В твоей песне нет правды

      Маленькая палата, мне так страшно в ней, здесь все привычно-статично. Я сижу в полумраке, потому что врачи говорят, что свет может разрушить то, что осталось от моих глаз, но мне так даже спокойнее: я могу забыться в кругу этих нечетких и неясных теней и силуэтов, представить, что это Угэцу выключил свет, чтобы я мог поспать.       Его кстати до сих пор так и не привели. Мне все время твердят, что я в безопасности, что этот страшный человек больше не потревожит меня, что над ним будет вершиться суд, но про Угэцу молчат, сколько бы я ни спрашивал. Они твердят одно и то же раз за разом, словно я слабоумный. Мне очень тревожно, но я стараюсь успокаивать себя мыслью, что он придет за мной, как раньше приходил, защищая от Рицки.       Если честно, то последний до сих пор тревожит меня. Хоть теперь я и знаю, что его обрекут на пожизненное заточение. Первые дни я подпирал на время сна дверь стулом, боясь, что теперь, потеряв защитника, мой сон не будет спокойным и безопасным. Однако это не нравилось мед персоналу. Несколько раз они даже чуть не выбили дверь — я так пугался. Дошло до того, что из моей палаты убрали все стулья, которыми я мог бы подпирать дверь. Тогда я нашел другой способ обезопасить себя — когда наступала ночь, я брал одеяло, капельницу (мне почти все время что-то вводили) и садился в углу комнаты, где меня первые минуты вошедший не мог заметить. От такого сна ломило спину, а врачи досадовали все также, но иначе мне было страшно.       Насколько я понял, у меня выработалась наркотическая зависимость, все же в стремлении защитить меня Угэцу немного перестарался, но я могу его понять — он беспокоился обо мне. Пока что меня не могут полностью снять с дозы, потому что врачи твердят о том, что я психологически нестабилен — могу слишком остро перенести подобное лишение, из-за чего мне в меньших количествах вводят «обезболивающие».       Ко мне кстати довольно часто приходит психиатр. Он долго слушает меня, спросив о чем-нибудь, а потом также долго, перемешивая с вопросами, говорит мне что-то, втолковывает, внушает, объясняет. Язык был вроде мне понятен, но смысл ускальзывал, не мог найти отражения в реальности. Я просто час проводил, утомляясь.       При этом посещения всех других врачей, медицинских сестер приносили мне ощутимую пользу. Через неделю в моей палате стало светлее, правда это доставляло мне дискомфорт: мир за окном и манил, и пугал своими размерами. Ходить тоже стало проще, от длительного движения я уже не задыхался так быстро. Я помнил, что Угетсу нравилось, когда я пел, так выражалась моя благодарность ему, поэтому, иногда я то же самое делал и для людей больницы. Я приоткрывал дверь и тихонько пел. Меня слушали, я точно знал это, потому что довольно часто у моей двери в такие минуты останавливалась высокая тень и слушала до тех пор, пока я не прекращал вести мелодию.       В один из таких моментов и произошло событие, полное ужаса для меня. Я пел, тень верно слушала меня, потом на несколько минут исчезла. Для себя я решил, что если мой слушатель не вернется через пять минут, то я оборву песню. На часах отщелкало три минуты, когда в палату, пристально смотря на меня, вошел психиатр. Пришлось замолчать. Меня спросили о самочувствии — я всегда отвечал примерно так на этот вопрос: «Все хорошо, но я скучаю по Угэцу, когда он придет?»       Но в этот раз после моего ответа разговор пошел не по тому странному руслу, к непониманию которого я уже успел привыкнуть. Меня просили не волноваться, внушали, что гость, который зайдет ко мне не намерен нести мне вред. «Он просто посмотрит на тебя немного и уйдет, » — внушали мне, прося также спокойно встретить его. После всей этой тирады я был и заинтригован и все же напуган, Угэцу не подходил под все эти предостережения.       Врач встал, чтобы позвать гостя. Я вперился в дверь, с нетерпением ожидая этого важного человека. За дверью психиатр еще что-то напоминал, втолковывал посетителю, а мне уже нестерпимо становилось, ведь все же где-то глубоко внутри я надеялся, что зайдет мой милый Угэцу, который холодными и длинными пальцами коснется моей шеи. Я слишком соскучился по этому жесту.       Дверь раскрылась чуть шире. Вошел врач, а через несколько секунд… о ужас! Это Рицка! У меня все внутри рухнуло и обледенело от одного его вида. Он улыбался. Как у злодея может быть такая человечная улыбка — это пугает только сильнее! Он пришел убить меня, уничтожить самым зверским способом, но никто не будет меня защищать, ведь Угэцу здесь нет. Это заговор! Меня обманывали эти недели! Он открыл рот! Нет! Я не хочу слышать! Его голос может убить, мне говорил Угетсу, он рассказывал, как этот голос сводил с ума людей, хороших людей. Все в этом человеке вредно, смертенесуще! Надо выбираться из этого места.       Я заткнул уши руками, вскочил и так быстро бросился в самый дальний угол комнаты, что капельница больно дернулась, и игла вышла из руки. От животного страха я запутался в ногах и упал. Я жался к углу, как ребенок прижимается к матери, когда ищет защиты. Забыв, что мой спаситель уже давно не приходил ко мне, я все же воззвал к нему:       — Угэцу! — свой голос я слышал словно изнутри. — Угэцу! Угэцу!       Я кричал, рискуя сорвать голос. Почему-то я не мог от страха ни закрыть глаз, ни отвести их от Рицки, которого быстро выводил врач-предатель. В этот момент меня поразила реакция на мои действия моего злодея. Он не устремился за мной с целью уничтожить, хотя мог (может, хотел помучить подольше). В его глазах я не прочитал ожидаемых удовольствия или издевательского садизма. Напротив, странно человеческими были его глаза, такая глубокая боль застыла в них, растерянность. Потом, когда я возвращался к воспоминанию с его взглядом, мне даже начинало казаться, что он был готов заплакать горячими слезами. Конечно, я пытался уйти от всякого воспоминания о нем, но что-то тревожило меня в этом фрагменте памяти.       Конечно, тогда меня, бьющегося в истерике, панике, охваченного страхом, вторящего, словно мантру, имя «Угэцу» усмиряло столько человек. Столько человек, пугающих меня, я вновь не верил ни одному из них. Мне казалось, что в капельнице, которую они вновь подводят мне, — яд, что руки, желающие перенести меня на кровать, хотят кинуть меня Рицке. Я боролся до тех пор, пока внезапно не ухнул в сон.       Проснулся я, уже прикованным к постели.