***
В Гусу, в принципе, не настолько плохо, насколько могло бы. Цзян Чэн даже не истерит из-за ранних подъёмов, тошнотворной нравственности местных адептов и отвратительной еды — к этому быстро привыкаешь, а остальное не так уж и меняется. Они с Вэй Ином живут вместе, как жили в Юньмэне; разница только в комнате. Даже обстановка та же: вечно раскиданные по углам вещи, горы одежды, хлама, кувшинов с выпитым вином, книг… всё это Цзян Чэн убирает сам, когда его маниакальная жажда порядка просыпается и приносит поразительной силы раздражение. Вэй Ину абсолютно плевать, и ему трудно не завидовать: Цзян Чэн бы тоже хотел себе такую внутреннюю свободу, чтобы даже ленты для волос валялись по всей комнате. Вэйиновскую красную, одну из любимых, он вообще обнаружил в кровати, где-то в простынях. …Её он, когда брат куда-то отошёл, сложил к остальным и выстирал, высушил, разгладил все уголки. Сам не может сказать, почему, с какой целью это сделал — просто захотелось. А потом выловил её среди аккуратно разложенных остальных и бросил куда-то в другое место — уже сам не помнит куда. То ли себе в ящик, то ли между стопками одежды, то ли около горы бумаг на столе (Вэй Ин туда даже не приближается, зачем ему). Ну, приспичило, со всеми бывает. Своим дурацким желаниям он обычно не потакает, но тут… он почувствовал: будет очень тоскливо, если этого не сделает. В общем, странно на него влияет эта поездка в Гусу. Из минусов ещё треклятые медитации, как он мог забыть! Ни на минуту из головы не вылетает это блядство. Учеников собирают каждое утро и заставляют концентрироваться на дыхании, направлять энергию в различные точки, «усмирять тело и дух». В общем, что-то максимально расплывчатое, абстрактное и не поддающееся описанию — и кровь от этого вскипает быстрее, чем когда бы то ни было. Цзян Чэн человек дела: дайте ему конкретное задание, и он его выполнит. А наставления-обвинения в разряде «ты недостаточно спокоен», «ты неправильно дышишь», «ты недостаточно хорош в медитациях» убивают, вот и всё. У Вэй Ина, несмотря на его характер и неумение вести себя адекватно, получается легко. Лань Цижэнь, перебарывая себя, кивает на каждую его попытку и проходит дальше — ругаться на остальных учеников. Видимо, Вэй Ин чему-то научился за это время. Успокаиваться? Держать себя в руках? Может, повлияла ситуация с наказанием, может, у Лань Ванцзи — его нового знакомого — насмотрелся… кто знает. Цзян Чэна это не интересует. Честно. *** — Слу-ушай, ещё десяток-другой писем, и мне начнёт казаться, что твоя мама меня немного недолюбливает, — нарочито наивно говорит Вэй Ин, заглядывая через его плечо. Перед Цзян Чэном на столе — целый ворох бумаг, и все с печатью Пристани Лотоса. Каждый листок исписан ровными, педантично выведенными иероглифами. На каждой странице — вопросы, как Цзян Чэну здесь живётся и каковы его достижения. Манеры матери, конечно, не меняются: она всё так же резка и прямолинейна и ждёт от него убедительных успехов, но… забота чувствуется. По правде говоря, успехи почти нулевые. У Вэй Ина ситуация прямо противоположная, но в письмах о нём нет ни одного вопроса; даже упоминаний ноль. Для матери его будто не существует. — Ты надумываешь, — издёвкой, ухмылкой, не разворачиваясь в его сторону. — Она тебя просто обожает. Вэй Ин прыскает и отходит, переставая наконец читать письма, предназначенные не ему. Его вся ситуация, кажется, нисколько не задевает, и это хорошо. Будь оно иначе, даже Цзян Чэну стало бы хотя бы неловко, а так — ну, случается. Ничего страшного. Главное, что обсуждать с Вэй Ином не нужно. Даже мысль об извинениях, разъяснениях, проговариваниях всего на свете душит. Это не для них и не про них — всё ведь и без слов понятно, правда?***
Их во второй или, может, третий раз ведут на точку, с которой должна начаться ночная охота. Где-то на периферии щебечут птицы и слышен шум воды. Цзян Чэн был бы рад изучить обстановку, сосредоточиться, наметить ориентиры, чтобы получить хоть минимальное представление о траектории и пространстве в целом, но ему не дают. Как, впрочем, и всегда. Он уже не удивляется. — Ну и вот, я, значит, лезу на эту стену… — начинает Вэй Ин весёлым тоном, и Хуайсан сразу оживляется. Ну конечно, кому не интересно послушать, что гордость Юньмэна исполнила на этот раз? — Издеваешься, что ли? Тебе в прошлый раз не хватило? — Да ну тебя, Цзян Чэн! Хотя, знаешь… если бы меня снова отправили на ледяные источники, где я бы снова замечательно провёл время с этим, как его… короче, Вторым Нефритом, то я только за. Вэй Ин улыбается нарочно, хитро: провоцирует. Цзян Чэн почти не ведётся. — Ты можешь хотя бы сейчас его не упоминать? И так уже тошно, куда ни пойдёшь — разговоры только о нём. — А что, А-Чэн, ревнуешь? — заговорщицким тоном. Вэй Ин вмиг подбирается ближе, проводит пальцами по его плечу, шепчет эти слова почти на ухо, но чтобы слышно было всем, и у Цзян Чэна мурашки по затылку идут от его бесстыдства. Пойдёт на всё, чтобы получить желаемое, и даже глазом не моргнёт, как на это отреагируют остальные. Вэй Ина вообще не волнует, видимо, что окружающие могут обо всём догадаться. — Идиот, быстро отошёл от меня, а то получишь! И шутки эти свои прибереги для… — дико хочется сказать «для Лань Ванцзи», но слова застревают в горле: сам же настаивал, чтобы его не упоминать. — …Боги, всё, я так не могу. Ты неисправим. — Вэй-сюн, так что в результате было-то? Кого ты там снова встретил на этой стене? — подаёт голос Хуайсан, к счастью, заполняя паузу. Вэй Ин хихикает и что-то ему отвечает, а Цзян Чэн проходит вперёд, оставаясь в гордом одиночестве, только бы не слышать никаких подробностей. Спустя время становится понятно, что плану «провести остаток дня в тишине» не суждено сбыться: его нагоняет Вэй Ин. — Да ладно тебе, Цзян Чэн, — теперь уже нормальным шёпотом, попыткой успокоить, — тебе не о чем переживать, правда. Не променяю я тебя ни на кого. Обещаю. Помнишь же: в Гусу Лань есть два нефрита, а у нас два героя? — Помню, — он закатывает глаза и чуть отворачивается, не желая слушать приторную чушь; хотя от сердца отлегло, тут не поспоришь. — Вот и хорошо. Цзян Чэн не отвечает, но дышать становится гораздо проще, спокойнее. Вэй Ин смотрит на него, а в его глазах — теплота, которую хочешь-не хочешь, а всё равно почувствуешь. Хуайсан где-то на заднем плане обмахивается веером и молчит, усердно делая вид, что не смотрит в их сторону. Идиллия.***
