агогаи

1982. Он говорит: «Я решил больше не любить мужчин, но ты — ты мне понравился». «Без ума от Венсана», Эрве Гибер (1989)

      Выйдя из подсобки, Билл вздохнул. Вечно они так — заламываются с претензиями на обложки журнальчиков, а потом трут ладонь о вялый член.       Предложишь баночку «Криско» — пошлют. Мужик я или пидор?       Спроси себя об этом ещё раз, придя к нему в бруклинский лофт в качестве модели для пидорских журналов.       Спросил? Ну и как ответ в этот раз?       А-а, ну вот и не выпендривайся.       Сегодняшний, сгорбившись над съёжившимся пенисом — вот так, как ханжи велели, без всяких «елдаков» и «херовин», — нашёптывал да давай уже. Словно заговорит — и подымется сам.       Словно ни свои руки, ни Билл с камерой здесь не при делах.       Они найдут сто отговорок. Слишком холодно — можно хоть простыню-то накинуть? — слишком жарко. Сыро-сухо. Темно-светло.       А вздохнёшь — назовут доёбистым. Мол, у парня в студии на соседней улице комфортнее. И реквизит чужими яйцами и следами мочи не воняет.       Да валите, хер ли.       Спину парню лизал свет прожектора. Поднял с надеждой взгляд — тоже, что ли, лизнуть просил?       А говоришь, не пидор.       На мякоти оттоманки блестело пятно — пот или слюна. Перестарался. А толком не помогло — головка стыдливо уползла под капюшон крайней плоти.       — Хорош уже его дё-оргать, чел, — сказал Билл, отложив «Хассельблад» с негромким стуком на стол. — Смотреть тошно.       Оторвёт — тоже Билл будет виноват. Заездил, зазвездился — Херлзом себя возомнил.       Да не. Типаж не тот. У того — мужики, которым дай автомат — и прямиком в джунгли Ханоя цеплять пиявок на яйца.       Биллу сегодня не повезло. Глаженые пластиковой расчёской усы — погуще, чем у пятнадцатилетки, пореже, чем у Джона Клиза, — сутулые конопатые плечи, тропка волос по задней стороне шеи — сука, так и просятся сбрить.       Ну или отрастить гриву погуще. Косить под Боуи — сменить имидж.       И в Билловом тесноватом лофте — пространство его, хлипенького, съест — больше не появляться.       — Но ты… ты заплотишь? А? — дёрнул подбородком парнишка.       Вроде Эрл. Или Эрни. Короче, что-то на «э».       — Э-э, не, — качнул головой Билл, складывая простынь с подлокотника оттоманки — вдвое-вчетверо-вшестеро. — Уговор такой — ты под-днимаешь член на камеру, я делаю фото и плачу го-онорар. Догадайся, какой пункт мы просрали.       Парнишка — Эдди, точно! — прикрылся ладонями. Давеча уверил, что его прибор и в кадр не влезет — берегися если подыму.       Не срослось.       Ой.       Так бывает. В военкомате от напряга и духоты у них стоит на хорошеньких (да и не очень, кстати) медсестёр и врачих, пока взвешивают яйца — можно ли вместо снаряда запульнуть в гука, если совсем припрёт, или нет.       А при Билле порой лежат ничком.       Всё дело в объективе — и в дырявящей самооценку мысли, что теперь-то точно будет видно всё. И шрамик после операции на фимоз, и папилломы, которые хрен выведешь — только прижигать.       Такой умелец к Биллу тоже однажды запёрся.       Парнишка вздохнул, потерев лоб.       — К тому же ты всё равно не того т-типажа, Эдди. Так что…       — Эдвин.       Вот блин.       Облизнув губы, Билл отвёл взгляд. Если составит список таких осечек — снаряд летит в строй партизанящих детских травм, бмж-вух! — хватит на целую книгу.       На мемуары. «Я и сто членов», например, — и это не исповедь девчонки с Парк-Слоуп.       — У тя и не сказано в объявленьи, — заметил Эдвин.       — Разбрасываться мо-оделями не приходится. Это ж не фотки под зонтиками на пляже.       — А какой те нужон-то?       — Как с этих… — пощёлкал пальцами Билл, вернув на него взор, — с античных ваз. Видел т-такие?       Эдвин покачал головой, поднявшись. Ну конечно — откуда бы ему с таким говорком.       Билл привыкший. Приходят разные, лишь бы чутка калымнуть, — и с окраин, и из центра города, и ещё хрен знает откуда. За прошедшие сто членов — ну ладно-ладно, этот юбилей давно уж отметил — учишься различать.       По говору-акценту, по запаху-манерам.       Порой переносилось в быт — стоишь себе в пробке и по рукам водилы с соседней полосы отмечаешь, сколько раз в неделю он гоняет лысого.       