Я рядом

«Вожак должен уметь брать на себя ответственность», — слышатся слова, будто где-то вдалеке, словно друг стоит за сотни километров от него, а его голос доносится протяжным эхом. Оскар поворачивает голову, словно желая убедиться, что тот здесь, рядом, всего в нескольких шагах. На расстоянии вытянутой руки, как раз таком, чтобы протянуть отцовскую винтовку. Перед глазами пелена, и Оскар не видит — чувствует холодный металл в руке. Оружие ложится в ладонь неожиданно легко и приятно, как будто он стрелял из него уже сотни и тысячи раз подряд, убивал мелких тварей в горах. «Никогда не целься в людей. Даже в шутку», — звучал в голове нравоучительный голос взрослого, хотя наверняка это была всего-навсего совесть. От неё легко отмахнуться. И прицелиться. На ту ребятню, что весело крутила педали этого странного аппарата. Дьявольского аппарата, который заставил всех его сторонников отступить, бежать и оставить их один на один с врагом. Выстрел. Он оглушает. Чувствуется неожиданная отдача. Она заставляет отойти на полшага. Оскар не сразу понимает, он слышит вскрик, а затем взволнованные возгласы остальных. Он попал. В кого-то. Кажется, в мальчика, которого Марион уносит на руках. «Убил?!» — бьётся в голове страшная мысль. Он бросает взгляд на друга, но тот выглядит таким же растерянным. Оскар чувствует, как лёгкая в момент гнева и отчаяния винтовка теперь становится непосильной ношей. Пальцы слабеют, разжимаются сами, и оружие со звоном простой железки падает на мостовую. Осознание сделанного медленно и бесповоротно накрывает, заставляя ноги подгибаться. Он медленно опускается на бордюр, прячет лицо в ладонях. Малышня продолжает что-то взволнованно обсуждать, порой переходя на противный писклявый крик. Он ненавидел с такими возиться. Предпочитал не замечать, делать вид, что их не существует, лишь в начале просто высыпав на мостовую один из множества найденных кульков с конфетами. Так забавно было наблюдать, как они бегают, почти ползают по пыльной, грязной дороге, подбирая несчастные леденцы. Не задумываясь о последствиях, они тут же ели и бросали фантики рядом с собой, наслаждаясь моментом. Он тоже наслаждался. По-своему. До рассвета играл с друзьями в покер, пил дорогой алкоголь. Он всегда мечтал. С завистью смотрел на взрослых, что могут так легко засидеться в баре до поздней ночи, проиграть ползарплаты, а вторую потратить на выпивку. А ему нельзя. Нельзя, лишь потому, что он ещё условно ребёнок. — Вожак должен брать на себя ответственность, — послышался голос где-то рядом, где-то сверху. Слишком близко, чтобы вырвать Оскара из раздумий, чтобы заставить фоновый детский шум стихнуть. Подросток медленно отрывает руки от лица и видит лишь, как кто-то выпрямляется, подняв упавшую винтовку с земли. Перед глазами парня высокие чёрные, старомодные сапоги, похожих на которые он никогда прежде не видел. Или не обращал внимания. Не так ведь важно, в чём ходят взрослые. Оскар ненавидел ходить с матерью по рынку за одеждой. Он не какая-нибудь девочка, чтобы выбирать и примерять. — А? Подросток поднимает взгляд, вид у него совсем растерянный. Он понимает, что стоящего над ним мужчину никогда прежде не видел. Не из здешних краёв он и, кажется, не из этого времени. Его хочется внимательнее рассмотреть, прикоснуться к заткнутому за пояс мечу, хотя бы к его рукояти. Оскар встаёт медленно. Этот мужчина не такой, как отец. Не такой огромный, не такой сильный, и лицо его не грубое, искажённое гримасой злости, а скорее красивое. В тёмных его, почти чёрных глазах отражается не привычный гнев, раздражение и усталость, а какая-то спокойная строгость. Словно бы тот был уверен в каждом своём действии. И винтовку он держал крепко. Кажется, выстрелит — и на его лице не дрогнет и мускула. Не пошатнётся он, как сам Оскар, от отдачи. — Умение брать ответственность за себя, за своих людей и последствия своих действий, — голос его непривычно спокойный и ровный. Нет и доли намёка на крик и истерику, которая часто случалась у взрослых после их выходок. — Я умею. — Он старается звучать более уверенно, хотя голос заметно подрагивает. Оскар, словно заворожённый, наблюдает, как мужчина достаёт из ножен меч. Не такой, как у рыцарей, большой и тяжёлый, а короткий. В блестящем его лезвии отражаются солнечные лучи, пускаются по дороге солнечными зайчиками. Оскар шумно сглатывает, чувствуя, как холодный металл касается шеи. — Тогда ты готов взять ответственность и умереть? Оскару не страшно. Почти не страшно. Он только смотрит, не отводя взгляд, в два чёрных омута напротив. Холод и бесстрастие. Почему он просто предлагает ему умереть? Почему просто не изобьёт, как отец? Подросток качает головой. Тонкая кожа на шее цепляет лезвие, тянется вдоль неё тоненькая струйка крови. Он даже не чувствует саднящей боли, как-то бывало во время драк, как когда порой падал на дорогу и счёсывал кожу о камни. — Тогда почему ты думаешь, что можешь решать, кому умереть? Если не готов взять ответственность за свои действия. Оскар молчит. Тишина, повисшая над площадью, будто бы длится вечность. Никто не решается сказать, встать на его защиту, и, кажется, даже друг старается слиться со стенкой, сделав вид, что он не при делах. Это не он взял оружие из дома, не он принёс его сюда и протянул его Оскару, когда тот оказался совершенно один, чувствовал себя загнанным в угол зверем. Оскар чувствовал, как лезвие короткого меча отпускает, расчерчивая на его коже тонкую линию. Это ощущается неожиданной болью, которой, кажется, быть не должно. — Отныне запрещены драки и междоусобные разборки. Запрещено использовать оружие и устраивать… такие местные баталии. Это было похоже на плохое подражание Сэкигахаре. Подросток не понимает, о чём говорит этот мужчина. Он касается шеи и чувствует тепло от крови, пальцы вымазываются красным. Он говорит не то чтобы громко, повысив голос лишь на несколько тонов, но на площади его слышат все. Непривычно внимание со стороны детей. Обычно взрослым требуется прилагать куда больше усилий. — И ещё. Ваши родители больше не вернутся. Никогда.