Лесной царь

Федька очутился перед раскрытыми дверями сеновала, остановился и прислушался. Внутри было душисто, тенисто, прохладно и тихо. Он вошел, осматриваясь; иногда здесь можно было наткнуться на Петьку, на кого-нибудь из детей челяди, или даже на холопа, улучившего свободную минутку и раскинувшегося на сене. Хотелось Федьке побыть одному. Порой бывал он неуемным, в каждой ватажке товарищей оказывался заводилой, и бегал, прыгал, лазил, болтал, хохотал, шумел больше всех. А порой вдруг уединялся, делался задумчив, сидел где-нибудь до странности тихо, или играл сам с собой в безмолвные игры, до которых даже брата не допускал. Внутри не было ни души. Федька по-хозяйски обозрел ближние кучи сена, прислоненные к стене возле дверей огромные вилы, грабли, а поодаль — оставленное кем-то треснувшее тележное колесо. Был бы здесь Петька — непременно бы предложил завладеть колесом и покатать его по двору; такая забава в самый раз по Петьке. Федька чуть покачал головой со снисходительным видом и двинулся дальше. Сено складывали не только внизу, но и под крышей, на высоте второго жилья хором. Там было жарче, но зато и уютнее, и сено благоухало райски... Наверх вела длинная приставная лестница, и Федька пришел, чтобы проверить, не убрали ли ее. Оказалось, не убрали. Перед лестницей Федька вновь приостановился, задрав голову. Еще недавно им с Петькой наверх лазить строго запрещали: высоко, дескать, мало ли что. Федька, впрочем, догадывался, что большинство холопов на то, что он, как и Петька, мог нарушать сей запрет, нынче смотрели сквозь пальцы, — правда, за исключением Аграфены Захарьевны и Гордея Парфеновича. Нынче он, Федька, уже считался подросшим, а Петька и подавно. А значит, решил Федька, он более не дитя малое и будет играть там, где захочет. Он сунул узелок с Баюном за пазуху и полез. Дело это было не быстрое; перекладины были велики и расположены слишком далеко друг от друга для Федьки. Однако он карабкался ловко и уже почти добрался до верха, когда снаружи послышались голоса. Несколько челядинцев шли через двор — то ли мимо сеновала, а то ли нет! Федька заторопился, попробовал лезть быстрее и тут же поскользнулся на перекладине — все из-за каблука... Он ухватился за боковину лестницы, глянул вниз, устрашился не столько высоты и падения, сколько того, что падение его узреют холопы, — но тут холопы прошли-таки мимо, а Федьке удалось сохранить равновесие. Он перевел дух, собрался с силами и скоро одолел остаток подъема. Очутившись в мягком, светлом полумраке под двускатной крышей, Федька шагнул прямо в сено, провалился по колено, повалился, засмеялся, немного побарахтался и покатался туда-сюда забавы ради и наконец принялся приминать сено, со знанием дела устраивая себе гнездо. Покончив же и с этим, Федька расселся на сене, будто царь. Хорошо было сидеть здесь, одному, да на этакой высоте, да еще и там, где искать его едва ли догадаются, — а ежели и догадаются, то не сразу. Он бережно вытащил из-за пазухи Баюна. Завернул его Федька в платок, что стянул у Захарьевны, — просто так. А на платке зачем-то навязал таких узлов, что теперь, чтобы их распутать, следовало постараться. — В моих узлах сила могуча змеиная сокрыта — от змея двунадесятьглавого‎, — нараспев проговорил себе под нос Федька, трудясь над узлами. Подобные странные присказки и присловья вырывались у Федьки то и дело — а откуда брались, он и сам толком не ведал; для него они покамест были просто частью мира отцовской вотчины, где все порой разговаривали так, словно и змеи двунадесятьглавые, и коты-баюны, и вещие птицы, и водяные, и лешие, и русалки, и духи, и черти, и весь прочий сказочный народ жил себе где-то совсем рядом — только руку протяни. Что-то он слышал от отца и подхватывал с жадностью, как бы мало ни разумел и смысл этих загадочных слов, и для чего они были нужны. Одно ему казалось важным — разговаривать как отец, и временами он смешил Захарьевну и других взрослых, неожиданно изрекая что-нибудь малопонятное, зато звучащее уж больно весомо. Распутывая узлы, Федька торопился и волновался — уж не повредил ли он ненароком Баюна, когда чуть не сорвался и ударился грудью о лестницу? Как-никак, ведь тот был глиняный. Но, развязав наконец платок, тут же успокоился. Баюн сидел на собственной