* * *
Тремя днями позднее сидел Федька за столом вместе с отцом, братом и гостями, да не просто сидел — восседал на коленях отцовских. Приехал-таки Алексей Данилович за два дня до Ивана Купалы, как и обещал — здоровый-невредимый и с подарками ему и Петьке. В руках Федька вертел новенького глиняного кота-свистульку: разукрашен кот был ярко, пестро, вся морда его, широко улыбающаяся, выражала радость, а хвост он держал трубой — в него и полагалось дуть. Федька водил игрушку по столу, воображая то кота, то коня, пока взрослые закусывали, пили некрепкий хмельной мед и беседовали. Петька был тут же: сидел рядом с Алексеем Даниловичем. Однако свое место Федька ему не уступил: как-никак, а все же это он младший, и по батюшке скучал более всех. — Батька, а... — начал Федька, показывая кота отцу и вознамерившись о чем-то спросить. — Погоди, Федор, — ответил тот коротко и на него не глядя. — Так что за вести из Тучкова? — обратился Алексей Данилович к скромно сидевшему за чаркой господского меда тиуну. Кроме Федьки с Петькой, за столом с Алексеем Даниловичем сидели трое: помещик Юрий Андреевич Забелин, с которым Алексей Данилович издавна был дружен, тоже имевший земли под Переяславлем-Залесским, Нестор — ратник из сотни Алексея Даниловича, приехавший с ним на побывку из Пронска, и елизаровский тиун Никита. — Мужики-бортники тебе, Алексей Данилыч, кланяются, — степенно ответил Никита, — и снова челом бьют, чтоб уменьшил ты оброк хоть на это единое лето. Невмочь, говорят, добыть столько же меда и воска, сколько в прошлом лете, не говоря про большее; дождь-сеногной грозит урожай сгубить чуть ли не на треть, еле управляются, да и пчелы нынче уж больно ленивы, видать, холодно им. Только и остается, что молиться заступникам Зосиме да Савватию, да тебя просить о милости. — Нам их мед и воск нужен, — поморщился Алексей Данилович. — Ты сам высчитывал. — Ты из-за их сеногноя убытка не понесешь, я проверял, — заметил Никита. — Пусть даже на Тучкове в нынешнее лето и потеряешь — Сенькино и Ильинское тебе это с лихвой покроют. Будь спокоен, Алексей Данилыч. — С лихвой-то с лихвой, да только когда я в последний раз видел доход от Тучкова? Поди, уж года три тому? Не в убыток мне живут — и на том спасибо, — сказал Алексей Данилович. — А я как раз в московских хоромах кое-что поновлять собрался, — добавил он, обращаясь к Забелину. — Скупишься ты, Данилыч, — хохотнул тот. — А сам богаче меня. — Может, потому и богаче, — усмехнулся Алексей Данилович. — А что до Тучкова — так может, святые Савватий с Зосимой тучи разгонят, а может, и нет. Знаю. Если надобно первым делом урожай спасать — пускай спасают. И более, чем в прошлом лете, я с них требовать не стану. Однако пусть постараются хотя бы столько же добыть. — С них ведь, с холопов, спросишь пуда два — получишь полтора, — вставил Забелин. — И я о том же. Али кнута захотели?.. — Добро, Алексей Данилыч. Нынче же в Тучково отпишу, — спокойно сказал Никита; но все же несколько мгновений молчания, повисшего после слов Алексея Даниловича, показались Федьке какими-то неуютными. Он заерзал, будто внезапно встревожившись. — Батька, — снова подал голос Федька. — А отчего у моего кота глаза такие большие?.. Взгляды Забелина, Нестора и Никиты обратились на него. Нестор — молодой и светловолосый богатырь — улыбнулся; у него, одного из самых близких и доверенных людей Алексея Даниловича среди боевых холопов, был сын почти одних с Федькой лет, с которым Федька играл. — Это чтоб мышей пугать, — ответил Алексей Данилович. — Но он же глиняный! — А глаза как у всамделишного. Увидят мыши твоего кота — и все со страху разбегутся. — А он тоже в темноте видеть может, как наш Тишка?.. — Все коты видят в темноте. — Хорошо, — ответил Федька, гордясь тем, что ему достался столь чудесный кот — весь, как есть, будто сказочный; и сейчас же придумал коту имя — Баюн. Далее речь пошла о вещах, Федьке почти вовсе непонятных, а потому неинтересных. Говорили о недавнем Стоглавом соборе и о раздорах иосифлян с нестяжателями, которых сам