— У тебя хорошо получается, — бросает Цзян Чэн, когда Вэй Ин на этой же ночной охоте добивает последнего мертвеца очередным изобретением — каким-то замудрёным талисманом. — Молодец. — Ты тоже не промах, А-Чэн, — Вэй Ин ему улыбается, и это означает худшее: сейчас точно сморозит какую-нибудь чушь. — Ну… учитывая, что со всеми мертвецами справился я, из тебя… получилась неплохая моральная поддержка! — Ах ты!.. Да я не меньше тебя завалил! — Цзян Чэн замахивается, и они вступают в схватку: ленивую, не техничную от слова «совсем». Чуть не валятся с ног от усталости, и всё равно подраться — дело священное. Не повалить Вэй Ина на землю, сворачивая все его конечности в какой-то замудрёный захват (он всё-таки выложился за сегодня больше и действительно устал) — себя не уважать. А Цзян Чэн уважает, конечно.***
— Ты долго ещё будешь торчать на берегу? Ой, не делай вид, что тебя это не касается, это выглядит смешно! — орёт ему Вэй Ин, стоя по пояс в огромном озере. Его волосы треплет прохладный ветер, рукава его ханьфу уже намокли и свисают под собственной тяжестью огромным куском ткани, расползаясь по глади воды. Он дрожит, потому что в Гусу температура озёр ниже и без того ледяной температуры воздуха, но выбираться даже не думает. Он улыбается, и у Цзян Чэна внутри всё замирает. Полная луна выходит из-за облаков, светит ярко, умиротворённо и кажется нереальной; иллюзией одного из прославленных мастеров. …Это всё описывать, объяснять будет очень странно. Для Цзян Чэна уже давно все люди вокруг, их внешность — оно воспринимается как данность. У Не Хуайсана одно лицо, у Цзинь Цзысюаня — другое, чуть более бесячее, к слову, какой-нибудь образный Лань Цижэнь тоже выглядит отлично от них. Это понятно и привычно, удивляться нечему. Цзян Чэн не обращает внимания на красоту. Он уважает силу и власть. Он не понимает, в чём красота заключается, да и ведь она вовсе не достижение. Сформировать золотое ядро похвально. Стать героем войны — заслуга. А родиться с какими бы то ни было особенностями во внешности — ну и где здесь повод для гордости? Но Вэй Ин, чтоб его, красивый. И Цзян Чэн это чувствует. Когда смотрит на него, то будто весь мир, всё происходящее вокруг замедляет свой ход. И на Вэй Ина смотреть именно что хочется, Цзян Чэн любуется им против своей воли, и это ужасно. — Иду. И он поддаётся дурацким инициативам в сотый раз. Ну, не получается по-другому, ничего не сделаешь. Приходится смириться: и со своей гордостью, и с тем, что в воде отвратительно холодно, и с тем, что сапоги противно хлюпают — дурак, забыл их снять. …и с тем, что Вэй Ин, не дождавшись, сколько ещё он будет тормозить, размахивается — и со всей дури его обрызгивает. Холод пробирает до костей, мурашки бегут по коже, и у Цзян Чэна мимолётное умиротворение сразу сходит на нет. Ну не идиот ли?! — Да ты охренел!.. — рявкает, вспыхивает, как талисман в умелых руках заклинателя, и забегает в воду сразу по пояс, с кулаками набрасываясь на неприкрыто смеющегося Вэй Ина. Они (пусть пару минут назад и договорились не мочить волосы, чтобы после быстро высохнуть) оба уходят под воду, переворачиваются несколько раз, не собираясь отцепляться друг от друга. Цзян Чэн хватает Вэй Ина за талию, топит, окунает головой вниз несколько раз, чтобы неповадно было, и параллельно отбивается от беспорядочных ударов куда-то в спину. Всплески, вэйиновские визги, цзянчэновская ругань — всё смешивается, соединяется в единый звук. Одежда липнет к телу, сковывает, все движения даются тяжелее, но на то они и заклинатели, что сражаются во много раз быстрее и техничнее обычных людей. Вода не помеха, как и комендантский час, как и запрет на алкоголь, и сам факт, что они в Гусу, позорят вот честь своего ордена… Ничего вокруг не существует; только он, Вэй Ин и их оголённая, исчерпывающая жажда победы. И ладно Цзян Чэн — он с тугим пучком, ему удобно, но Вэй Ин с распущенными ходит абсолютно в-с-е-г-д-а, и это пиздец. Его волосы оказываются везде: во рту (и в его, и в цзянчэновском), на шее, путаются в одежде, собирают всю грязь со дна… Цзян Чэн обращает на это внимание на долю секунды, а после снова вовлекается в бой, пытается заломить Вэй Ину руки хоть как-нибудь, потому что он ловкий, расслабься — и тебя скрутят легче лёгкого, даже пальцем не поведут. …Цзян Чэн не замечает, как оказывается всё ближе и ближе к берегу. Он как раз готовится в очередной раз грубой силой подмять Вэй Ина под себя, как вдруг земля уходит из-под ног, и он валится на спину, придавленный чужим весом. Вот же!.. — Ты та-акой предсказуемый, не представляешь, — тянет Вэй Ин, улыбаясь хищно, самодовольно. — Даже с подножкой не справился… устал, может быть? Или тут так плохо кормят, что силы закончились? А Цзян Чэн даже съязвить в ответ не может, потому что глубину Вэй Ин подобрал просто отвратительную: разве что глаза остаются над водой, и голову приходится держать очень ровно, чтобы не захлебнуться. Слышит он тоже через раз, но по губам читается всё слишком хорошо. …Вэй Ин с этого ракурса тоже красивый, и Цзян Чэн себя за эти мысли ненавидит. Какой же он позорник, боги. …Целуется Вэй Ин тоже очень хорошо; берёт лицо Цзян Чэна в руки, тянет его к себе, мажет языком по губам ярко, темпераментно, чуть торопясь, и на него даже наорать не хочется. Пусть у