Эдвин — семь. По разу на день. Мозоли счищены, как гнилая кожура с фрукта.       Он кое-как напялил одежду, скомканную на спинке стула, — футболка с Микки, потёртые джинсы, пробитые отвёрткой дыры в ремне.       — Ладно, — сказал Билл, проводив его к двери. — Быв-вай давай, клон Кастро.       — Ты звякни, а? — обернулся Эдвин в дверях, растопырив серые глазища. Билла взглядом пожигал — как клиентов при деньгах, которые торчат за столиком кафе, где он вкалывает официантом — два пятьдесят в час. — Ну если там чё… Я даже яйца поброю для, ну… приличья там…       Кивнув, Билл закрыл дверь. Эдвин пробормотал под ней что-то ещё — и снова уступил тишине. Только вентилятор гудел — Билла усыплял.       Если б было так просто — и бритых яиц бы хватило, да редакторов «Изысканных изгибов» не убедить. Подавай к следующим номерам античный концепт — слух-слухай, ну ты ж видал этих красавчиков статуи там вазы а? — хоть убей.       Хоть езжай на родину этих мифов с кучей подтекста.       Хоть сам язычником становись.       Билл почти — с дерьмом в голове, которое пришлось в неё затолкать. Книги-документалки-альбомы — и вот уж ведаешь, какого чёрта Зевсу на самом деле надо было от Ганимеда.       А в детстве говорили — просто мстительный верховный бог.       Э-э-не-е — хреново подменять понятия. Подкладывать вместо любви злобу — словно учились у барыг, заворачивающих мел вместо хорошего инея.       Нанюхаешься в детстве — потом хрен отплюёшься.       Другие приходят целую неделю — ждёшь, что будут толпиться у двери, как мальчишки перед прививкой в коридоре, а на деле едва смелеют в Билловом лофте.       Кто-то поднимает члены перед камерой, кто-то нет. Кто-то извиняется, вздрагивая плечами, кто-то нет.       У кого-то долго не держится — спихивают на жару. Мол, у кого хошь сожмётся в такое дышло, как стручок гороха в засуху.       Дерьмо.       Они разные. Члены, конечно. У кого-то похожи на перезревшие грибы — гляди не отравись, если испробуешь, — у кого-то распухшие в серёдке, словно пережатый на конце шланг.       И мужики им под стать — тоже разные. Нависшие животы, впалая грудь, шерстистые плечи, округлые зады — словно с иллюстраций Куинтаса.       Кто-то повторяет мотив — косится на Билла, стоит ему наклониться за упавшим реквизитом. Обещаются трахнуть, как только закончится рабочий день, — а потом член у них падает замертво.       Прости. Я подыму.       Ну допустим.       То, что получается проявить и зашвырнуть Майзеру, публикуют в охотку. Вроде как с тех пор, как вновь начали распевать песенку Джуди Гарленд во всё горло по всем углам, перестали быть такими переборчивыми.       Втемяшить всё и Биллу хотели — член он и есть член. Хоть у католика под сутаной, хоть у солдафона под кальсонами.       А что там они несут в карманах — мир или разруху, — уже не важно.       Не во Вьетнамскую войну. Один хрен мы ничего не решаем.       А потом пришёл он — как с античной вазы.       Биллу не знаком такой типаж. Что-то среднее между клоном Кастро — фланелевая рубашка в клетку выдала, — немножко от мужиков с иллюстраций Царухиса, капелька от типичных джи-аев времён сороковых — осанка-плечи-шея.       Этого тоже война, что ли, не так давно нагнула?       Или женила на себе. На левой руке Билл заприметил блеснувшее в свете солнца кольцо.       От него пахло свежестью улицы — горстку июньского ветерка запрятал в нагрудный карман. Немного — дешманским одеколоном. Из тех, которые дарит жена на Рождество, отхватив на распродаже.       С праздником, дорогой.       К Биллу с другими ароматами не приходят. Так жизнь, наверное, распорядилась — вот ты нахватаешься от неё люлей, а потом тыкаешься (членом даже, вот ирония) по всем местам — куда приберут.       Он — здоровый лось — сел на скрипучий стул перед Билловым столом. Покосился на стопку номеров «Изгибов».       Взгляд ровный. Не восторженного подростка — дай-дай письки поглядеть, — не мудака, который вопит про нравственность, а в церкви по воскресеньям лезет монашкам под подол.       — По адресу? — спросил он.       — С-смотря за чем явился.       — Чик-чик, — изобразил он фотоаппарат, поднеся ладонь к лицу и зажмурив глаз.       — Тогда да. Роб-берт? — уточнил Билл, прислонившись бедром к столу.       — Гляди ж ты, Билли, запомнил.       Билл его заприметил недели полторы назад, когда завалился в автомастерскую из-за долдонящего драндулета. Цепанулись словами, когда Роб принялся шуровать в кишках капота.       Мужиков там навалом — как в притоне. Пахло не лучше. Пара лузгала тыквенные семечки, запивая кофе из домашних термосов, один смолил вонючей папироской времён индейской оккупации.       Роб другой. Удивительное дело — нацепи на него костюмчик-тройку, и сойдёт за богатого папочку, вздыхающего в пробке Аптауна.       Стащи одежду совсем — да да да — за греческого божка.       Пока нацарапывал ему адрес лофта, Билл как-то запамятовал сказать про характер съёмки.       Ну и ладно. Вдруг он любит сюрпризы?       Билл даже немно-о-ожко поуговаривает — как капризного племянника слопать обед перед мороженым. Ну или как солдатика, стесняющегося посетить местный бордель.       Выбирай, Роб, — что привычнее?       — Ты знаешь, что это за ф-фото? Ну… — повёл рукой Билл к оттоманке.       Пятна смазки от прошлой модели высохли. Как новенькая — хоть сейчас девственниц после свадебки сюда тащи.       — Мне надо снять портки, — сказал Роб, не моргая.       — Тбе-нжно-снть-всё, — напроглатывал он. — Такой ко-онцепт. Античный.       — Ладно.       Робу будто не впервой.       Может, не привыкать трясти хозяйством перед женой. Хоть на Рождество, хоть без повода.       Может, Роб из тех, кто первым стаскивает шмотки на медосмотрах в военкоматах и не прикрывается ладонями, как фиговым листочком. А чё, глядите — вот бы вам такой, а?       Или отрастить, или засадить. Их не поймёшь.       Даже если жёны дарят им на Рождество дешманский одеколон.       Билл спровадил его в уборную, кинув вновь взгляд на левую руку. Кольцо — солнечный плевок.       Жена купит экземпляр?       — Как твоя тачка, кстати? — донёсся из уборной голос Роберта. Чуть приглушённый, словно они любовники — один удрал ополоснуться после утреннего секса, другой кипятит в кишках сперму. — «Бьюик» же? «Ривьера» шисят девятого.       — Теп-перь отлично. Спасибо.       — Да чего там. Машина ж как зверёк домашний или ещё кто. Не разберёшь, чего у неё там бо-бо, пока не заскулит.       В уборной звякнул ремень — о крышку толчка, что ли.       Готовя «Хассельблад», Билл отвернулся от приоткрытой двери. Нарочно — чтоб в голову не пришло её распахнуть.       Снять всё самому. Снять прямо там.       Жаль, что Рождество они вместе не проведут. И что хорошего — вкусного, блин, — одеколона у Роба никогда не будет.       — Член по-однять сможешь перед камерой? — спросил он, не обернувшись.       — От этого зависит гонорар?       — От этого. И от мн-ного чего ещё. Типа… Размер. За дюйм двенадцать б-баксов.       — Тогда готовь девяносто шесть.       С такой херовиной можно и не стесняться на медосмотрах. И перед женой. И перед её подружками.       Бабы ж вечно обсуждают две вещи — детей и мужнин член. Первобытное желание присвоить себе этот жезл — чтоб ни одна сука из своего же племени не покусилась.       Вариант с молоденькими охотниками из племени чужого они как-то не рассматривают.       Копья у Билла не было. Уповал на древние чары.       Он заулыбался вдруг — вот бы она узнала, сколько мальчиков-юношей-мужчин увидят его елду.       С ума сойдёт. Обособится с ним в юрте на краю ихней-чужой общины — и сама врата станет сторожить.       Смехота, короче.       Обернувшись — шаркнули по паркету чужие шаги позади, — Билл оглядел его с ног до головы. Или с головы до ног — сбился.       В таких случаях всё равно таращишься на член. Центр композиции.       Проверь свои наклонности — вдруг ухаживание за девчонками и дрочка на их подружек в «Галерее» удовольствия не принесут?       У Роберта крепкие ноги спартанских воинов, руки — героев греческого эпоса. В лице тоже что-то промелькивает — скулы? губы? переносица?       Неуловимое. Билл пробовал заарканить взглядом — не далось, как солнечный блик на стекле.       