льняной, узорчатой полянке целый и невредимый. — Не балуй, — сказал Федька коту строго и погладил его. Он слыхивал, как такие слова незло гудел Гордей Парфенович упирающимся коням. Во всех повадках Гордея, в его угрюмом, замкнутом лице, заросшем темной бородой и редко менявшем свое непроницаемое выражение, в его удивительной немногословности и голосе, звучавшем словно из-под земли, в осанке, телосложении и поступи Федьке всегда виделось что-то медвежье. Будто бы однажды ни с того ни с сего медведь вдруг взял, человеком перекинулся да и пошел, а речи человеческой так толком и не выучился... Что-то тихо зашуршало в сене, и Федька, сидевший перед Баюном на коленках, повернул голову. В сумраке, что сгущался под крышей ближе к дальней стене, вплоть до почти полной темноты, блеснули зеленоватым глаза, а после из теней выступил сам кот Тишка — гордость домовитого хозяина, крупный, важный красавец и знатный мышелов. Он направлялся к Федьке, высоко подняв мохнатый хвост, в точности как Баюн. — Тишка! — обрадовался Федька. — Ты где пропадал? Тишка, который, должно быть, отсыпался на сеновале после долгой охоты, позволил ему погладить свою лобастую голову и толстую спину, однако всем своим видом показывал, что надолго задерживаться не намерен. — У меня теперь свой собственный кот есть, — поделился с ним Федька. — Мне батька подарил. И глаза у него — прямо как у всамделишного. Вот, видишь? Тишка равнодушно понюхал Баюна и отошел. Федька же принялся насыпать из сена холмик, намереваясь посадить на него Баюна. Холмы и курганы, или даже, как говорил народ, горы, огромные и поменьше, встречались на Переяславщине. Древние, свидетели таинственной, полузабытой старины... и изгнанного язычества. Самая высокая гора, что видел Федька, была на берегу озера Плещеева, что возле Переяславля-Залесского, и прежде звалась Ярилина гора, хотя ныне ее обычно звали горой Александровой. И когда-то там, на вершине, и вправду высились идолы, совершались таинства во имя таких богов, о которых уж почитай что никто и не помнил, а если помнил, то вслух не говорил. Теперь на том месте стоял монастырь, что основал князь Александр, прозванный Невским. Однако временами называть Александрову гору Ярилиной и до сих пор не перестали. Построив округлую, пологую горку и разровняв ее, как мог, Федька водрузил на нее Баюна, полюбовался... Попробовал вообразить, каковы были языческие идолы, что некогда глядели на Плещеево озеро с Ярилиной горы, названной по имени одного из богов, но сделать это было не так-то легко, глядя в улыбающуюся морду расписного глиняного кота. Федька фыркнул и разметал холмик. Затем он снова навзничь повалился на сено; полежал, немного поизучал двускатный тесовый потолок, потом поднял к нему Баюна на вытянутой руке и вообразил, что тот летит. Вот только крыльев у него не было... Впрочем, Федька точно помнил, как отец однажды рассказывал о крылатых львах, а зверь, называемый лев — почти как кот, только огромный; их издревле любили изображать резчики, и красовались они и в дереве, и в камне — иные дома стерегли, а иные украшали храмы божьи. Так ежели господь давал крылья львам, отчего бы ему не дать крылья и котам?.. А кабы были у котов крылья — высоко ли бы они летали?.. Федька размышлял об этом, заставляя Баюна описывать над собою медленные круги — как парили над окрестными лугами хищные птицы с красивыми серебристыми крыльями; отец показывал их им с Петькой и говорил, что зовутся они — луни. — Тюв... тюв... тюв... — негромко изобразил Федька клич луня. Кружит лунь над полями и лугами — не высоко и не низко; добычу высматривает. Ловит он обыкновенно мышей да полевок, но иногда может и зайца схватить. А уж коли однажды и у котов появятся крылья — тогда совсем наступит горе что мышам, что зайцам. Что-то снова тихо, вкрадчиво зашуршало у дальней стены, там, куда свет совсем не доставал. Федька вгляделся в темноту, но на сей раз ничего не различил. Не было там знакомых мохнатых очертаний Тишки, да и зеленоватые глаза не вспыхивали. Он лишь угадывал, больше чутьем, нежели слухом, какое-то присутствие, какое-то движенье, и со своим обычным ребячьим любопытством, что все на свете способно принимать как должное, спокойно слушал и наблюдал: не покажется ли кто? — Кто там? — негромко позвал