Цзян Чэна во рту и вкус сомнительной пресной воды, смешанной чуть ли не с грязью, пусть сам Вэй Ин похож скорее на утопленника… не имеет никакого значения. Его целуют горячо, ему в губы стонут, его хватают за плечи, на его бёдрах ёрзают, и пусть Цзян Чэн едва ли не захлёбывается — ебучий уровень воды! — это всё равно хо-ро-шо. Он бы что угодно отдал, чтобы этот момент не заканчивался. На берег они выбираются достаточно скоро: вымотанные, продрогшие, но чистые. Вэй Ина избавлять от грязи пришлось в четыре руки; у Цзян Чэна все пальцы настолько заледенели промывать огромную копну его чёрных волос, избавляя её от водорослей и кусков земли, что он тысячу раз пожалел о том, что вообще на это согласился. Осталось только высушиться, чтобы вернуться в комнату незамеченными. Главная проблема — босыми стоять на холодной земле или (вот альтернатива, конечно) ещё более ледяных камнях. Сапоги расставлены где-то под деревом, рядом с развешенными верхними одеждами, — сохнут. Время проходит быстро: час, другой, и к рассвету они уже оказываются в безопасности и сравнительном тепле. …и остаются в этом тепле и этой безопасности ещё на пару-тройку недель, потому что заклинатели с температурой, кашлем и больным горлом никому на тренировках и практиках не сдались даже даром. Цзян Чэн ещё и с отравлением — ну а чего он ожидал, наглотавшись сырой воды? Не попались — спасибо и на том.***
— Сможешь меня придушить в процессе? — Вэй Ин спрашивает настолько прямолинейно, что Цзян Чэн чуть не давится воздухом. Они, кто бы сомневался, в своей комнате. Вэй Ин сидит на его коленях, лицом к нему, и нагло ёрзает, причиняя всё больший дискомфорт. У Цзян Чэна и так штаны скоро задымятся от самого факта близости, а этот ещё и издевается. — …Что? — Ты чего так медленно соображаешь? — Вэй Ин приподнимается, напрягая ноги, (ему, видите ли, неудобно) и садится к Цзян Чэну ещё ближе, с идеальной траекторией опускаясь прямо на место, где под одеждами пульсирует, болезненно ноет стояк. Цзян Чэн шипит, подаваясь бёдрами навстречу, и откидывает голову назад. — Да ладно, ты мне льстишь, я не настолько хорош. Настолько. Вэй Ин улыбается, наблюдая, как Цзян Чэна ломает, и продолжает легко и непринуждённо: — Ну, просто, когда захочешь, берёшь руку, — Вэй Ин снимает ладонь Цзян Чэна со своего бедра и подносит к шее, показывает, как её обхватить. — И сжимаешь. Не особо сильно, конечно, я хочу пасть смертью храбрых, а не от того, что мой брат сломал мне трахею… — Давай к делу, не отвлекайся. — Блин, тебе бы на лоб — и ланьскую ленту! Такой самоконтроль поистине достоин похвалы, я только одного человека знаю, который сможет с тобой сравниться… Ай, ладно-ладно, я молчу!!! Не смотри на меня так, я ни в чём не виноват! Вэй Ин затыкается ровно на секунду, чтобы сделать глубокий вдох, поёрзать — снова, — и продолжить капать Цзян Чэну на мозг: — Ну и вот представь, А-Чэн, — шепчет ему на ухо жарко, влажно, ухмыляясь, и от этого прозвища внутри всё напрягается, натягивается, как какая-то многострадальческая пружина, — ты сжимаешь мне горло, а я… стонаю… стону… как же правильно-то? Простанываю?.. Твою ж, испортил весь настрой!.. Вэй Ин разочарованно слезает с его колен, падает на спину, откидываясь на подушки, и вздыхает так драматично, что это смешно. А у Цзян Чэна на душе облегчение: Вэй Ин ничего не испортил, но кончить так по-дурацки, не прикоснувшись к себе, — а он, если честно, был уже на грани — от одного только его голоса не хотелось совершенно. Вэй Ин всегда так — вспыхнет, заиграется, устанет. У него мгновенно (так же быстро, как и появляется) пропадает запал, а Цзян Чэну страдать ещё добрые полчаса, если не больше. — Ты как обычно. Учиться надо было, а не всей этой хернёй маяться. Слава богам, если честно, что он не учился. Если бы он вот так не прекращал, не сбивался, у Цзян Чэна самообладание бы всё — исчезло напрочь, словно его и не было никогда. — Сам ты херня, Цзян Чэн. Я старался, вообще-то. — Вижу. И они оба, старательно выравнивая дыхание, чтобы не спалиться друг перед другом, что всё-таки не просто дурачились, замолкают. И это ощущается на удивление хорошо. Смотрят друг на друга — и улыбаются. Глупо так, бессмысленно, и сдерживаются, чтобы не рассмеяться. А на душе тепло-тепло, и будто никаких проблем не существует.***
Вэй Ин — тот самый человек, с которым, кажется, можно согласиться вообще на что угодно. Цзян Чэн в самоконтроле преуспел, но даже тут, даже осознанно, сдаёт позиции. Ну нельзя ему не поддаваться, и ничего с этим не поделаешь. Конечно, потом, когда всё закончится, сидишь и думаешь: «Какого чёрта произошло?!» И стыдно становится настолько сильно, что отвлечься, отмахнуться от чувств не получается. Но это — потом, а с Вэй Ином рядом ответ один.***
В следующий раз у них всё получается. Цзян Чэн, опаздывая на ненавистную утреннюю медитацию, возвращается в комнату: забыл подвязать волосы поприличнее, а выговор от старого п… кхм, от Лань Цижэня получать совсем не хотелось. …Дверь не закрыта, и это оказывается очень кстати. Вэй Ин, сонный, скинувший с себя все верхние одежды, в одной только рубашке да штанах — а ведь всё утро обещал: «Да соберусь я, Цзян Чэн, дай пять минут и отстань, спать хочется» — стоит спиной ко входу, около кровати, и потягивается. Собирается снова ложиться, видимо. Цзян Чэн осознаёт: ему представилась замечательная возможность. Он подбирается тихо, в пару движений. Отомстить всё-таки хочется. — Прогуливаешь? — ровным голосом. Вэй Ин вздрагивает. И молчит: видимо, настолько не до конца проснулся, что даже не может придумать хоть что-то вразумительное в ответ. — Что, ничего не скажешь? Стоять вот так, за его спиной, оказывается очень волнительным. Цзян Чэн не может удержаться: Вэй Ин выглядит таким… растерянным, застанным, что ли, врасплох, что это сносит к чертям все мысли о том, что им стóит