Роб не из тех, кто быстро раскалывается. Сколько ни тормоши — на хер тебе это? — вряд ли скажет.       А ещё у него ровный взор мужика, который себя ценит. Только сколько ни шарь по телу — о-ох, бли-ин, — ярлыка с заветной циферкой не сыщешь.       В горле пересохло. Пахло нагретой на солнце пылью с подоконника.       Точно. От неё так.       — Д-да, ну… — махнул рукой Билл на оттоманку. — Сад-дись. И попробуй, э-э…       Пожестикулировав у паха, он облизнулся.       Да блин, так весь лексикон растеряешь — все словечки, стибренные в гей-клубах, посыпались сквозь пальцы.       Закапали, как конча.       — Накачать? — уточнил Роб.       Билл кивнул, вернувшись к камере. Поднастроить угол, отереть объектив слюной на пальце — лёгкая размытость.       Словно духота июньская в этом помощница. Словно марево — как в притонах двадцатых, когда выпивку тащили из-под полы.       Обливались ею. Вот бы Роберта забрызгать.       Выпивкой. А там как пойдёт.       Так, слегка — чтоб потом опьянеть от вкуса его кожи.       Чудилось, что и алкоголь для этого не нужен.       Билл поднял взор на его спину — мышцы оплетали её, как волокна — кость фрукта. Абрикос-персик-манго — ну, блин, и ассоциации.       У Билла работа такая. Художественное видение. За которое папка как-то отхлестал по заднице — хочешь быть для них давалкой, да?       Рассевшись на оттоманке, он накачивал — меткое слово для такой хреновины — при Билле. Не спросил смазку-журнальчик или ещё какой атрибут для настроения застенчивых сопляков. Всё делал так, словно ждал возвращения жены — ах это чёртово колечко — из душа.       — Сними, — бросил Билл.       — Что?       — Жене по-онравится журнальчик с тобой?       Затылок обожгло — словно солнцем напекло.       Мужиков своих рассматриваешь, Билли?       А среди них есть женатые, па-а?       Кольцо Роб всё-таки стянул — хлопнул рукой по воображаемому карману. Покривившись, припрятал в складках оттоманки — ладонью езданул меж сидушкой и спинкой.       Словно между бёдрами.       Билловыми, сжатыми.       Хреново, когда твоя фантазия быстрее тебя. Словно жена, уже кончившая трижды — под попыхивающим муженьком.       — Она такое не читает, — сказал Роб.       В низковатый голос запросилась улыбка. Тронула островатые — порежешься при поцелуе — краешки рта щекоткой.       Солнечный блик, прячущийся от Билла.       — Ну да. Это ж не рук-коделие, точно? Хотя и в этом она вряд ли сильна, — вздёрнул брови он.       — С чего ты так решил, Билл?       — Слушай, я работаю уже… — зажав камеру под мышкой, Билл принялся загибать пальцы, — восемь месяцев. Зам-метил, у мужиков с жёнами-рукодельницами почти не стоит. А у тебя, ну… быстро вы-вытянулся.       Роб промолчал, закинув руку на спинку оттоманки. Билл помялся с ноги на ногу — словно это он гость. Или модель. Или клиент.       Оценивал взором чужую наготу — мяться бы, отсчитывая по купюре из кармана.       — Тебе нравится? — спросил Роб, подбородком указав на член.       — Красивый, да. Ну… С то-очки зрения фотографа, — добавил Билл, перехватив камеру в руки.       — А с точки зрения другой?       — Ты себя ценишь, Роберт.       — Довольно высоко. Как мне сесть?       Плюхнувшись перед ним на пол животом — партизан с автоматом, — Билл взялся делать снимки.       Выстреливал кадрами. Прицеливался на шею-торс-член.       Иногда схватывал — жаль, не рукой — целиком. Иногда — по отдельности.       Регулировал контрастность — словно крепче стискивал в ладони. Всё, что в неё попадёт, — сминая кожу.       Следы оставляя. Пусть жёнушка взглянет — невинным голоском спросит, где это его носило.       За спину заложит топор. Солжёшь — зарубит, скажешь правду — отсечёт член. Нечего каким-то мужикам на него пялиться, перелистнув страницу.       В жару паркет остужал. Билл приоткрыл рот, словно нацелившись на дыбящийся член.       И объективом, и ртом. Облизнулся — метил.       В перерыве они глотнули воды — Роб словно испил ихор или амброзию. Как сам сочинит. Как Билл додумает.       В изломе бровей у него скрытая угроза, в позе затаившегося в укрытии — напряжение. Вены — словно давшие пробоину трубы котельной. Переполненные, вздутые.       