Милосердие короля

На Земле у меня было несколько друзей. С ними мы обсуждали наши успехи, амбиции и свежие сплетни, а за бокалом спиртного откровенничали о своих любовных переживаниях. В эти пьяные вечера нас накрывало чувством мнимой близости и каждому казалось, что перед ним его родственная душа, но будни расставляли все по местам и становилось ясно, что, в сущности, никакой духовной близости между нами нету, и каждого по-прежнему интересует только он сам. Пропади я на месяц со связи — эти друзья и глазом бы не моргнули. Да они, пожалуй, и не моргнули. У нас никогда не случалось беды, в которой бы познался настоящий друг, но всем и так было ясно, что случись эта беда — рассчитывать можно было не более, чем на сочувственный телефонный звонок. Семья несколько лет назад со скрипом отпустила меня в свободное плавание. Я, молодая и наивная, вылетела из-под опеки родителей, как стрела, и наслаждалась свободой, а они привыкали к моему переезду тяжелее, чем я думала. А с недавних пор в общении с ними появилось такое явление, как родительское недовольство, часто сопровождающее взрослых дочерей с неустроенной личной жизнью. Это стало единственным неудобством в наши встречи и одной из причин, по которым эти встречи случались все реже. А я подавляла в себе чувство стыда и раскаяния, когда, уходя в очередной раз после своих редких визитов, натыкалась на грустные и будто бы даже слезные улыбки мамы и папы. Я упорно убеждала себя в том, что я просто накручиваю, и гнала из головы непрошенные строки Паустовского. Но это все сейчас неважно — я ведь вернусь и решу все, и стану чаще их навещать, и наплюю на эту чертову независимость, и буду оставаться, когда они снова станут упрашивать остаться… Так ведь…? Впрочем ладно. Некоторые раны не затягиваются ни в том, ни в другом мире. Казалось бы, я — идеальный кандидат для того, чтобы в один прекрасный день сигануть в портал между мирами и пропасть на неопределенный срок, но меня накрывало ледяным ужасом и чувством вины, когда я представляла мамины слезы. Помимо нее и папы у меня не было никого, даже котенка, кто бы ждал меня. Она, наверняка, подняла переполох, когда я исчезла. Если вообще исчезла. Я тысячи раз пыталась разобраться, как именно произошло мое перемещение, вспоминала все просмотренные и прочитанные научно-фантастические произведения, но меня просто убивало то, что ответа так и не находилось. А искать ответы было негде — к Гэндальфу приставать было бесполезно, остальные были в неведении не меньше меня. Первые дни рука несколько раз на дню привычно тянулась к телефону — я удивлялась тому, насколько сильно всегда на него полагалась. А теперь я зачастую ощущала себя как без рук, понимая, что не могу за секунду найти интересующую информацию, и должна уповать только на собственную память. К такому быть готовым невозможно. Какую-то громадную часть своей прошлой жизни мне пришлось просто отрезать и выкинуть за ненадобностью. При этом, каждый раз, когда я начинала смиряться и думать, что все это просто случайность, которую нужно принять, как должное, я мысленно отвешивала себе пощечину. Конечно, я должна была вернуться. Я была уверена, что должна дойти до сути и найти объяснение происходящему. Ведь моя настоящая жизнь там, на Земле, а это так, межгалактическая прогулка. Волшебное путешествие, которое полагается каждому главному герою приключенческой истории и потом рассказывается восхищенной ораве внуков у камина. Мне представлялось, что, как только я, наконец, найду ответ, то из кустов выпрыгнет улыбающийся и чуть безумный автор всей этой затеи с букетом плюшевых роз и в клоунских ботинках, гномы снимут пристяжные бороды и раскланяются, а я, осыпаемая конфетти и аплодисментами, вернусь в свою квартиру по дороге из желтого кирпича. «Все вернется на свои места» — я каждый раз повторяла себе это, и поэтому меня пугало, когда Средиземье становилось более реальным, чем мир, откуда я пришла. Меня пугало, когда я не находила простой и логичной причины, по которой неведомые силы швырнули меня сюда. Меня пугало, когда Гэндальф — единственный, кто обладал хоть какими-то знаниями в этом вопросе, долго и изучающе смотрел на меня, а потом просто отводил глаза. Не выдерживая железного натиска всех этих размышлений, обычно я отправлялась к, пожалуй, единственному другу, приобретенному в походе — Бильбо Бэггинсу и бесцеремонно грузила его. Он терпеливо выслушивал и часто, как обладатель живого ума и богатого воображения, делился своими соображениями. Как и все волшебное, моя ситуация его очень интересовала, но все его доводы сводились к жизнеутверждающему «селяви». Толку было мало, но я получала хотя бы толику поддержки, в которой так нуждалась. Вот и сейчас, когда меня так сладко захлестнули чувства после утреннего разговора с Торином, а Ривенделл и возможный конец пути уже маячили на горизонте, я решила вновь пойти к хоббиту и поделиться с ним чувствами, в которых не могла разобраться. Конечно, если бы я знала, что нас ждет, то не тратила бы время на болтовню, а отсыпалась. Однако, подойдя к Бильбо, я увидела, что он сидит в той же позе, в которой я его оставила, и смотрит перед собой отсутствующим взглядом. Мне стало стыдно — иногда я забывала о том, что главный герой этой истории, возможно, вовсе не я. Сейчас хоббит наверняка с содроганием вспоминает события прошлой ночи, а может и винит себя за то, что так глупо попался троллям. Я даже поежилась — мне хотелось поскорее забыть руку, тисками сжавшую мое беспомощное тело, поэтому я с головой окунулась в бурлящий поток своих чувств. Я присела рядом. Гномы обнаружили пещеру троллей и звали Бильбо с собой разгребать добычу, но он медлил. — Ну же, Бильбо, приободрись, — сказала я как можно веселей. Хоббит взглянул на меня измученным взглядом: — Скорее бы мы добрались до Ривенделла. Это будет вознаграждением за все пережитое. — А я вот, знаешь, совсем не жду встречи с Ривенделлом… — это вырвалось у меня как-то само. — Что? Почему? — Бильбо ожил и заглянул мне в глаза с искренним непониманием. Почему же? Потому что впервые поймала себя на мысли о том, что хочу как можно дальше оттянуть тот момент, когда эльфы откроют долгожданную дверцу обратно в мой мир. Потому что хотелось узнать, как далеко может зайти вся эта история взглядов, недосказанностей, едва заметных прикосновений, как будто двусмысленных фраз и разговоров с Торином Дубощитом. С этим красивым светлоглазым королем из другого мира, к которому меня отчаянно тянуло, как бы не тяжело было в этом себе признаться. — Бильбо, ты умеешь хранить секреты? Хоббит посерьезнел и на секунду задумался. Я знала, что секреты он хранить не умеет — свой контракт он показал мне на следующий день после того, как я узнала про гору и дракона (и я с удивлением обнаружила, что умею читать на всеобщем), но моя тайна меня так тяготила, что хотелось рассказать ее хотя бы Бильбо. — Пожалуй. — Мне нравится Торин, — выпалила я, предупреждая нарастающее волнение. — Ну и что в этом такого? Мне тоже он нравится. Святая наивность. — Да нет же, ты не понимаешь…он нравится мне как мужчина, — внезапно я пожалела о том, что завела этот разговор, — Я…что-то чувствую. Бильбо на секунду замер, глядя на меня обалдевшим взглядом, а потом широко раскрыл рот и, как заправский сплетник, прикрыл его растопыренной ладонью. — Не может быть… Лили, это…неправильно. Никто не должен об этом узнать. — Бильбо, Бильбо! — проштрафившийся ночью Фили, чуть ли не спотыкаясь, выбежал из кустов, — Тебя зовет Гэндальф, тебя ждут в пещере! — Я никому не скажу…! — оборачиваясь на бегу, крикнул хоббит. Лицо его выражало смешанные чувства — удовольствие от узнанного и невозможность в это поверить одновременно. «Это неправильно» — вот первая реакция единственного, кто узнал о моих зарождающихся чувствах к Торину. Неправильно, когда какой-то приблудившийся человечек осмелился положить глаз на гномьего короля. И никто не должен узнать. Я сидела, раздумывая, не слишком ли я открылась Бильбо. Все-таки, обсуждать нашу любовь к книгам и горячей ванне это одно, а делиться сокровенным — совсем другое. В своих рассказах о Шире хоббит не упоминал женщин вообще. Точнее, не