поторопиться, что их отсутствие наверняка заметят. Ебал он в рот эти утренние медитации и всех ублюдков из Гусу, когда перед ним творится такое. Цзян Чэн наклоняется, ведёт носом от плеча — и к шее, оставляет медленные, но очень — очень — приятные поцелуи, перекидывает вэйиновские волосы на другую сторону, чтобы освободить себе место, и не делает больше ничего. — Цзян Чэн, что бы ты ни задумал, — немного угрожающе начинает Вэй Ин, тоном напоминая его самого, — не смей прекращать сейчас. — Даже не думал. Вэй Ин жилистый, и каждый его вздох — рваный, немного судорожный, — каждое мимолётное движение, когда он напрягается, нельзя не заметить. Цзян Чэн кусает его в оголённое плечо, не прикладывая силы и не сжимая челюсти всерьёз — ему это так, на поиграться. Он опускает руки на бёдра Вэй Ина, сжимает их на пробу через тонкую-тонкую хлопковую ткань. Ведёт выше, до талии, оглаживает и её, не набирая темп. Доволен тем, насколько расслабленно себя ведёт, насколько не поддаётся желанию взять всё целиком и сразу. Слышит, как Вэй Ин очень, очень тяжело вздыхает, и практически чувствует, как его пробирает дрожь, проходящая вверх по позвоночнику. Вэй Ин всегда торопится. Он — в вечном движении, в отсутствии скуки, в недопустимости промедлений. Если ему что-то нужно, он получает это в считаные секунды. Если не выходит с первого раза — он возьмёт дело в свои руки и всё равно добьётся чего хочет. Теперь этой власти у него нет. В Цзян Чэне пробуждается азарт. Он почти не меняет своего положения ещё некоторое время, только придвигается к Вэй Ину чуть ближе, прижимается грудью к его спине. Размышляет: делать — не делать. Решается. Рука — одна, вторая остаётся на месте — всё-таки поднимается, он ладонью проходится по всему, до чего только может дотянуться, и останавливается на шее Вэй Ина. Не сжимает, но чуть сдавливает горло; не перекрывает доступ к воздуху, но намекает очень даже прямо. Хоть бы до него дошло. — Твоё предложение ещё в силе, я правильно понимаю? Вэй Ин молчит, вспоминая, видимо, о чём идёт речь. А когда до него доходит, он кивает медленно, заторможенно. Предвкушение, разделяемое ими, ощущается в воздухе. Цзян Чэн пережимает ему горло. Вэй Ин запрокидывает голову, выдыхает, сразу чуть отклоняется назад, и Цзян Чэн уже не выдерживает: свободной рукой находит пояс его штанов, чётким движением его распускает… Утро в Гусу уже не кажется таким раздражающим.***
Интересно, а их чувства друг к другу — они про что? Это просто гормоны, обычная привязанность к человеку, с которым знаком уже очень давно, или, ну, как бы сформулировать… Ладно, Цзян Чэн сам себя загоняет в угол, в ту сторону, о которой и думать не хочет. Это бесполезно и не стóит затрачиваемых сил.***
— Ты меня жалеешь, что ли? А обещал и заломать руки, и чтобы синяки остались, а на деле-то что? Ты как невинная девица, всё осторожничаешь, я ж сейчас усну со скуки! Цзян Чэн кусает его в затылок: со злости прямо-таки впивается в кожу, но не особо причиняет боль. У Вэй Ина высокий болевой порог, ему такое нестрашно. Всегда нравилось, по крайней мере. — Да чего ты как собака, сколько можно! Его голос — красивый, звонкий, но всё равно приглушённый, чтобы никто не услышал — волнует ещё сильнее. Цзян Чэн чувствует, что запутался.***
Они, вернувшись с одной из тренировок, остаются всё в той же комнате одни. Вэй Ин вздыхает тяжело, будто напряжённо: — Я же вижу, что хочешь что-то спросить. Говори как есть, на всё отвечу, мне нечего скрывать. Ну что? Цзян Чэну не верится, что он настолько не умеет забивать на свои переживания. Это даже смешно: Вэй Ин, которому, по ощущениям, вообще не до него, заметил. И поинтересовался — а это ещё стремнее. Можно было бы отвертеться, конечно, но Цзян Чэну не хочется. Это и правда хорошая возможность, и он ей пользуется: — …Что ты ко мне чувствуешь? Вэй Ин в ответ смеётся — легко, звонко, красиво. Пиздец уморительный вопрос, конечно. Обхохочешься. — Тебе самую выжимку или всё по порядку? Я же могу и монолог на полчаса устроить. — Ты и так не затыкаешься уже который день. Решай сам, мне-то какое дело? По нему заметно: может, и понимает, какое конкретно Цзян Чэну дело до его чувств, но усердно делает вид, что никакого отношения к этому всему не имеет. Вэй Ин отвечает вскользь, играючи, как будто у Цзян Чэна на голове яблоко, красное, налитое, а он стоит в пятнадцати чжанах , и у него в руках — арбалет. И на глазах — повязка. И стрелы промазаны ядом, чтобы подольше мучился, если не попасть в цель. А на лице — улыбка. Специально ведь промахнётся, хоть и считается одним из лучших стрелков. — Мгм. Понятно. Он медлит, томит, специально повышает градус ожидания. — …Интерес. Ну, знаешь, мне нравится, как ты на всё реагируешь. И у тебя темперамент такой… жуть! А ещё… — Цзян Чэн к этому моменту закипает, но молчит. Ему неловко слышать о себе хоть что-то хорошее. Кажется, будто эти слова предназначены не ему. Они пустые, не ответом, а издевательством: знаю, чего ты хочешь, но назло не скажу, — не могу отрицать, что ты красивый. За тобой ещё смотреть со стороны интересно, сразу такая мощь ощущается в каждом движении… Ну, и говорить с тобой тоже классно. Иногда, только если ты не начинаешь вторить Лань Чжаню с этими вашими «правила! важно соблюдать правила! Вэй Ин, нас же накажут!»