царь поддержал, да только им и это не помогло. О распоясавшихся иконоборцах-люторях, которым, уж конечно, спуску давать нельзя. О славном городе Полоцке, где литвины угнездились, в то время как город сей — издревле вотчина великих князей киевских, Рюриковичей, коим царю Ивану Васильевичу должно наследовать. О распрях в земле Казанской, что и под пятой у ханства Крымского сидеть не хочет, и Москве кланяться не желает; да о далекой крепости Свияжск, что в это самое лето была невиданно быстро возведена на Свияге-реке хитрым искусством плотницким. Вечерело и золотистый свет позднего дня начал понемногу тускнеть. Бесшумно и молчаливо, как обычно, появился Гордей с подсвечником, в котором уже зажжены были свечи, и поставил его на стол. Петьку, зевавшего вовсю, уже увела Захарьевна, однако Федька прильнул к отцу и уходить не пожелал, чувствуя отцовское благодушное настроение. Но и его тоже клонило в сон, и понемногу Федька начал задремывать, одной рукой прижав к себе Баюна, а другой уцепившись за петлицу отцовского полукафтана, к которому прижался щекой. В полусне он продолжал слушать негромкий и плавный голос Алексея Даниловича, почти не вникая в смысл его слов. — ...Мне этих псов рубить в радость. Пошлет бог сотню басурман — изрублю сотню, пошлет две сотни — изрублю две. Все ради государя-батюшки... В прошлом лете были мы под Казанью, — никто еще не брал Казань, и недаром. Стены там высоки и крепки, а на них храбрецы. Да тем лучше. Храбрых убивать почетнее. В будущем лете мы туда вернемся и уж на сей раз без победы не уйдем. Государь, мне говорили, хочет собрать силу такую, какой царство Казанское еще не видывало. Забелин (должно быть, с обычным своим раздумчивым прищуром) заметил что-то о том, что, дескать, одному только богу известно, стоит ли ждать уже в будущем лете еще одного большого похода, пусть даже государем так приговорено. Бояре могут заартачиться и припомнить царю два прежних похода: три лета подряд ушли, силы и казна истрачены бессчетные, а все понапрасну. Не погодить ли? Алексей Данилович ответил, что, думается ему, молодой государь найти на бояр управу сумеет. Федька с ним мысленно согласился, прижал к себе Баюна покрепче и заснул. Через некоторое время он вдруг приоткрыл глаза и увидел, что его рука уже не держится за петлицу, а лежит в большой отцовской руке. Алексей Данилович проговорил с улыбкой: — Сторожил меня, умаялся... Ишь, воробей. Пойду, отнесу его. — И, с Федькой на руках, поднялся. В переходах и на лестницах, которыми отец нес его почивать, было прохладнее, чем в нагретой солнцем горнице, и Федька почти совсем проснулся, но голову с отцовского плеча не поднимал. — А... а государь тоже поедет в большой поход?.. — На Казань-город? Да, поедет. — Вместе с тобой? — Не со мной. С ним будут князья да бояре. Придворные его да советники. Федька чуть наморщил высокий лоб; он понимал, что Алексей Данилович — хотя и дворянского рода, но не княжеского, а значит, и они с Петькой — тоже. Однако в чем разница между боярами и отцом его, что, как и те бояре, и многими землями владел, и людьми, и воевал за государя, от него покамест ускользало. — Тогда пусть ты тоже боярином будешь, — пробормотал Федька, водя пальцем по шитью на отцовском полукафтане. — Пусть государь тебя боярином сделает... Алексей Данилович мягко засмеялся. — Может, и сделает. Сумерки понемногу сгущались и Петька давно уже спал. Федька сам устроил на ночь Баюна — возле своего маленького лука с колчаном и деревянной сабельки, лежавших на сундуке под окном, — а затем, с помощью отца, стал переодеваться в ночную рубашку, продолжая думать о государе Иване Васильевиче, молодом царе и великом князе. Его значительность и недосягаемость занимали Федьку... — А сколько лет государю? — Скоро двадцать одно сровняется. — А я думал, он старше! — Тише, Петьку разбудишь. Государь-то молод, зато бояре его стары. Чуть ли не через одного — старики, — ответил Алексей Данилович, думая о чем-то своем. Но Федька больше не хотел говорить о боярах. — А матушку государя как