Федька. — Тишка?.. Опять никто не появился и никто не отозвался, и лишь тишина сеновала, раньше уютная, показалась ему какой-то неуловимо переменившейся: она словно бы вдруг сгустилась, как воздух перед грозой. В безмолвствовании теней, в которых всякая куча сена могла представиться притаившимся загадочным чудовищем, ему почудилось что-то насмешливое. «Домовой»‎, — подумал Федька с внезапной твердой уверенностью. Испуга он не ощущал: кто ж не слышал про домового? Иные даже клялись, что и встречали его, бога кутного. К тому же, был канун Иванова дня! Еще бы домовому не проказничать, когда самая колдовская ночь в году — на носу. А Петька как-то раз, этим самым летом, ему поведал тайну: что живет, говорят, в Елизарове мужик, у которого над воротами конюшни подвешена медвежья голова — для того, дескать, чтоб лошадей от проказ домового оградить. Федька, конечно, пожелал самолично поглядеть на этакую диковину, и они с Петькой и Всеславкой, сыном Нестора, пошли к названному Петькой дому — да только, к превеликому Федькиному разочарованию, никакой медвежьей головы там не оказалось — ни на воротах конюшни, ни где-либо рядом, а встретивший их хозяин только посмеялся. «Вот дурак!» — подумал Федька то, что сказал тогда Петьке, и решительно сел. Он знал, что следует говорить домовому. — Дедушка-соседушка, хозяин-батюшка, береги наш дом и нас в нем! Ты добро умножай, а зло отражай! — отчетливо и звонко произнес он, обращаясь к сумраку. Он подождал какого-нибудь ответа, чутко прислушиваясь, однако все было тихо. Да и темень вокруг как-то подрасступилась, кучи сена вновь виделись ему самыми обычными и вовсе не похожими на чудищ, а где-то внизу тут же тихо и дремотно заквохтала курица. Должно быть, домовой ушел; ему ни пол, ни стены не помеха. Ну и хорошо. Федька взял пучок сена и стал пытаться мастерить человечка — вроде тех, что ему временами дарил холоп Микишка, скудный умом, но добрый сердцем, трудившийся на конюшне. Но человечек все не выходил, рассыпался, а Баюну непременно был нужен всадник. Попробовав еще так и этак и повздыхав, Федька начал думать, что надо бы пойти и сыскать Микишку — без его помощи было не обойтись. Делать нечего: Федька стал собираться. Он снова увязал Баюна в узелок и положил за пазуху; но едва собрался выбраться из своего гнезда, как вновь услышал голоса. И теперь звучали они прямо возле дверей сеновала — совсем близко. Федька, приподнявшийся было, ничком плюхнулся в сено — да едва успел скрыться от взора любого, кто вошел бы, посмотрел случайно вверх да и узрел бы его черноволосую макушку. А два холопа, тем временем, и вправду вошли под кровлю сеновала. Однако, на Федькино счастье, по сторонам они не смотрели, занятые беседой. — Треснуло надысь колесо у телеги, — рассказывал молодой холоп. — Ну, мы с Микишкой его сняли, а я новое поставил. Да только вот Микишка старое колесо куда-то взял да уволок, дурень, а куда — забыл! А нынче у меня Матвеич и спрашивает: где колесо, то, что сняли вы с Микишкой? А я не ведаю! А он мне: негоже, чтоб колеса пропадали, а что треснуло оно — того я своими глазами не видал. Может, ты его украл! Я ему: на кой мне треснутое колесо? А он мне: того я не знаю, а ты ищи анафемское колесо, коли дурень Микишка сыскать не может, не то быть тебе битому! А я ему: бога побойся! За колесо-то негодное!.. — Воистину беда, — отозвался второй холоп, пожилой. — Да ты заранее не кручинься. Лучше тут погляди: авось сыщется? — На кой тащить колесо на сеновал? — А я почем ведаю? На то он, Микишка, и дурень. Один бог знает, что ему в голову взбредет... На минуту Федька замер, затаился. Увидят? Наругают? Не холопы, понятное дело, те его разве что лишь пожурят; но вот коли от них как-нибудь случайно проведает о Федькиных играх под крышей сеновала Гордей, а за ним и отец... И все же ему было любопытно. Да и колесо, утащенное Микишкой, он видел, неприметно стоящим почти в самом тенистом углу... Кабы мог, то и сам указал бы холопам на пропажу, — но показаться не смел, а мог лишь наблюдать. Медленно, вершок за вершком, Федька выглянул из-за вороха сена. — И вправду дурень Микишка, — продолжал младший, дюжий холоп. — Вот уж дурень, прости господи! И ведь не проучишь убогого. Дашь ему по шее, а он и не уразумеет, за что, какой с него спрос? Зато