… Он хихикает, а взгляд меняется: становится теплее, ласковее. Более глубоким. Солнечнее. Да блять, сколько можно!.. — А ты ко мне что, м? Что я для тебя значу? А ты моя единственная опора. Тот, на кого я надеюсь и кому я готов доверить свою жизнь в бою. Ты первый человек, который не упрекал меня в том, что я недостаточно хорош. Рядом с тобой я… становлюсь слабее, чем должен быть. И рядом с тобой мне постоянно больно. И страшно, что ты уйдёшь. Твою ж мать!.. — Да так, ничего особенного… — закатывает глаза, чтобы ни в коем случае не показать, насколько расклеился. Снова. — Знаю тебя как облупленного, но всё равно каждый раз удивляюсь, что ты можешь выкинуть. Вэй Ин не перестаёт ему улыбаться, но всё равно словно в воздухе витает: разочарован. Ждал, может, большего. Надеялся уловить хоть что-то интересное в речи. Да пошёл он. К чертям собачим. …у них всё идёт неправильно, болезненно, на поражение. «Так нельзя», — хочется подумать, убедить самого себя, но себе Цзян Чэн не врёт: так должно было произойти. Вэй Ин не будет с ним так счастлив, как мог бы быть. Вэй Ину вообще с кем угодно другим будет лучше; он ведь Цзян Чэна принимает за пустое место, разве можно здесь оставить хоть какие-нибудь надежды? Эти его «два героя», «навсегда», «не предам» — пустые слова, плевок в небо, в душу; танцы на могиле, на костях, снятый со врага скальп в качестве трофея. Издёвка, издевательство, неудачная шутка. Для такого человека, как Вэй Ин, обещания, наверное, ничего не значат.***
— Хуайсан-сюн, а это что такое? — развалившись на кровати в другом конце комнаты, спрашивает Вэй Ин, указывая пальцем на какую-то страницу из книжки. — Разве так бывает? Что там за книжка, гадать особо не приходится… её ведь Хуайсан принёс — значит, и без того понять несложно. Боги, хоть бы они обсуждали это достаточно тихо, чтобы до Цзян Чэна звук не дошёл. Он не вынесет ни минутой больше. Хуайсан, лежащий всё на той же кровати в углу, заглядывает на страницы и бодро отвечает: — Да ну тебя, это самое то! Настоящая мужская дружба. Вэй-сюн, хочешь сказать, ты ни разу с таким не сталкивался? — Хуайсан хихикает, и Цзян Чэн едва может совладать с собой. Как же бесит. — Понимаю, понимаю, — тут же поддерживает шутку Вэй Ин, делая важный вид и улыбаясь. А как ещё он мог отреагировать? — Это я так шучу. Конечно, сталкивался, какие вопросы? Ты бы видел, как мы с Цзян Чэном… вот там настоящая дружба, а это… жалкая пародия! Цзян Чэн, подтвердишь? а то Хуайсан не верит. «Настоящая дружба». Как бы не так. Какие же они всё-таки идиоты. Понятное дело, что подозрения отвести таким образом проще простого, но можно же было не позориться… теперь придётся поддержать разговор. — …Да, все друзья так делают. Тоже так считаю, — бурчит, закатывая глаза. — Ах-ха-ха! Цзян Чэн, ну про «всех» ты загнул, конечно! Хотя… — Вэй Ин задумывается буквально на секунду («Ну началось», — тотчас проскакивает в мыслях) и продолжает гораздо более взбудораженно: — знаешь, я был бы не прочь посмотреть на то, как великий Второй Нефрит… ха-ха, ну, ты понял… — Нет, не понял. Поясни, — да, настолько вывело. Пусть уж скажет по-человечески. — Хм… ну, знаешь, когда два человека очень-очень любят друг друга… Чтобы Вэй Ин — и настолько избегал слова «секс»? Пиздец. …Надо же было даже в такой разговор впихнуть своего обожаемого Лань Ванцзи. Цзян Чэн их обоих ненавидит до смерти. Это отвратительно. Хуайсан вздыхает громко-громко, будто даже с печалью. От его присутствия легче не становится.***
Вэй Ин говорит совсем другим тоном, не как обычно, и, чтобы его расслышать, приходится придвинуться. Цзян Чэн из контекста вздохов-мрачных речей-всхлипов понимает, что он — как и обычно, боги, от него только этого и можно было ожидать — тестировал где-то возле библиотеки новый талисман. Ну и, как и полагается, то ли сжёг, то ли просто разломал, то ли заставил исчезнуть кучу переписанных свитков, какие-то рисунки и домашние работы. Ещё он что-то говорил про животных… про кроликов, вроде бы. Кто знает, может, они тоже пали смертью храбрых. Зная Вэй Ина, тут любой вариант покажется вполне себе правдоподобным. Не совсем понятно, правда, с чего бы ему так расстраиваться — сам же хотел пожарить крольчатины в один из вечеров, а теперь жалеет невинные погибшие души… Одним животным больше, другим меньше — и в чём, скажите, проблема? Идиотизм. — Мне кажется, что всё, к чему я прикасаюсь, просто… разрушается, что ли, — он, сгорбившись, сидит на каменных ступенях перед входом в комнату, и это очень странно. — Я будто делаю только хуже, Цзян Чэн, это пиздец, даже не представляешь, как мне обидно. Всё так: Вэй Ин и правда делает только хуже. Всё, к чему он прикладывает свою руку, разбивается к хуям. — Ага, — низко, грубовато; голос сел. Цзян Чэн садится рядом, — не представляю. И когда только Цзян Чэн успел так нагрешить, что ему сейчас без перерыва воздаётся? Это похоже на издевательство, по-другому и не назовёшь. — Знаешь, я иногда задумываюсь… мне очень жаль, что твоей семье пришлось меня взять. Всё настолько плохо? Вэй Ин говорит медленно, будто не до конца решившись, рассказывать ему о том, что на душе, или не следует. Цзян Чэн молча слушает, и он наконец продолжает: — У меня ощущение, что всё, что мне нравится… ну, комната в Юньмэне, возможность охотиться на фазанов с утра до ночи, образование — мне не принадлежит. Я ведь помню, как из-за меня забрали твоих собак… — Да, в первую же ночь. Обида, забытая, глухая, обжигает горло. Цзян Чэн говорит ровно, держит спину прямой, не двигается, но внутри всё копошится, переворачивается. Вэй Ина слушать тяжело. — …Может, я себя накручиваю сейчас, я не привык в таком состоянии находиться… прости меня, пожалуйста. Я будто лишний, будто, ну, пользуюсь тем, что предназначено вообще не мне. Занимаю чужое место. …если думать в такую сторону, то это даже иронично. Цзян Чэн не давит в себе ухмылку: всё равно её никто не увидит. Вэй Ин сидит на ступенях, и волосы падают на его лицо. Он дышит очень медленно, будто это даётся ему нелегко, и то навязчиво протирает лицо ладонями, то щёлкает костяшками пальцев, и эти звуки — шарканье, щелчки, хруст — почему-то начинают раздражать. — И это так странно… просто представь: я даже сегодня сижу на лекции, слушаю очередную чушь про древних заклинателей, ничего не делаю, и вдруг задумываюсь, что я здесь единственный безродный. Вокруг меня все — дети глав кланов, какие-то