировки — получил саблей по плечу. Спросонья встал за водой и ударился бедром о стол. Встал на меч — не удержал равновесие и упал в воду. Тогда пришлось прикрываться злобными гидрами, мол, летел невысоко и схватили. На Цзян Чэна в отместку свалилось непозволительно много всего. Он не был готов, что получит сдачи. Именно поэтому, именно потому, сколько всего ему пришлось пережить, думать о причине произошедшего нельзя. Думать и ощущать абсолютно идиотскую, непомерно отвратительную надежду — тем более. Это ещё более предательски, чем всё остальное. Он же не мазохист. Не мазохист, но медитирует, пусть и ненавидит это дело. Концентрируется на окружающем, обостряет слух, тактильность — и сам же с ума сходит из-за шума где-то не совсем далеко, но пока и не близко. «Может, это кто-то из Вэней? Мастер, раз так тихо. Придут, нападут, а мне потом либо с чужим трупом разбираться, либо свой принимать как факт», — думается. Противно думается, если честно. «Нет, не Вэни. Они так тихо не умеют. Они громоздкие, их ублюдство даже безо всяких звуков почуешь за километр. Либо наш (а это не наш, я никому не говорил, где буду), либо вообще никто. Глупая птица пролетела, забыв, что тут уже никто не живёт». Не переживай и не надейся. Выглядишь, как идиот. Ветер иногда случается в природе, представляешь? Вэй Ин вот тоже не представлял — потом его отпаивать горячей водой приходилось, чтобы не болел так сильно… да что же это за место такое? Наверное, просто от войны хочется сделать передышку, а ничего настолько яркого и контрастного больше не приходит в голову. Наверняка. Да, точно. Цзян Чэн проводит ладонью по ханьфу, всё-таки стряхивает те мелкие пылинки, кусочки водорослей, травы, что успели прицепиться. Настроение сразу становится чуть более приподнятым. Воспоминания у него отчего-то всегда такие: мягкие, обрывками, деталями. Вэй Ина никогда не спасало даже заклинание про чистоту одежд — он даже с ним мог проходить полдня в новом ханьфу, и всё равно под вечер выглядел извалявшимся в грязи. Он мог есть пусть даже пресный рис, но уронить чашку на себя — и оставить огромное пятно. А стирать он умел, но не хотел. Ни-ког-да. Цзян Чэн выдыхает медленно, распрямляет спину, расслабляет все мышцы лица. Вдох — выдох, Цзян Чэн. Дыши себе спокойно и абстрагируйся, пока можешь. Тебя через час-другой будут ждать меч, войско и надежда на лучшее. Здесь, сейчас ничего из этого тебе не нужно. Маму, отца жалко. Уёбки. Цзян Чэн всех в клочья разорвёт, закипятит и заморозит до смерти. Обескровит, обесчестит, задушит, зарежет и сожжёт. Когда на одной стороне жажда власти, а на другой — боль за смерть родных, ощущение несправедливости, желание спасти тех, кому ещё не навредили напрямую (косвенно навредили всем: на войне не бывает хорошо), и отомстить за тех, кого больше рядом нет, сразу понятно, чья чаша перевесит в конце концов. Ярости ничего не противопоставишь. Страшно это всё. И больно. И стыдно, потому что сам себе не хозяин: не надо думать — а думаешь, отвлекись — а не отвлекаешься. Сова ухает на приемлемом расстоянии. Цзян Чэн может представить, как она копошится, как поворачивает голову вслед скользящей мимо тени и тут же оборачивается обратно, как ни в чём не бывало, но не делает этого: он весь обращается в слух. не надо надеяться — а всё равно Может, был бы у них с ним шанс, они бы смогли поговорить по-человечески? Без ужимок, без попыток показать, кто сильнее, у кого яйца больше, кто здесь самый стойкий и нечувствительный? кому без кого будет легче? Тогда бы и Вэй Ин не предал бы себя, и думали бы о нём сейчас только хорошее. Он был бы героем значительнее, уважаемее, любимее Цзян Чэна — и Цзян Чэн, боги, дайте только возможность, не ревновал бы и не завидовал. Есть те, кому положено быть на задворках, на периферии. Есть те, кого суждено любить и принимать всем. Когда роли меняются, неприятностей не избежать. Может, был бы у них шанс, Вэй Ин бы прикончил его на месте? Цзян Чэну никогда не были понятны его мотивы, кто знает, может, из этой встречи он не вышел бы ни с головой, ни с каплей крови в теле, ни с золотым ядром? Был бы у них шанс — и они бы ни с чем не разобрались. Честное слово, ванильные сказки лучше оставить детям. С такими, как Вэй Ин, говорить не о чем. Даже если захочешь, всё равно друг перед другом уже не объяснитесь. Слишком долго молчали. Он нашёл себе другого, Цзян Чэн додумался до гениальной мысли, что он готов с этим смириться — разве здесь есть то, что следует решать разговорами? Да и смысл в их «семейных связях» теперь, когда родители мертвы, а сам Вэй Ин пошёл по тёмному пути и пропал? Не проще разойтись, отпустить? может, он вообще сейчас мёртв. Взмах крыльев, мягкое течение ветра. Камень, на котором медитирует Цзян Чэн, окатывает небольшой волной. Мерзляво, мокро, противно, но отвлекаться нельзя. Он всё-таки отдыхает — и от войны, и от окружающих, и от себя. Да. Стук собственного сердца, чуть изменившийся. Громче, чем был до. Дурное предчувствие. Всё, что слышится, чувствуется, только накаляется, становится более явным. Значит, он всё делает правильно. Он этого хочет. Ну же. Воображение разыгрывается в ту же секунду: белое намокшее ханьфу, волосы, от озёрной воды ставшие ещё более жёсткими и спутанными, мокрые сапоги, бледные дрожащие губы. Смеющийся Вэй Ин. Вэй Ин, застигнутый врасплох в одной рубашке. Вэй Ин на его коленях. Вэй Ин, мигом спрыгнувший с его колен, потому что «всё испортил». Спокойствие. Цзян Чэн научился контролировать энергию в теле, её потоки, и подступившую к горлу, волнительную, взбушевавшуюся её часть удаётся усмирить. Вокруг тихо — луна, плеск воды, дыхание. Глубокое, замедленное, выжидающее. Вэй Ин, обнимающий его со спины. Будет ли с Цзян Чэном ещё хоть раз что-то подобное? Обречён ли он? Получится ли у кого-нибудь закрыть глаза на все его неровности, шероховатости (шутка, скорее, пять священных пиков и четыре священные горы); получится ли у кого-нибудь закрыть глаза на всего Цзян Чэна?.. Глупо о таком думать. Взрослый мужчина — а всё ещё о подростковом. Самое время начать рыдать в подушку от неразделённой любви. И метафорическую чушь нести — раз начал, почему бы не продолжить? Вокруг тихо, ни души. пожалуйста?.. На Цзян Чэна находит глухое, периферийное раздражение; нельзя сказать, из-за чего конкретно. Это как когда на тебя смотрит мама, а ты не можешь не допустить ошибку. Как когда ждёшь подарок от отца, а он не забывает о дате, даже дарит что-то, бросает на тебя взгляд — но через минуту идёт уделять внимание брату. Когда сражаешься с мертвецами на ночной охоте уже один, не в паре, и знаешь, что на твою внезапную тяжесть в движениях, на твои косые взмахи меча, на твою одышку — пялятся. И на тебя вечно смотрят-смотрят-смотрят, а ведь не должны были. Могли бы не смотреть. Боги. Цзян Чэн понимает. Затаивает дыхание, потому что осознаёт. И — оборачивается.