зовут? — Еленой. — А она жива? — Умерла. — Значит, государь сирота, как я? — Ты не сирота, у тебя батька есть, — сказал Алексей Данилович и легонько шлепнул его по спине. — Ложись давай. — А у государя есть батька? — Нет. — Значит, все-таки сирота государь?.. — допытывался Федька. — Значит, сирота. Федька на сей раз промолчал, но скорбно воззрился на отца поверх одеяла огромными глазами: жалел государя. Алексей Данилович чуть подумал и прибавил: — Зато у государя жена есть, Настасья Романовна. Ох и красивая! — А когда я вырасту, у меня тоже будет жена? — Будет, будет. Теперь спи, — сказал Алексей Данилович, и потрепал его по кудрям. Но я-то сперва проверю, что за жена мне досталась, подумал Федька, поворачиваясь на бок и закрывая глаза; меня не обхитришь! И если она будет противная, глупая или некрасивая — жениться на ней нипочем не стану, не заставите!* * *
Федька проснулся, едва над полями и лесами засветлело, еще даже первые петухи не пропели, — и поборол желание немедленно вскочить. Захарьевна все повторяла (когда с улыбкой, а когда и покачивая головой), что у него к ногам не иначе как крылышки приделаны, оттого он вечно всюду бегает и лазает, будто порхает; еле за ним уследишь. Федьке и вправду все вокруг частенько казались ужасно медленными, и порой он чуть ли не подскакивал на месте, уговаривая брата, или отца, или Захарьевну, или вечно угрюмого, молчаливого почти до немоты Гордея Парфеновича поторопиться. Многое нынче ждало и манило Федьку, ибо и лето было в разгаре, и отец возвратился: от конюшни, от которой его, бывало, и за уши не оттащишь, особенно когда появлялись жеребята, или духовитого сеновала, где бывало так хорошо возиться и играть, или же оружейной, что обыкновенно отпиралась только собственноручно Алексеем Даниловичем и хранила в себе множество удивительных вещей, — до поварни, куда девки несли несметные богатства в виде бесчисленных лукошек грибов и ягод, которыми Федька с Петькой при каждом удобном случае наедались до отвала. Временами их тоже отпускали с девками в лес, но всегда с наказом, чтобы дальше опушки не уходили. Петьке опушки хватало за глаза, однако Федька любил тайком заходить чуточку дальше, чем было разрешено. Стоять посреди кустов и деревьев, придерживаясь за древний ствол, шершавую и прохладную кору, слушать перекликающиеся девичьи голоса, смех и песни за спиной (не так уж далеко, но и не близко) и вглядываться в тенистую лесную даль... Что было там, вдалеке, за бесчисленными стволами? Что за звуки оттуда доносились до его настороженного слуха — какие-то легкие потрескивания, поскрипывания, шорохи и бормотания? Что за безымянные птицы подавали бесстрастные, незнакомые свои голоса над его головой, и отчего порой все они вдруг замолкали? Вправду ли был так велик и так опасен — и особенно для малых детишек — елизаровский лес, как ему сказывали? И куда уводили узкие, едва заметные тропы, что он порой находил? Да и человечьи ли они были — али и вовсе звериные?.. Обо всем этом Федька без конца думал и гадал, и жаждал однажды выспросить у отца, но покуда не смел, опасаясь, что тот мигом поймет, откуда взялись такие вопросы, и разгневается. Алексей Данилович тоже покамест спал. Кабы можно было, Федька бы к нему побежал, и растолкал бы его, как то и дело расталкивал с утра Петьку; но входить в отцовскую спальню с той минуты, когда отец уходил почивать, и до того времени, когда он поднимался, запрещалось. В лес же Алексей Данилович ходил часто, всякий раз, когда наезжал, и не только на охоту; и знал его, как уверяла Захарьевна, «как свои пять пальцев». Уходил, и обычно один, так далеко и глубоко, как, пожалуй, никто в Елизарове, кроме него, не хаживал: боялись зверей, болот, лешего, да и просто заблудиться. Федька, конечно же, спрашивал, как отец не плутает; а в ответ услышал только, что в том ему помогают «приметы»; а что значит «приметы» — «то, Федор, покуда не твоего ума дело». Федька вздохнул, перевел взгляд со светлеющего окошка на сундук, где Баюн охранял его оружие. Встать бы, взять Баюна