высокопоставленные, важные, а меня здесь и не должно было бы быть, если бы не твой отец. Ещё и эти кролики сегодня! Хуже не придумаешь. Про отца фраза задевает, конечно, но не так и сильно. Цзян Чэн привык, что его могут не любить. Это не настолько страшно. У Вэй Ина проблемы одного рода, у Цзян Чэна — совершенно другого, и он был бы рад оставить всё так, не вдумываться, не проводить параллели, но надо же было продолжить, надо же снова свести концы в единое: — Это так обидно, что есть те, кто гораздо больше заслуживает чего-то, но они всё равно ничего не получают, — «да, именно так обычно и происходит, — отголоском, раздражением, но Цзян Чэн сдерживается, — я же молчу». — Я тут ничем не занимаюсь, да и не планирую, в принципе… а ведь на моём месте мог бы быть кто-то другой. И он бы больше заслуживал всего, что я имею. — Да что ты говоришь. Всегда найдутся те, кто будет заслуживать чего-то больше. Никогда не получится быть первым во всём, сколько ни пытайся. Ты будешь проигрывать, ты не станешь чьим-то выбором, тебя не будут предпочитать другим. Вэй Ин это всё имеет — и жалуется, что не достоин? что лучше бы на его месте был кто-то другой? Какая борзость. Да это даже вынести не получается. Как же он раздражает, честное слово! Цзян Чэна хватает разве что на скупое: — …Всё, прекращай. Надоел. У Вэй Ина влажный взгляд; в нём отражается и непонимание, и растерянность, и досада. Его отчего-то становится очень жаль. Аж в груди всё жмёт, ощущается пусто, тяжело. Ну и мерзость. И хочется сказать: плевал я на твои обиды. Это всё детское, тупое, у нормальных людей и проблемы нормальные, а не как у тебя. Из-за какого-то кролика да рукописей разнылся, идиот. Ты их по десять штук каждый день уничтожаешь, что сейчас не так?!.. …но Цзян Чэн ничего из этого не говорит — в кои-то веки в нём просыпается совесть. Вэй Ин выглядит уязвлённым, и его совсем не хочется осуждать. — Иди сюда. — А?.. — Сюда иди, сказал. Больше повторять не буду. Вэй Ин несмело приподнимается, что сразу видно: ищет, где подвох. Ждёт, что что-то пойдёт не так, но всё равно сдвигается в сторону Цзян Чэна. Садится близко-близко, как и попросили. Молчит и не двигается, погружённый в свои мысли. Цзян Чэн делает глубокий вдох, выдох, закрывает глаза… …и обнимает его одной рукой, обхватывая за плечи. Молча поддерживает, даёт расслабиться. Они чуть позже встают, меняют положение, и Цзян Чэн позволяет уткнуться себе в плечо, промочить его слезами насквозь; он не противится, когда Вэй Ин остаётся в таком положении минуту, две. Не сопротивляется, когда уже ноги затекают стоять на одном месте. Даже такие, как Вэй Ин, иногда расклеиваются. Бывает, ничего особенного. Можно и потерпеть.***
В Гусу по утрам безумно холодно и тихо; светлеет рано, но тепла от этого совсем не прибавляется. Заболевать снова не хочется — вот они оба и закутаны в простыни. — Блин, так спать хочу, ты не представляешь, — Вэй Ин всегда жалуется, если нарушается его режим; это уже привычка. — Так кто тебе не давал-то? Лёг бы как все и не мучился, нет, нужно было всю ночь заниматься непонятно чем. — Цзян Чэн, это ещё ты у меня спрашиваешь?! «Непонятно чем»?! Мне напомнить, чем конкретно ты со мной занимался? Или сам догадаешься? — он трёт рукой шею, оголённые ключицы, делая вид, что там действительно остались следы. Ага, конечно. Так Цзян Чэн и поверил. — Если бы ты не начал, я бы и не продолжил. Не строй из себя жертву. Сам нарвался — отвечай за последствия. Я тоже спать хочу, если тебе интересно. — Да ладно тебе, — сбавляет обороты, успокаивается; сразу видно: чего-то хочет. — Сколько там ещё до подъёма? Всё равно ложиться смысла нет… И Вэй Ин — почти взрослый человек, гордость клана, один из сильнейших учеников, тот, на кого возложены огромные ожидания и не менее огромная ответственность, — лениво поднимается с кровати, не снимая с себя одеяло, и перебирается к Цзян Чэну. Даже не спросил, гадёныш — просто взял и перелез. И кто ему запретит? — Мог бы и спросить для начала. Слезай давай. — Ты что, не рад? Я заболею и умру, и это останется на твоей совести! Мне вообще-то одному холодно, а с тобой хоть немного получше. «А мне с тобой с каждым днём всё холоднее и холоднее, но я же не жалуюсь». Вэй Ин его теснит, располагаясь удобнее, и это бесит: как можно настолько не уважать чужое мнение? Вэй Ин собирается лечь и приподнимает подушку, чтобы её взбить. Из-под неё на всеобщее — только его и Цзян Чэна, на самом деле, но оттого не легче — обозрение на белоснежное постельное бельё, вылетев, приземляется ленточка для волос. Красная, выглаженная, идеально чистая — и сразу всё становится понятно. Чёрт. Чёрт-чёрт-чёрт. — Ого, — только и говорит Вэй Ин. Видимо, не находит больше слов. А Цзян Чэн думает: ебали в рот его личное пространство. Ну не лезь ты на мою половину комнаты. Не запрыгивай ко мне на кровать, не ройся ты в моих вещах, блять… в душу ко мне не пробирайся, сердце мне не вскрывай, не вспарывай этой своей невозможной улыбкой — и дураку ведь понятно, что она не для меня, не мне предназначена и не мне светит. не заставляй меня сострадать, не заставляй поддерживать тебя, мне от этого только хуже, я только больше привязываюсь и больше убеждаюсь, что ты живёшь не для меня. в мысли ко мне не приходи, не оставайся на коже воспоминанием, под кожей — бурлящей кровью, несдержанностью, стыдом наутро… Не делай так больно, как каждый раз делаешь, несмотря на то, как я этого пытаюсь избежать, чтоб тебя. Ну пожалуйста, не надо. Прошу. — Эй, ты чего? — и так невинно говорит, так удивлённо, что это невыносимо. — Да ладно тебе, слезу я с твоей кровати, Цзян Чэн, чего ты так расстроился? Цзян Чэн смаргивает слёзы — и кто только просил, блять, — и они текут по щекам обильно, неловко. Позорище. Из-за какой-то мелочи — и такая реакция. Это ведь не настолько личное, Вэй Ин, может, ничего и не понял, со всеми бывает… Ну почему он такой жалкий?***