с меня Матвеич уж собрался три шкуры спустить. И все за колесо, пропади оно пропадом... Да вот оно! Холоп, чье имя Федька мигом припомнил — Антипка, — зашагал в угол за колесом и возвратился с ним, сияя. — Вот спасибо, Михайлыч! Надоумил! — Да я-то что, я здесь каждый закуток знаю, — подкрутил седой ус Михайлыч, посмеиваясь. — А вот ты — сразу видно, что недавно из Сенькина. Не обвыкся еще! — В Сенькине у меня дураки в помощниках не ходили, — заявил Антипка. — Ты, Антипка, не хорохорься попусту. А то тебя Никита как из Сенькина взял, так и обратно вернет. А Микишка — убогий, его жалеть надобно. Да он, может, и ни при чем тут вовсе. Может, над тобою домовой подшутил этак-то. — Смеешься ты надо мной. А я с этим колесом, как кура с яйцом, — вздохнул Антипка, поставил колесо возле вил и утер лоб рукавом. — Нынче будет ночь Купальская, вот домовой и шалит, — сказал Михайлыч то ли всерьез, а то ли в шутку, лукаво склонив голову. — Домовой — еще полбеды, — ответил Антипка и вдруг снова помрачнел. — Слыхал об оборотне?.. Наверху, над их головами, Федька еще ниже припал к сену и весь обратился в слух. — Говорят, будто волк бешеный объявился, — вот что я слыхал. — А мне не так сказывали. Мне сказывали, что явился в ночь из лесу оборотень — огромный, не то человек, не то зверь, сущий страх божий, да как побежал по селу! Коня чьего-то загрыз... — Да не коня, а пса, — махнул рукой Михайлыч. — Для волка бешеного — обычное дело. — Я уж, грешным делом, думаю: и чего мне не сиделось с Сенькине? — продолжал Антипка, не слушая. — Там все покойно, ни о каких оборотнях отродясь не слыхивали. А здесь — то домовые, то оборотни, то лешие... Как побывал тут у вас в прошлом лете — долго была душа не на месте. Лес этот так и норовит сгубить душу христианскую! Не в болото угодишь — так в овраг. Али и вовсе заплутаешь средь бела дня, станешь тропу-то искать — а она в сторону ушла, будто деревья на месте не стоят! Жуть берет! Хоть вовсе туда не ходи. Я уж зарекся. А ведь все едино вернулся в Елизарово — еще и сам вызвался! — Да нет в том лесу никого — ни леших, ни оборотней. Брехня. Бабьи сказки... — А и не скажи! — Антипка расправил широкие плечи, возвышаясь над сухоньким Михайлычем. — Да я сам, своими глазами в прошлом лете видал лесного царя. Может, он сам нынче из лесу и вышел... — Да ну! — Вот тебе и «да ну»! Лесной царь в кого угодно превратиться может, — убежденно сказал Антипка. — Хошь в медведя, хошь в волка... — И каков собой лесной царь? — прищурился Михайлыч. — На вид — почти как человек, — наморщил лоб Антипка. — Вблизи-то я его не видал... Только высок он. Выше всякого мужа! Собою статный, как боярин. Идет себе, шагает, а шаги у него саженные, — и ни звука! Веточка не треснет! А всякого доброго человека в лесу издалека слыхать! — Сразу видно, что мало ты, Антипка, в жизни по лесу ходил, — вставил Михайлыч, усмехаясь. — Да и что с того, что мало? У меня, чай, есть голова на плечах! — А кафтан у твоего лесного царя был как запахнут? Не справа ли налево? А сапоги не перепутаны? А глаза были какого цвета?.. — Да почем я знаю, какие у него глаза?! Я, слава богу, лица его не видал! Темное оно было — не разберешь ничего! Да и я-то шел из лесу, — а он в лес, в самую глубь! Там и троп-то нет, ни единой! Я от этакого дива и убрался подале, еле ноги унес через колючки... Ну, чего смешного? — Эх, Антипка, — сказал Михайлыч, который меленько смеялся, утирая глаза. — У страха твоего глаза велики. Ты небось Алексея Данилыча повстречал! Ой, не могу, не выдержу... — Да что я, Алексея Данилыча бы не узнал? — возмутился было Антипка, но тут же призадумался. — Узнал бы, узнал, — закивал Михайлыч. — Ты припомни хорошенько своего лесного царя, — вот и узнаешь... Да полно о небылицах болтать, бери пропажу и идем... А всамделишный лесной царь — он, сказывают, по верхушкам деревьев вихрем ходит. Али сам становится ростом как дерево, али как травинка... В чащобе ты его не различишь и на поляне в ясный день не заметишь, коли сам он того не захочет... А вот коли он однажды к тебе в человеческом облике выйдет, — то будешь ты в большой беде.

* * *