Ртом захапаешь член — нижней губой ощутишь пульсацию одной. Бам-бам-бам.       Или это в затылке от жары?       Вода пролилась Робу на подбородок, капнула на шерстистый пах — пот после какого-нибудь античного сражения.       Подбили в Трое. На спине — неглубокие шрамы.       Футболка задралась — кусок ковролина щипнул Биллов живот. Будто скрёбся о чужие волосы — воду-пот с них собирая, впитывая, глотая — следом ладонями начерпает.       Приблизившись — не, не фокус, было бы слишком просто, — Билл делал его фото со спины. Поругать бы затвор — вжжж клейкое, — а тишину берёг.       Она сдавалась шуму вентилятора — врум-врум-врум лопастями.       Билл тоже сдавался — если б только Роб обернулся, узрел бы его стоящим на коленях. Словно в жертву богу принесённый юноша.       Можно есть по частям. Можно целиком.       В полуповороте головы кадр поймал выгоревшие клинышки ресниц.       Коснёшься — вздрогнешь.       Коснёшься ниже — где тёмные волосы прятали венки в паху, — то сразу       умрёшь. И до ритуала не дойдёт.       Складки шеи Роба сырые — пот впитывался. Сжевали серебро цепочки — простой, на которые крепят смертные медальоны.       Или кольца — целовать их, как амулеты, чтоб данные с медальонов не пригодились.       — Так что в этом журнале? — спросил вдруг Роб. — Всякая срань для педиков?       — Ка-ажется, статья об отсосе.       Он поглядел на елду через объектив. На жару-сухость-свет — тыщ-щ-ща причин нашлась бы, чтоб оправдать захворавший член, — не жаловался.       — Читал, Билл?       — Про-обежался мельком. — Слезши с оттоманки, Билл обошёл его и встал чуть поодаль. Хорош, надышался — дешманский одеколон выместил запах взгретой кожи. — Закинь руки за г-голову, пожалуйста. Выше локти, да, вот… Вот. И за-апрокинь голову.       Шея у него матово лоснилась — пролитая вода въелась. Крепкая, как у минотавра. Укусишь — зубы упруго езданут.       Билл тоже блуждал по лабиринту чувств. Ров негативных, ямы таких, которые и вслух не назовёшь.       Словно они — заговор, колдовство оракула.       Оставлять бы их — каждое — губами на его коже. Щетиной скребануться, уколоться о мокрые волосы подмышек, щипнуть в паху.       Короче, в самых чувствительных местах.       Быстрее впечатаются.       — Так что там? — продолжил Роб. — В статье.       — Горлов-вой минет. Надо расслабить глотку и… г-глотать. Пока член во рту.       Роб выпрямился после пары скрежетов затвора — склонил голову влево-вправо, поразмявшись. Свет лизнул ему скулу. Прыгнул прочь бликом на стекло — с Биллом дразнился.       Попробуй сам, мол.       — Мне никогда такой не делали, — заметил Роб, пожав плечами.       — Ещё п-повезёт.       Приблизившись, Билл упёрся коленом меж его крепких ляжек — отпружинят, если раз-раз-раз-насаживаться. Свет соблазнил, зараза такая.       Ожидал, что он вздрогнет. Не шевельнулся.       Птица мимо пролети — не дёрнется её ловить. Будто здоровая ленивая собака в сытом дворе.       На маковке его члена показалось зёрнышко влаги. Прорастёт — поселит в нём похоть.       Билл облизнулся. Статью он перечитывал раз семь.       — Придёшь ко мне ещ-щё, Роб? — спросил он.       — За горловым минетом?       Билл сглотнул. Слизистую горла словно надрала балда его члена — до того сухо.       Сглотнул ещё — слюна солоноватая, как малафья.       — Фотки, — уточнил он подсевшим голосом. — Ещё по-поснимаем. На горловой жену у-уговори.       Через объектив Билл глядел Робу в глаза. Спокойный взор — не пронять ничем. Как препода, который унял тысячи шалопаев — и уймёт столько же, подвернись они под руку.       Билл был бы самым прилежным учеником. И тайком кидал бы ему анонимные любовные записки.       Растворил бы в них желание расписаться губами на самых чувствительных местах тела.       — Ты измеришь, Билл? — спросил Роб.       — Что?       Убрав камеру от лица, Билл тряхнул головой — чёлку зачесал пальцами.       — Елду. Вдруг я загнул с гонораром?       Билл опустил глаза, вдохнув. Головка сырая — приманила блики от прожектора.       — В… в-вряд ли.       Роб улыбнулся — принявший жертву смертных бог.       Говорил же, что о краешки его рта можно порезаться.