— Цзян Чэн, Цзян Чэн, пс-с! Ты меня слышишь? Ты спишь?.. — Спал, пока ты не разбудил. Что случилось? — …Там за окном собака, кажется… можно к тебе перелезть? — Здесь не водятся собаки. Не выдумывай. Цзян Чэн поворачивается к стене и накидывает подушку на голову, только бы ничего не слышать. Чужая речь воспринимается всё так же легко, но хотя бы показать, насколько он этим недоволен — дело принципа. — Эй, не отворачивайся! Я сам слышал… ой, да что ты мне сделаешь? — за спиной раздаётся шорох, слышится, как Вэй Ин ступает по деревянному полу, и Цзян Чэну не остаётся ничего, кроме как смириться. — Не скинешь же ты меня вниз… Вэй Ин ложится с краю, пытается занимать не слишком много места, но у него не выходит: он высокий, у него длиннющие конечности и куча распущенных волос. — Ты уснул снова или нет?.. ладно, ясно всё с тобой. Не мешаю. Цзян Чэн чувствует чужое тёплое, слабое дыхание в затылок и понимает, что этой ночью больше не уснёт. …он чувствует, как Вэй Ин закидывает на него ногу, как делал это раньше, в детстве; непривычный вес, давящий на талию, ощущается странно. …чувствует, как Вэй Ин понемногу, мягко придвигается. Как просовывает куда-то под руку Цзян Чэна свою, как касается его осторожно, будто и правда не желая разбудить. У Цзян Чэна сердце начинает биться чаще: это слишком похоже на объятия. …У них всё и всегда происходит исподтишка. Объятия — со спины, разговоры — многослойностью, двусмысленностью. Ни слова напрямую, ни единой фразы без громадного, неподъёмного контекста. Всеми возможными окольными путями, только бы не говорить друг другу что-либо в лицо. И отмазки придумываются сотнями, и отговорки — тысячами. И с каких это пор Цзян Чэн заделался в романтики?.. такую метафорическую гуманитарную чушь ещё постараться придумать нужно было. Он округляет спину, двигается чуть назад, делая вид, что это он во сне, что неосознанно, и ладонь Вэй Ина задевает своей рукой, чтобы продлить прикосновение. Впервые за долгое время чувствует чужое тепло, чужое доверие, и вместе с тем его накрывает болезненное, тянущее одиночество. Он как будто пытается надышаться перед смертью, в последний раз ощутить приятное, знакомое, необходимое. Будто на следующий же день, в следующий же час всё потеряет. В эту ночь он не смыкает глаз.***
Цзян Чэну кажется, что он только тем и занимается, что выпрашивает внимание, добивается его и когда — скорее «если» — получает, то вцепляется, хватается за остатки, вгрызается, не желая отпускать. Это выглядит жалко.***
Вэй Ина хочется касаться, но нельзя. Цзян Чэн ощущает, как между ними вырастает огромная, до неба, незримая стена, через которую не пробиться. Вэй Ин ему не принадлежит, Вэй Ин, наверное, не хочет быть с ним рядом, и Цзян Чэн не противится. А потому — он перестаёт бороться.***
И почему он настолько отвратительный? Чем он хуже? В чём его изъян, что в нём настолько не так, что он не заслуживает любви? да пусть даже не любви — банальной преданности? Почему даже Лань Ванцзи выбирают, а его нет?***
Следующие дни не происходит ни-че-го. Вэй Ин к нему не лезет. Может, понимает, что к Цзян Чэну в таком настроении лучше не приближаться, а может, не хочет сам. Сначала всё идёт нормально: Вэй Ин в любом случае скачет где-то на периферии, его звонкий голос раздаётся на всю округу, и Цзян Чэну этого хватает. Потребность в общении удовлетворяется на максимум, даже если с Вэй Ином он уже как пару дней нормально не говорил. Спустя ещё некоторое время Цзян Чэн чувствует, что раздражается быстрее. Если раньше Вэй Ин мог его умерить за час-другой, то сейчас он этого не делает. Цзян Чэн остаётся один на один с эмоциями, с мыслями, и они на него давят. Злость не выплеснуть на того, кто сможет с ней справиться легко и беспроблемно, и она копится, не обретая нормального способа выйти. Вэй Ин всё так же рядом, но кажется, будто он очень далеко. Если они разговаривают, то разговоры не имеют смысла; если сражаются, то это больше не своевольная борьба нравов, взглядов, темпераментов, когда мечи сходятся со звоном и искрами, а просто техничные элементы, вытекающие один из другого. …Когда Вэй Ин в очередной раз зовёт его сбегать ночью за вином, Цзян Чэн отказывается. Подельниками становятся, потому что хотят помочь друг другу, облегчить жизнь, выказать доверие. Сейчас Цзян Чэн уже ничего не хочет, если честно. Вэй Ин однажды из них двоих выберет себя, думается. Может, уже выбрал. В груди становится противно, когда Цзян Чэн смотрит на Лань Ванцзи — теперь уже не отдалённо-иронизированного «Второго Нефрита», а, опираясь на слова Вэй Ина, смущённо-шутливого «Лань Чжаня». Его идиотское выражение лица, его траурные одежды, его выстраданная, вымученная идеальность — всё доводит до ярости. Цзян Чэн, сражаясь с мертвецами один на ночной охоте, ещё более крепко сжимает меч. У него уже кисть сводит от перенапряжения, но это не страшно. Сегодня ему почему-то в разы тяжелее сражаться. Вэй Ин ему не принадлежит. С этим просто нужно смириться, это просто нужно принять — вот и всё. Делов-то. Ничего сложного.***