Федька подождал, пока холопы уйдут, и тогда вылез из своего укрытия. Мысли его переполняло все услышанное, и ему не терпелось с кем-нибудь поделиться. Едва он спрыгнул с нижней перекладины лестницы и принялся оправлять и отряхивать одежду, как вдруг в дверях сеновала возник Петька. — Вот ты где, — сказал Петька без удивления. — Я тебя искал. Федька вскинул на него глаза, думая обо всем, что желал ему поведать, разом, но не зная, с чего начать. — А ты почему весь в сене, как чучелко? — спросил тут Петька. — Сам ты чучелко! Я играл. — А, — ответил Петька, и, кажется, глянул вверх, но смолчал и только сказал: — Отряхнись и пойдем скорее. — И прибавил как-то серьезно, весомо: — Батька возвратился. — А где он был? — Да в селе... Говорят, объявился поблизости волк бешеный. — На лице Петьки отразилась тень того беспокойства, что он читал на лицах взрослых. — И что он, будто бы, пса задрал; так батька с Гордеем Парфенычем и с Никитой ездили на того пса смотреть и с народом говорить. А иные еще говорят, что был то вовсе не простой волк, а... — Оборотень! — выпалил Федька. — Ты-то откуда знаешь? — изумился Петька. — А я тоже кой-что слыхал. — Ну, ну, — протянул Петька, почти по-отцовски. — Везде-то ты пролезть успеваешь! — Я тут был, никуда не бегал. Это все холопы... У них, сам знаешь, языки длинные! — Знаю, знаю, — усмехнулся Петька. — Я и про оборотня слыхал... И про батьку... И про лесного царя! — Про какого еще лесного царя? — Эх! — воскликнул Федька, вытряхивая из кудрей последние сухие травинки. — Долго сказывать! Да я тебе потом все поведаю. Сейчас надо к батьке бежать! Отца отыскали они быстро. Однако с ним по-прежнему были стремянной и тиун, и втроем они стояли возле крыльца и говорили между собой, пока на крыльце Федька с Петькой, прильнувшие к перилам, наблюдали и ловили каждое слово. — От гулянья они нынче вечером не откажутся, — вещал Никита. — Особливо молодые. Сие ведаю доподлинно. Хотя и боятся, не без того. Однако ж воочию оборотня никто не видел... — А ведь еще нынче поутру совсем по-иному сказывали, — заметил Алексей Данилович. — Чего ж тогда боятся? — Да что он возьмет да и из лесу как выпрыгнет! — Боятся, что зверь в лесу хоронится? — проговорил Алексей Данилович задумчиво. — Волкам ведь привычно ночью на охоту выходить, днем прятаться. Да и когда жара стоит, всякий бешеный зверь часто днем таится, прохлады дожидается... Ему в ней дышать полегче. — Может, там и зверь... А может, и бог знает, кто! — Ну, ну. Вот уж, ей-богу, народишко глупый, суеверный. — Так, думаешь, нет оборотня в лесу?.. — Я в оборотней не верю. — А все же пса кто-то загрыз, — сказал Никита, явно возвращаясь к тому, что произносил уже не раз. — С другим псом он подрался, — терпеливо ответил Алексей Данилович. — Я отметины от зубов рассмотрел. Не похожи были те зубы на волчьи. Однако Федьке показалось, что отец не полностью уверен в своих словах. — Давно я не видел, чтобы псы так друг друга драли, — сказал тут Гордей, редко размыкавший уста, если только хозяин к нему не обращался. — На куски рвали! — подкрепил Никита. — Этакая силища... И ведь пес был велик... Не к добру! — Не зря говорят, что и в добрых божьих тварей порой бес вселяется, — мрачно проговорил Гордей. — Да полно вам обоим, вы будто бабы суеверные, — сказал Алексей Данилович добродушно. — Оборотни — сказки. Хотя все же может статься, что то волк был. — Бешеный? — Может статься, что и бешеный, — признал Басманов. — Так как бы беды похуже не приключилось, — продолжал гнуть свое Никита. — Мужики пищаль просят... — Пищали я им не дам, — оборвал Алексей Данилович. — Они из пищали и ворону не застрелят, не то что волка бешеного. Скорее один в другого выпалит с перепугу. — Тогда облаву бы устроить, Алексей Данилыч. — А кто их поведет на оборотня? — осведомился Алексей Данилович не без насмешливости. — Ты, Никита Творимирович? Никита, казалось, собрался было ответить, но как-то замешкался и замялся. — Добро. Не неволю. Парфеныч, — повернулся Алексей Данилович к стремянному, — вот тебе служба. Сегодня же собирай мужиков. Пусть снаряжаются, как полагается, как на волчью травлю, и завтра с утра, как только рассветет, идите на облаву. Да еще, пожалуй, псов наших возьмите. Коли есть в лесу бешеный волк — от них уж точно не спрячется. — Исполню, Алексей Данилыч, — отозвался Гордей глухим, низким голосом.