к себе; но рано, рано. Разумный муж и воин, — говаривал Алексей Данилович, улыбаясь как-то таинственно, — должен уметь ждать. И Федька изо всех сил старался показывать, что уж он-то ждать умеет. Хотя получалось, ясное дело, не всегда. «Есть в наших краях птицы (рассказывал им с Петькой отец), что гнезда свои устраивают не на ветвях древесных, а на земле. Там и птенцы их вырастают. Також и у зверей: логова их на земле али под землей, и оттого, пока они малы, а родителей их рядом нет, они сидят да хоронятся, тише воды, ниже травы. И не всегда с первого взгляда различишь, где их перья али шкура, а где лишь земля да трава. Сидят они так тихо, что аж не вздохнут, и ждут, когда человек иль зверь мимо пройдет, — а зверь их и не видит — разве что изредка почуять может, — а человек-то и подавно». Федька представил, что лежит в самом маленьком гнездышке, среди высоких трав луговых, что ветер чуть колеблет, один. И что совсем рядом раздаются шаги: идет кто-то, исполинский, страшный, траву с шорохом и треском приминает, высокие стебли раздвигает; и что надо переждать, пока этакая беда протопает мимо. Он свернулся калачиком, замер и задышал тихо-тихо. Прошла минута, другая; теперь пора было вообразить, что угроза миновала, дыхание перевести, устроиться поудобнее и задремать. Но что, если вовсе не уходит исполин, а напротив, надвигается?.. Что, если страшные шаги звучат все ближе и ближе? Что, если еще совсем чуть-чуть, и придет конец хрупкому гнездышку?.. Тогда он улетит. Ответ пришел к Федьке, словно самая что ни на есть обыкновенная вещь на свете, и как бы сам собой. Он сощурил глаза — так, что они превратились в щелочки, — и вдруг весь напрягся, натянулся, как струнка, сосредоточившись на своей мысли. Руки его сами по себе свернулись в кулачки. Казалось, что еще мгновение — и он и вправду выпорхнет из кровати, словно воробей. Так было с полминуты, — а затем все прошло. Глаза Федькины сперва раскрылись, как обычно, как-то недоуменно поморгали, а потом пушистые ресницы начали сонно опускаться. Все тело расслабилось, и на Федьку внезапно накатила такая истома, будто он толком и не просыпался. Все, что приходило ему в голову за последние несколько минут, оказалось забыто. Федька подложил руку под подушку, уткнул в нее лицо и мгновенно и крепко заснул. Проснулся он оттого, что кто-то настойчиво теребил его за плечо, и, приоткрыв глаза, увидел перед собою яркий утренний свет и Петьку, взиравшего на него с веселым любопытством. — Федь! А, Федь! — Чего? — недовольно пробурчал Федька. — Ты почему все спишь? Я уже и встал, и оделся. Сейчас к батьке пойду. — Ну, иди, — буркнул Федька. Почему-то в это утро ему не хотелось бежать к батьке. Петькин взгляд, простой и открытый, стал внимательнее. — Ты всегда вскакиваешь ни свет, ни заря, а нынче все спишь, и не добудишься тебя. Не заболел ли? — Да здоров я! Петька пожал плечами. — Ну, добро. Я спускаюсь. А ты поторопись. — Я вчера с батькой и гостями допоздна сидел, — свешивая ноги с постели, важно заявил Федька. — Да? — фыркнул Петька. — И много ль высидел? — А то. Они говорили о делах хозяйских да воеводских. А ты знай дрых! — Ты тоже! — захихикал Петька и скрылся за дверью. Петькино лицо светлокожее, но чуть веснушчатое, глаза ясно-серые и волосы светло-русые порой обманывали тех, кто не знал Басмановых: уж не единожды Федька слышал, что нелегко было сыскать таких непохожих братьев, как они с Петром. Да и на батюшку Петька не походил, пожалуй что, вовсе. Зато про Федьку с Алексеем Даниловичем говаривали, что уж тут-то нипочем не ошибешься: издалека видно, что батька и сын. А старые холопы, что знали Алексея Даниловича еще в детстве, говорили Федьке, что он — почти что вылитый батюшка, каким тот был в его годы. Был Федька, как и Алексей Данилович, густоволос, черноволос, лицом бел и пригож, а ростом высок для своих лет. Только крупных кудрей, подобных Федькиным, у воеводы Басманова давно не было: избавлялся он от них безжалостно, и волосы, и бороду коротко стриг. Да еще глаза у них были непохожи: у Федьки — темные, почти до полной черноты, а у Алексея Даниловича — напротив, очень светлые. И замечал Федька, что люди смотреть в эти глаза нередко избегают, да и сам уже испытывал на себе, какой свинцовой тяжестью мог пригвождать отцовский взор провинившегося. При всей любви своей к отцу, что он, что Петька с самых ранних лет приучились опасаться этой стороны нрава Алексея Даниловича, и покрывали друг дружку перед отцом, как только могли, в своих мелких шалостях и оплошностях. Петька, даром что был старше на год, перед батюшкой то и дело робел. Зато Федька Алексея Даниловича нисколечко не боялся, и мог встречать пронизывающий его взор со смелостью такой (о чем сам не подозревал), какой и многим взрослым недоставало. Вдобавок ко всему прочему, высок был Алексей Данилович; почитай что все мужики на него снизу вверх глядели, а о бабах и говорить нечего. Федька как раз размышлял, возясь с кушачком, которым никак не мог правильно подпоясаться, станет ли он когда-нибудь так же высок и могуч, как отец, и будет ли у него такая же борода, когда дверь вдруг отворилась, вошла Захарьевна и всплеснула руками. — Федор Алексеич! Не одет еще! А батюшка о тебе уж спрашивал. Где сапожки твои?.. Сапожки у Федьки были чудо как хороши: с носками вверх загнутыми, пусть и на невеликом, но каблучке, притом настоящем, кованом — как у взрослого! — а цвета ярко-красного, брусничного. Федька с ними вовсе бы не расставался, даже ночью бы не снимал, но Захарьевна, понятное дело, заставляла. Да еще приговаривала, по утрам помогая ему натягивать свое сокровище, что уж недалек, мол, час, когда сапожки ему малы станут. Уж больно быстро, дескать, ты растешь, Федор Алексеич, не по дням, а по часам! «Я их и тогда носить не перестану!» «Полно, Федор Алексеич, тебе больно будет». «Пускай будет больно!» Глядя на любимые сапожки, Федька не мог поверить, что от них можно ждать такого вероломства. Но оно его сейчас не слишком пугало. Как-никак, а ведь и отец терпел походные тяготы, о которых Федька, впрочем, еще имел самое смутное представление. Но полагал, что, когда придет и его черед потерпеть, он в грязь лицом не ударит. Постукивая каблучками, вбежал он в трапезную и увидел Петьку, споро расправлявшегося с остатками каши. — А батька где? Петька, махнув ложкой в сторону двора, что-то неопределенно промычал. Потом, отправив в рот последнюю ложку, ответил: — Он с Гордеем и с Никитой куда-то ускакал. Федька на минуту огорчился, однако же не сильно: знал, что отец не теряет даром ни минуты, прибыв всего лишь на седмицу в вотчину. И все же уселся за стол, на себя напустив сдержанный вид, и не улыбнулся ни вошедшей за ним следом Захарьевне, ни даже красивой девке, щедро сдобрившей его кашу земляникой из туеска. Покосился на Петьку, слезавшего с лавки: Петьке-то, чай, никто не докучал, покуда он ел, и никто за Петькой не дозорил — как Захарьевна, как бы невзначай усевшаяся рядом с ним. А была всему виной Федькина беда, из-за которой он порой чувствовал свое несходство с братом куда сильнее, чем из-за волос или глаз. Да то и дело поневоле вспоминал, что уродился непохожим не на одного лишь только Петьку — а на всех вокруг. Да уже давно привык, что время от времени Захарьевна, зорко следившая за каждым его движением, ласково клала руку на его предплечье и говорила, покачивая головой: «Опять ручку левую тянешь, Федор Алексеич». Федька сердился, упирался: не мог понять, отчего нельзя брать ложку левой рукой. — Оттого, Федор Алексеич, что все добрые люди в ручку правую все берут. И братец твой в ручке правой ложку держит... И батюшка твой никогда левой рукой ни меч, ни саблю не берет! Да ты погляди вокруг, мой свет, и убедишься, что истинную правду тебе говорю. Неужто я тебе врала бы? Федька лишь глядел, насупившись. — А сторону левую испокон веков господь отдал всякой нечистой силе, — невольно улыбаясь от его сурового вида, продолжала нянька. — Она сторону левую любит. Ты же не хочешь быть как русалки, да шишиги, да домовой, да аука, да водяной, да леший?.. — Я не