Они ссорятся. Цзян Чэн даже не помнит причины — Вэй Ин просто сказал что-то в своём духе, а он отреагировал слишком остро. Сейчас уже всё равно признать неправоту не получится, вот и приходится делать вид, что он отстаивает какую-то неебически значимую и единственно правильную точку зрения. Да, долбоебизм, но разве они умеют по-другому? Это нормально, не стоит лишний раз накручивать себя. Всё закончится, как и всегда: они покричат друг на друга, обменяются не самыми приятными словами, разойдутся по разным углам на час-другой, а после притворятся, что ничего и не было. — Тебе никогда ничего не нравится! Я общаюсь с тобой — «да так, Вэй Ин, ты ничего для меня не значишь»; я общаюсь с кем-то ещё — «Вэй Ин, ты маешься хернёй». Знаешь, когда я на самом деле трачу время впустую?! — он, сжимая губы, подходит ближе ещё на пару шагов и тычет пальцем Цзян Чэну в грудь. — Когда пытаюсь с тобой объясниться! Ты неисправим, я больше не хочу продолжать этот разговор! Это бес-по-лез-но! Всё! Я сдаюсь! Вэй Ин молчит, пытаясь управиться с собой, и продолжает уже более спокойно: — Я пойду. Можешь не ждать, всё равно поздно вернусь. Ну, или если тебя это не устраивает — иди жалуйся часовым или кому там это обычно делают. Ты же моралист, тебе же хочется, чтобы всё было правильно, чтобы все занимались чем-то, что нравится тебе… ладно, пока. И он хлопает дверью. В голове всё путается, мешается, идёт своим ходом, и эти мысли не остановить, не прервать; они душат, разрывают в клочья то ощущение безопасности, доверия к другому человеку, что вот-вот начинало складываться; сдавливают, убивают, и вместе с тем на внешнем, сознательном уровне устанавливается такая гладь, такое спокойствие, что это страшно. Цзян Чэн чувствует: если сейчас поднимет руки, присмотрится к ладоням, то поймёт, какой тремор его охватывает, какая дрожь. Поэтому он старается не двигаться. Изо всех сил. Ему душно, и в то же время очень холодно. Болезно. У него щёки и лоб пылают, но в груди будто дыра. Ему стыдно и страшно, что он прямо сейчас — по своей же вине, боги, какой же он дурак, — потеряет то родное, что обрел совсем недавно. Цзян Чэн садится на кровать, пытаясь хоть немного прийти в себя: в таком состоянии всё равно от него никакой пользы. Садится на кровать — и чувствует, как его окружает та самая обстановка: смятые простыни — говорили же не прыгать на кровати, когда та заправлена, — красная лента, невесть откуда взявшаяся снова именно здесь, и запах, очень привычный, ещё более удушающий сейчас, но всё равно родной: какая-то свежесть, свобода, то самое, чего не хватает до безумия, и что-то острое — наверное, имбирь, нашёл же способ даже в Гусу достать нормальную еду, идиот! В висках пульсирует и режет болью. Голова сейчас будто взорвётся — настолько сильно. Зачем нужно было всё это говорить? Зачем он пытался давить на больное, зачем ему так хотелось его уязвить? Вэй Ин не слабак, не тряпка, в отличие от некоторых. Если его что-то не устраивает, он не терпит, а борется за свои интересы. …или просто уходит, когда не может ничего изменить. Как сейчас ушёл — его и след простыл, стоило только хлопнуть дверью. Страх — нежданый, необоснованный — поднимается от живота к груди, не даёт вздохнуть. Доходит до шеи, душит, выдавливает остатки кислорода. А если он и в целом уйдёт? Ну, навсегда?.. …Нет, об этом точно думать нельзя. Уйдёт и уйдёт, его дело, Цзян Чэну-то что? Он поднимается с кровати. Можно и искажение ци словить с такими замечательными мыслями. Цзян Чэн шагает по комнате будто не в себе. Отсчитывает секунды, звуки, мысли, пытается остановить этот непрекращающийся поток тревоги — и просто, блять, не может. Спустя десять минут весь стол, до этого заваленный вещами, оказывается разобран. На своих местах абсолютно всё: и кисти, и какие-то бумажки, и вэйиновские ленты для волос, и его украшения на пояс, и его отвратительно переписанные свитки с правилами, и его идиотские книги, взятые у Хуайсана… да сколько можно!.. Через полчаса в порядок приводится вся комната: постели заправлены, одежда свёрнута и убрана в комод, вся запрещёнка — те же журналы, бутылки «Улыбки Императора», остатки еды — спрятана так, что самый внимательный проверяющий не заметит. Все средства хороши, если они помогают не думать хотя бы на время. Спустя час Цзян Чэн ловит себя на том, что маниакально разглаживает в третий, кажется, раз простыни на кроватях. На них и так уже ни излома — но он расправляет и заправляет всё сначала, потому что выходит неидеально. Он даже садится на пол после этого — только бы не нарушать порядок. И сразу же встаёт, потому что ханьфу ведь помнётся. А за окном нещадно льёт дождь, сверкают молнии и гром гремит, как будто настал конец света. Цзян Чэн кусает губы и морщится от боли: там уже живого места не осталось, кожа и без того опухшая и неровная. Он даже успел искусать щёки изнутри — настолько всё плачевно. Нужно срочно успокаиваться. …в общем, дальнейшие пару часов он проводит за медитацией. Очищает мысли, тело, душу, сгустившуюся кровь, духовную силу, от нервов избавляется, от тремора, от напряжения, от страхов, от головной боли, от того, как неприятно ощущается искусанная, наверняка уродливо-красная теперь кожа щёк и губ, от учащённого пульса и сдавленного, поверхностного дыхания… получается на удивление хорошо. …Вэй Ин объявляется на пороге ночью. Мокрый, капли дождя стекают по ханьфу, сам он шмыгает носом, а как только начинает переминаться с ноги на ногу, как становится слышно, как хлюпает вода в его сапогах. Он выглядит счастливее, чем когда уходил. Смущённым и взволнованным, но пытающимся это скрыть. У него покрасневшие губы. — Слушай, мы можем поговорить? Мне тут уточнить захотелось, в каких мы с тобой отношениях, просто… ну, ты уже давно, — «неделю, всего неделю, о чём, блять, речь?» — перестал со мной хоть что-то делать, а я… как бы сказать-то по человечески… ну… заинтересовался кое в ком другом. Может, оно и к лучшему? Останемся приятелями, без всяких вот этих вот. Всё равно у нас ничего не получилось бы, да, правда ведь? — Ага. Согласен. Я тебя не держу, если что. — Супер! А-Чэн, спасибо, что понял! Я это очень ценю! Вэй Ин проходит в комнату, стягивает с себя все облачения, чтобы переодеться, скидывает их на всё те же простыни — выглаженные и заправленные — и улыбается уж больно счастливо, как только челюсть не свело от таких стараний? взгляд с его ключиц, с волос, длинных, красивых, с талии отвести не получается, не хочется, но Цзян Чэн себя вынуждает. Теперь так нельзя, всё, конечная. «А-Чэн», — отголоском, головной болью, пульсацией в висках. Внутри что-то ломается.