‎ — Ну вот и слажено, — сказал Алексей Данилович, потер ладони с широкой улыбкой и обернулся к крыльцу. — Ну? Кто верхом со мной хотел ехать?.. — Я! — воскликнул Петька. Но Федька уже летел с крыльца, словно на крыльях, сердцем чуя, что одержал верх. — Я! Я!.. Алексей Данилович рассмеялся, подхватывая его на руки. — Что ж, будешь первым. Федька тоже засмеялся и обеими руками обнял отцовскую шею. — А что у тебя за пазухой? — осведомился Алексей Данилович и похлопал по бугорку на Федькиной груди. — Баюн! — Что за Баюн? — Кот! Ты подарил мне. — Ах, да, — сказал отец. — Батька, спусти меня на землю, — спохватился Федька. — Я хочу Баюна Захарьевне отдать... — Ну что ж, беги, — сказал Алексей Данилович, и Федька побежал передавать покамест няньке, которой всецело доверял, свое сокровище. Когда он возвратился, посреди двора уже стоял, сияя иссиня-черной шкурой, помахивая богатым хвостом, оседланный отцовский жеребец Берендей, а отец стоял рядом. Будучи наездником на редкость искусным, Алексей Данилович знал толк в конях, а всем прочим мастям предпочитал вороную: почитай что всегда только на вороных конях и ездил. Федька потянулся ввысь, к конской морде, жалея, что не принес в подарок сухарь или, на худой конец, хотя бы лопух, и Берендей благосклонно опустил к нему голову, чтобы Федька, млея, мог погладить его шелковый нос и потрогать ниспадающую гриву. — Ну, налюбовался? — усмехнулся Алексей Данилович, перекидывая повод к луке седла. — Едем теперь? — Едем, батька! С крыльца за ними довольно уныло следил Петька, но угрызений совести Федька, когда отец его усаживал на седло, не испытал. Что худого в том, что он быстрее брата? — Батька, я к реке хочу! — Поскачем к реке. Неподалеку от Елизарова текла неторопливая река Шаха, и Федька любил и бегать босиком по мелководью, и плескаться, да и просто смотреть, как колышутся в прозрачной воде длинные водоросли — словно волосы русалочьи. Федька запустил пальцы в теплую Берендееву гриву и подумал, что отец еще не пробыл дома и двух дней — а значит, впереди еще пять, — и даже рассмеялся от радости. Когда Алексей Данилович тоже сел в седло и взялся за повод, на крыльцо вышла Захарьевна. Обняла за плечи Петьку, который стоял все там же и сказала: — Надо бы Федору Алексеичу головку поберечь, Алексей Данилыч. А то нынче солнце уж больно печет. — Мы ненадолго, — пообещал Алексей Данилович. — Мне ведь до обеда еще надо Петьку прокатить. А ты не дуйся, Петр. Скоро будет и твой черед. Петька ему улыбнулся, слегка наморщив веснушчатый нос. — Мне солнце не страшно! — поспешил заверить отца Федька. — Я могу сколько угодно верхом ездить! — Можешь, можешь, — усмехнулся Алексей Данилович, разворачивая коня. — Воин. И они выехали со двора, пока Петька и Захарьевна глядели им вслед. Захарьевна тоже говаривала о них с Петькой: «Воины растут»‎, — но отчего-то всегда без улыбки. А порою и вовсе притрагивалась к Федькиному или Петькиному ребячьему, деревянному оружию, смотрела на него и вздыхала, а Федька не мог понять, почему. Однако сейчас Федька о Захарьевне вовсе забыл, едва она скрылась из виду. Все вокруг занимало Федьку и на все он спешил указывать отцу: на то, как красиво блестят на солнце слюдяные и стеклянные окошки их хором, и как высок частокол из бревен вокруг них, и как серебрятся длинные листья старых и больших ив, и что за чудная песья голова, так искусно вырезанная, венчает их ворота, оставшиеся позади, да еще и скалится, будто живая. — Батька, а отчего у нас на воротах песья голова? — Оттого, что все наши с тобою предки верой и правдой великим князьям служили. По-песьи царство стерегли и крамолу выгрызали. Знаешь, как говорят — «предан, как пес». — И ты так служишь Ивану Васильичу? — полюбопытствовал Федька. — Да, служу и всегда служить буду до конца жизни моей, — промолвил Алексей Данилович. Федька чуть пораздумал над его ответом, а после отвлекся и вновь принялся вертеть головой. Берендей небыстро и ровно шел торной дорогой, что вела к их дому. Впереди дорога эта делала крутой поворот, уводя к Елизарову, что теперь лежало у них по правую руку, раскинувшись на плоской равнине, — а вокруг — одни поля да луга. Очертаниями своими дворы Елизарова, широко простершиеся вблизи от реки Шахи, напоминали полукруг — или, как говорили в Елизарове, лук. Хоромы Басмановых стояли возле той оконечности сего