леший! — Да я ж тебя лешим и не называла, бог с тобой, дитятко. «Вот глупая!» — думал в сердцах Федька. А вслух спрашивал: — Отчего же господь нам две руки дал? Отчего Петьке удобней правой есть, а мне левой? Отчего тогда господь всех людей одинаковыми не сотворил? — Ох, да разве ж я тебе отвечу, дитятко? На все его, божья, воля! Тут Федька понимал, что понятного ответа от Захарьевны все равно не добьешься, и, вздохнув, кое-как тащил кашу в рот правой рукой, мечтая, чтобы ему вовсе не приходилось садиться за стол. Вот вырастет он, и станет, как отец, еству хлебать из походной миски. Там-то, в походе, Захарьевны уж не будет! И станет он, Федька, есть той рукой, какой ему захочется. Но добро бы от него требовали, чтобы он делал все правой рукой, лишь отец и Захарьевна. Его поправляли все, кому не лень, и даже Петька (которому Федька хотя бы мог отвесить тумаков, если тот принимался его учить совсем уж не ко времени). А что было хуже всего — не было ему покоя и при ратном учении, которое для него и для брата уж началось. И как бы Федька ни упирался, как бы ни злился, как бы ни дулся из-за того, что не выходит у него орудовать правой рукой так же ловко, как у брата, здесь уж ничего не помогало, и обходились с ним порой сурово — что опытные, обычно пожилые ратники — что были при нем и при Петьке наставниками, — что отец. Ни разу еще не доставалось ему от Алексея Даниловича ничего крепче подзатыльника. Впрочем, Алексею Даниловичу даже голос повышать требовалось редко. Однажды, понаблюдав, как Федька вовсю упрямится, и не хочет ни слушать, что ему говорят, ни держать как следует деревянную сабельку, Алексей Данилович подошел и присел прямо напротив сына, как бы спустившись к нему с высоты своего роста, и посмотрел прямо ему в лицо спокойными и светлыми, как лед, глазами. Федька сразу же понял, что дело нешуточное, и вцепился в сабельку правой рукой. — Ну что, Федор, не получается? — негромко спросил Алексей Данилович. — Нет, батька, — пролепетал Федька. — Это оттого, что Григорьич тебя учит, а ты учиться не желаешь. Григорьич твою дурость терпит, да и я терплю покамест, только мне таковая дурость у моих сыновей не нужна. Хочешь, чтоб тебя татары боялись? — Да... — Хочешь когда-нибудь таким, как я стать? — Да, — ответил Федька уже тверже. — Тогда отбрось свою дурость и слушай Григорьича. Не то такого воина, какого я хочу увидеть, из тебя никогда не выйдет. И даже не так страшен был сам отец, от которого они с Петькой и слово неласковое слышали нечасто, как отцовское разочарование, коего требовалось избегать любой ценой. Федька прежде даже любил, когда над ним и Петькой вздыхали: сиротинушки, вам бы сейчас быть при матушке... Нынче же, на шестое лето своей жизни, он уже думал: что толку? Да и выросли они. На шестое и седьмое лето на бабьей половине дома уж не сидят. После полудня должен был явиться ученый дьяк Авдеич, но Алексей Данилович еще накануне послал к нему нарочного, передать, чтобы в этот день не утруждался. Дьяки, чьи лошадки казенные были не чудным басмановским коням чета, в дороге тряслись довольно подолгу, а ночевать обычно оставались в Елизарове, и Федьке подумалось, что пожилой Авдеич был, должно быть, рад не меньше, чем он сам. На следующей же седмице был черед Андреича, который был, напротив, молод и Федьке больше по душе. А отец пообещал сегодня взять их с Петькой проехаться верхом, — промчаться во весь опор по окрестным дорогам и лугам, и душа в Федьке пела при одной мысли об этом, хотя отец куда-то запропастился. Не зная, по каким делам внезапно уехал Алексей Данилович, Федька дал себе зарок не прозевать его возвращение, при этом предвкушая часок-другой безделья. Не любил Алексей Данилович, когда сыновья его слонялись без дела, но Федька уж начал смекать, что их с Петькой учение, коим ведали Андреич с Авдеичем, кажется, заботило отца не так сильно, как учение ратное. Да и к лучшему. Федька перебрал в уме укромные места в доме и других постройках, и остановился на сеновале. Оставалось лишь сбегать за любимой игрушкой.