упоминал в хоть каком-то романтическом контексте. Либо «Лабелия, чтоб ее, Саквиль-Бэггинс», либо «Матушка, долгая ей память». Мне еще многое предстояло узнать о местных моральных нормах. Гномы тоже о женщинах не говорили почти никогда. По косвенным признакам я понимала, что тема эта для них слишком сакральная и личная, чтобы обсуждать у костра. Или маловажная? Кто знает. «Неправильно»…да я и сама ведь знала, что это так. Когда ночами, в долгих отрицаниях и размышлениях, мои мысли забирались на запретную территорию, я одергивала себя. Хотеть Торина было неправильно. Но не было ничего слаще запретного удовольствия тайком представить, как это было бы с ним. Мне нравилось предполагать, был бы он грубым или нежным. Искушенным любовником или неумелым, но жадным и кидающимся на мое тело, как с цепи сорвавшийся. В Торине самое интересное — это его непредсказуемость. С ним могло быть как угодно — в постели он может оказаться как чутким, так и властным и резким. Может всю ночь шептать горячие, прерывистые фразы, а может молча неровно дышать, лишь иногда тихо рыча от наслаждения. И каждый представляемый вариант мне нравился, ведь в каждой этой фантазии были его руки, и его губы, и жар его тела, и весь он — такой непозволительно-доступный только мне одной. Такими ночами я, закусив губу, тщетно и бесшумно пыталась сделать то, с чем загрубевшие от боевого топора пальцы, пожалуй, справились бы за минуту. И каждый раз не доводила дело до конца, оглушенная внезапной мыслью о том, как все это глупо, стыдно и бессмысленно. Мне вдруг показалось кощунством то, как неосторожно, как внезапно я раскрыла хоббиту свою главную тайну. Будто грубо шлепнула в лужу нежно хранимый за пазухой цветок ландыша. Да тот, казалось, уже и забыл об услышанном — вон он, аж румяный от удовольствия, скачет с новым клинком у входа в пещеру. И кому я только доверилась… Из пещеры до сих пор доносилось довольное гудение гномов — они шумно обсуждали и делили обнаруженные сокровища. Вдруг из заросшего пышным плющом входа вышел Торин и быстрым шагом направился ко мне, сурово и хищно сверкая глазами. На его поясе болтался незнакомый клинок. Гном подошел ко мне вплотную, даже как-то слишком близко и обдал запахом кожи, табака и, едва-уловимо, пота. Смотря поверх меня и не говоря ни слова, сунул мне в руку что-то холодное и тяжелое и так же молча пошел обратно. Я слегка ошарашенно смотрела ему вслед, а потом догадалась разжать ладонь. Браслет был тяжелый и массивный — такие я видела разве что в музее — и состоял из одиннадцати плотно прижатых друг к другу звеньев в форме чуть вытянутых четырехлистников. Звенья были из потемневшего серебра, все испещренные ажурным филигранным узором, но с золотой зернистой окантовкой. В центре каждого звена сидел кругленький, отполированный рубин, казавшийся каким-то заколдованным глазом, а с внутренней стороны на каждом из одиннадцати звеньев стояло витиеватое клеймо ювелира. Я пялилась на украшение, тупо раскрыв рот, и почему-то не могла поверить в то, что такая удивительная вещица обнаружилась в этой глуши. А потом вдруг поняла, что это мой первый подарок от Торина, и меня накрыло волной жара и смущения. «И как это понимать?» — подумала я, защелкнув цепкий замочек на запястье. Браслет приятно утяжелял руку. Гномы высыпали на лужайку, залитую послеобеденным, раскаленным солнцем и принялись закапывать клад. Я улыбнулась — свой клад я не закопаю ни за какие коврижки. Торин что-то обсуждал с Балином, то и дело искоса поглядывая на меня. Я приветливо кивнула ему, прижав руку с браслетом к сердцу. Никто меня такому не учил, но я знала, что именно так надо было сделать. Он с теплой улыбкой едва заметно кивнул в ответ. Вдруг в копошащуюся стайку гномов с размаху влетело что-то большое, пестрое, коричнево-зеленое и верещащее. Я только и успела увидеть, как на солнце сверкнул новый меч Торина, но Гэндальф уже бежал спасать ситуацию, размахивая руками: — Это Радагаст Бурый! Гэндальф оттащил за локоть в сторону своего коллегу, прибывшего на упряжке огромных поджарых кроликов. Я вздохнула — после троллей мне уже казалось, что ничего не сможет меня удивить, и подошла рассмотреть поближе причудливых зверей. Про самого Радагаста нам было известно немного, поэтому гномы открыто и невежливо пялились на странного замшелого старичка. Тот, активно жестикулируя и шевеля густыми, почти что живыми бровями, рассказывал Гэндальфу что-то очень тревожное. Серый маг кивал и выпускал одно густое облако табачного дыма за другим. Они низко наклонились друг к другу и Гэндальф что-то приглушенно и быстро зашептал Радагасту, показывая в мою сторону костяшкой указательного пальца. — Лили, милая! — окликнул меня волшебник, — Подойди-ка сюда. Я оторвалась от поглаживания непривычно-жесткой кроличьей шерсти и успела приблизиться к двум старикам буквально на шаг, как вдруг наше убежище огласил низкий, моторный, утробный рык. Гномы, еще не успевшие оклематься от появления Радагаста и убрать оружие, мгновенно ощетинились топорами и мечами. Дальнейшее, кажется, произошло за считанные мгновения. Огромный, как тигр, зверь, на пружинистых лапах прыгнул прямо на вооружившихся гномов, лязгая жуткими, шакальими челюстями. Дальше я увидела только иссиня-черную тень, которая подскочила к животному и в мгновение ока перерубила толстую напряженную шею беспощадно сияющей сталью эльфийского меча. Еще никогда я не видела его в бою. А потом отряд огласила непонятная мне, но полная отчаяния и досады фраза: — Варг-лазутчик! Дальше все смешалось. И Радагаст, будто взмывший в воздух на своей кроличьей упряжке, и гномы, подхватившие меня, словно бурный горный ручей, и хоббит, который весь почему-то светился неестественным электрическим синим светом, и Гэндальф, который так неуместно призывал всех сохранять спокойствие. Почему мы бежим? Ах, да, пони — они сбежали. Мысли заползали в голову словно с опозданием. Мы убегали от отряда орков, тех самых орков, от чьих отдаленных криков в моих жилах стыла моя жиденькая, трусливая кровь, совсем не готовая проливаться от кривых орочьих ятаганов. Я только сейчас поняла, как сильно я устала и хочу спать. Даже страх появился как-то запоздало и по-прежнему неуверенно мялся на пороге — ведь гномы, вот же они, не связанные и не в мешках, с ними безопасно. Но крики и гиканье становились все ближе. Мы бежали в темно-золотом, но все еще слишком ярком свете тающего заката, рискуя быть замеченными каждую секунду. Я бежала в самом хвосте, хватаясь то за Бомбура, то за хоббита, у которого из выпученных глаз катились крупные испуганные слезы. Куда здесь убежишь, где спрячешься? Вокруг только равнина и редкие валуны — мы перебегали от одного камня к другому, тяжело дыша, хрипя и отплевываясь. Вдруг все, как по команде, замерли и перестали дышать. Откуда-то сверху послышался уже знакомый волчий рык, а вместе с ним чье-то другое свистящее дыхание. Кили, тот самый дурашливый Кили, знавший все пошлые частушки Средиземья наизусть, по-кошачьи выпрыгнул вперед и с сосредоточенностью олимпийского спортсмена выпустил стрелу куда-то поверх нас. Послышался вой. Еще одна стрела — и вой умолк, но успел на прощание гулким эхом огласить долину. Мы выдали себя с потрохами. Прямо передо мной, источая зловоние и изрыгая проклятия, приземлилось существо с лицом, будто вылепленным из коричневой жирной глины. Его рот растянулся в гнилозубой ухмылке, а рука потянулась к рогу. Дальше все происходило в самой настоящей замедленной съемке, как в кино: орк, извиваясь жилистыми конечностями, дернулся мне навстречу, а меня с нечеловеческой силой отдернула назад родная рука в железной наручи с геометрическим узором и прижала спиной к родной, вздымающейся груди. Спустя одну сотую секунды прямо перед моим носом так же замедленно, звеня, пролетела стрела Кили и с хрустом пронзила орочий череп. Одну сотую секунды назад я могла встретить свою смерть. И тут, разгоняя безумный наркотический морок, который заполнил мой мозг, как кисель, у меня в голове ясно и четко возникло имя. Мое собственное имя. Я поняла, что вспомнила его. И еще я поняла, что немыслимо, до дрожи в коленках, влюблена в Торина Дубощита.