огромного лука, что была дальше от леса, а путь они теперь, как предполагал Федька, держали к другой, ближней к лесу оконечности, до которой они с отцом в прошлом лете уж не раз скакали через луга. Ну а к Шахе путь лежал немного наискось, в сторону от леса и от села. Федька надеялся, что они успеют побывать и у реки, и возле леса. — Батька, а нынче ведь праздник?.. — Да, Иван Купала. — А мы его тоже праздновать будем? — Да уж, считай, отпраздновали, — хмыкнул отец. — Сколько подарков я вам с Петькой надарил? Али мало? — Ты вчера приехал, а Иван Купала — нынче вечером, — рассудительно сказал Федька. — Да, Федор, тебе палец в рот не клади. — А я тоже хочу песни петь... Хороводы водить... Через костер прыгать... — Это для холопов забавы, не для тебя. — Отчего холопам веселиться можно, а мне нельзя? — Будто мало тебе веселья. Ну, давай Берендея вскачь пустим. Что нужно сделать? — Пятками ударить! — Не ударить, Федор, а толкнуть. Коней не бьют. Берендей прянул с дороги в высокую некошеную траву и вместе с ветерком в лицо Федьке еще сильнее пахнуло луговыми запахами. Случалось им заезжать в места, где травы были Берендею чуть ли не по брюхо, и он будто плыл. Однако скакать быстро вместе с Федькой по высокой траве, нередко скрывавшей неровную землю с ямами, Алексей Данилович избегал, а Федька ничто не любил так, как быструю езду. Разъезжая возле Елизарова с отцом, он всегда посматривал, нет ли поблизости елизаровских мальчишек, что порой так и замирали, наблюдая издали. В его годы ох и не всякому дано скакать на воеводском, боевом коне! — Быстрее, батька! — крикнул Федька, и Алексей Данилович выполнил его просьбу. Теперь в ушах у Федьки засвистело взаправду. Держать спину, голову, локти и колени он был уже научен, и сейчас больше всего старался, на совесть сжимая ногами конские бока. Берендей так и рвался вперед, грива летела, а отец, казалось, не столько его подгонял, сколько сдерживал стальными пальцами одной руки. Другой рукой он держал Федьку, пригвоздив его к себе и к седлу: захочешь — не выпадешь. Они повернули к Шахе, и вскоре Федька глядел, с высоты седла и берега, как плывут в воде изумрудные водоросли да играют солнечные зайчики. Казалось даже, будто и сама вода зеленая, словно молодая трава. Ивы клонились к ней низко, почти окуная ветви, а тростники по берегам колыхались и тихо шептались с ветерком. Алексей Данилович остановил Берендея, чтобы Федька мог всласть полюбоваться, однако спешиться не разрешил. — Скоро дальше поскачем, — сказал он. — А мы напоим Берендея? — Нет. В другой раз. Долгий летний день тянулся так же безмятежно, как белейшие облака по голубому небу. Впереди, вдали на другом берегу ходило стадо, пересекшее Шаху вброд, но пастухов не было видно. Отцовская ладонь коснулась Федькиных волос. — Голову не напекло ль тебе? — Не-а! Батька, а отчего на конях можно верхом скакать, а на коровах нельзя? — Такими уж их бог сотворил, — сказал Алексей Данилович и направил Берендея вдоль берега сперва шагом, затем рысцой. — А мы завтра поскачем верхом? — Не знаю покуда. — Коли поедешь в Переяславль, возьми меня с собой! — В Переяславль я завтра не поеду. Да и нет тебе нужды туда кататься. — Эх, — огорчился Федька. — Это оттого, что я мал еще? — Мал, да удал. Помню, было тебе два лета от роду, а Петьке — три, и начал я вас коню на спину сажать. Так Петька хныкал то и дело, вниз просился. А ты знай себе сидел, за гриву тянул да улыбался. Федька вскинул глаза на отца и сел еще прямее, услышав, что его хвалят за удаль, хотя воспоминания трехлетней давности уже затуманились в его памяти. — Берендей медленно идет, — заявил он. — Я так скакать и в два лета от роду бы не побоялся! — Да ну?.. Теперь они повернули в сторону от реки, и Берендей наискось преодолевал неровный луг, почти по грудь зарываясь в разнотравье. Выбравшись наконец туда, где травы были пониже, а земля поровнее, они уже могли окинуть взором ту оконечность Елизарова, что была дальше всего от их дома, — и темнеющую впереди опушку леса. К ней Алексей Данилович и направил легкий бег своего коня. Хотя Федька и чаял, что они поедут прямо к лесу, но, выехав на дорогу и оставив по правую руку последние дворы Елизарова, дальше они проскакали совсем недолго. Алексей Данилович вдруг остановил коня. Посмотрев вверх, на отца, Федька увидел, что тот глядит вдаль, затенив глаза рукой, и немедленно сделал так же, хотя и не совсем понимал, куда смотрит отец. Потом возле лесной опушки, не слишком далеко, но и не близко, он заметил людей; донесся до него и отзвук разговора и смеха. Платья и рубахи так и белели на солнце. Люди что-то носили, и там же, поблизости, Федька разглядел какие-то высокие, темные кучи. — Костры складывают, — сказал Алексей Данилович как бы сам себе. — А что, велики будут костры? — тут же спросил Федька. — Очень. — А как же через них прыгать? — Прыгать будут через костры поменьше. А большие костры — они для света. Вот, как смеркаться начнет, разожгут их — и станет там светло, как днем... А еще, — прибавил Алексей Данилович негромко, — они затем нужны, чтобы зверя отпугнуть. Федьку, который успел почти позабыть о бешеном волке (или оборотне?), что якобы таился в лесу, что-то в отцовском голосе заставило посерьезнеть, и он все не мог оторвать взгляд от опушки, пока Алексей Данилович разворачивал Берендея, чтобы ехать обратно. Возвращались через Елизарово, и теперь, к Федькиному удовольствию, многим попались на глаза. Играя с сыновьями отцовских ратников, Федька порой вовсе забывал, что он им не ровня, при том, что в басмановском доме их всегда привечали, как и их отцов и матерей. И все же ему было приятно видеть, как и дети, и взрослые приостанавливаются и глядят им с отцом вслед. «Вон Алексей Данилыч с младшим сыном скачет...»‎ Между тем Федька не терял времени даром и хорошенько расспросил отца о волках. — А зачем волки воют? — Чтоб других волков позвать. Иль чтоб отпугнуть. Есть у них язык свой. — А волки быстрые? — Да. Почти как кони. — А сколько у волка зубов? — Четыре десятка. — А волк может лису съесть? — Может, еще как. — А друг на друга волки нападают? — И такое случается. Порой даже насмерть бьются. Как и в прошлое лето, Алексей Данилович ему позволил взяться за повод, почувствовать движения большой лошадиной головы. Хотя, конечно, направлял Берендея все равно отец, держа повод вместе с Федькой, поверх его рук. — Налево его поверни... Слева повод укороти, вот так. Видишь, пошел? А теперь направо... Да за повод-то не дергай, кони этого сильно не любят. А не то улетишь в лопухи. Ехать в прохладе под ивами, которых много росло в Елизарове, было приятно, и Федька вовсе не устал — мог бы еще скакать да скакать. Однако впереди уже показалась дорога, ведущая от села прямо к их дому, а там и до ворот было недалеко. Едва они въехали в ворота, как с крыльца сбежал холоп и поспешил им навстречу. — Лексей Данилыч! Там двое подьячих приехали, с Переяславля. Сидят, тебя дожидаются. Алексей Данилович натянул повод и Берендей встал. — Чего хотят? — Не ведаю толком. Какие-то описи у них, будто, земельные. Мыслю, они их заново пишут. Приказная изба-то в прошлом месяце горела... — Горела? — А разве не сказали тебе? — простодушно удивился холоп. — Вот черти, — выругался Алексей Данилович. — Опять, значит, не уберегли. Прости, Федя, — прибавил он, когда Федька любопытно на него посмотрел. — Ты мои дурные слова не слушай. Федька хихикнул. Алексей Данилович спешился как раз в ту минуту, когда на крыльце появились Гордей и Петька, который с надеждой подбежал к нему. — А, Петр, — сказал Алексей Данилович. — Слышал, что ко мне подьячие приехали? Надежда в Петькиных глазах приугасла. — Так что же, мы не поскачем теперь?.. — Нет, — ответил Алексей Данилович. И вдруг опустился перед Петькой на одно колено, взял его голову в обе ладони, погладил по волосам. — Видать, не смогу я, надо гостей дорогих принимать... Ну, прости, прости, горностаек. Не думал я, что так выйдет. — И он легко поцеловал Петьку в волосы надо лбом, прежде чем подняться и направиться в дом. Федька проводил отца взглядом, сам не ведая, что, следя за ним и Петькой, на мгновение свел брови, и было в этом что-то не по-ребячьи горькое. Когда в последний раз отец его самого вот так, как Петьку, приласкал, хотя бы небрежно, походя? Давно, даже и не упомнишь. Зато он, Федька, сидел теперь в седле сам, один, словно взрослый воин. Гордей подошел, взялся за Берендеев повод, чтобы отвести его на конюшню, и до самой конюшни Федька ехал величаво, выпрямившись столь надменно, будто был не меньше, чем боярин.